Вечером, сидя в кресле с бокалом вина, тупо уставившись в полной тишине в стену, я решила запустить дедушкин патефон, чтобы хоть как-то поднять настроение, которое медленно, но верно ползло к отметке «плинтус». По комнате поплыл обволакивающий баритон Утесова. Дедушка очень любил эту пластинку. Воспоминания нахлынувшей волной унесли в прошлое, и мне почему-то снова захотелось увидеть подарок деда, который он отдал мне перед своим исчезновением. У меня в спальне его не оказалось, наверное, мама переложила коробку ко всем остальным его вещам, чтобы не терзать себя всякий раз, случайно наткнувшись взглядом на какую-нибудь вещицу любимого отца. Комната деда была закрыта на ключ, который болтался на связке, лежащей в глубине комода, стоящего в прихожей. Открыв дверь, я обнаружила, что здесь ничего не изменилось с момента моего последнего пребывания. Много лет сюда никто не входил. В воздухе витала заброшенность вперемешку с пылью. На стене его фотографии в военной форме, молодой статный мужчина с жаждой жизни в глазах. Удивительно, но он никогда не рассказывал о войне. Я, будучи подростком, бывало, допытывала его просьбами рассказать какие-нибудь истории, но он сразу мрачнел, сердился и начинал ворчать, что соплякам вроде меня лишь бы уши развесить. Мама, видя, как у деда портится настроение, с напущенной строгостью просила оставить его в покое незамедлительно. Девятое мая он не любил. Бережно хранил свой военный китель с наградами, ездил на встречи с однополчанами, приносил домой охапки цветов, но как будто бы с нетерпением ждал следующего дня, когда наконец уляжется вся праздничная шумиха, заставлявшая память вновь возвратиться к событиям того времени.
Нужная мне коробка обнаружилась в его письменном столе. Браслет и кулон покоились на прежнем месте, повертев их в руках, я подумала то же, что и десятилетие назад – невзрачные медные бирюльки. Откуда они вообще у дедушки, с барахолки принес, что ли? Поставив коробчонку на пол, я решила пересмотреть пачку фотографий, перетянутых старой резинкой для волос, которые лежали здесь же. Вот бабушка, совсем юная, темные тяжелые косы красиво лежат на плечах, на ней нарядное светлое платье в горошек со смешным воротничком.
Она погибла, когда моя мама была еще ребенком, с ней произошел несчастный случай. Бабушка, идя на работу, не заметила и наступила на лежавший на земле оголенный провод, сорванный непогодой. На другой фотографии мама держит меня на руках, вид у меня зареванный. А здесь мой молодой папа в дурацких солнечных очках, с еще пышной шевелюрой. Среди фотографий обнаружился пухлый потрепанный конверт, а в нем фотографии военных лет. Дедушка в обнимку с каким-то улыбчивым парнем, на другой с ребятами возле полевой кухни, а вот прижимает огромную собаку к груди и смеется. Собака-то там откуда? Настроение не улучшилось, и я, сложив все обратно в стол, кроме дедушкиного подарка и его фотографии с собакой, прихвачу ее себе, пожалуй, решила, что самое время отправляться спать. С утра еще нужно ехать в морг на вскрытие, так что пришел срок погрузиться в теплые объятия Морфея. Противное пойло, гордо именующее себя «красное полусухое», допью как-нибудь в другой раз.
Ночью мне приснился дед. Веселый, молодой, как на фронтовой фотографии. Не знаю, чем были навеяны эти сновидения, может, знакомством с его тезкой? А может, и из-за воспоминаний, которые пробудились во мне, после того как я заглянула в его комнату спустя много лет.
Глава 3
На улице шел дождь. Видимо, подумал, что февраль – самое подходящее для него время. Плюхнувшись в свой миникупер, я включила радио, из динамика донеслось знакомое «Hallo» Лайонела Ричи. Собрав по дороге все светофоры, я наконец добралась до места работы. Морг в любое время года зрелище довольно удручающее, а зимой так вообще апогей безвыходности. Старое одноэтажное здание, давно требующее и даже умоляющее ремонта. Любого, где уж там капитального. Желтая краска давно облупилась, оголяя нутро фасада; обшарпанной двери не хватало только таблички «Добро пожаловать», чтобы пазл в голове сложился до конца и можно было бы присвоить без сомнения этому месту статус «царства обреченности и печали». Зайдя вовнутрь, я тут же почувствовала сладковато-терпкий запах, который, казалось, тут же заполнил собой все мои внутренности, после первого же вдоха. Холодно. Царивший полумрак и жужжание бактерицидных ламп настраивало на нужный лад всех работников морга. Пахнет свернувшейся кровью с примесью запаха формалина. Навстречу, как всегда в приподнятом настроении, идет Михаил Петрович, «Миха», как его все называют за глаза, мой начальник и старейший работник морга.
– Привет, Манюня! Оставил тебе прехорошенькую чистенькую бабулечку после инфаркта! Подгнившего парнишку, бедолагу, себе взял. Ни к чему девице лишний раз в червях ковыряться, а то сбежишь еще раньше времени, а кадры беречь нужно!
– Ну спасибо за заботу, Михал Петрович!
– Давай, давай, заходи потом чаек пить, у Володьки санитара сегодня день рождения, торт приволок! Пальчики оближешь!
– Ну уж нет, увольте.
– Странная ты девка, Мань! – и пошел дальше, слегка пританцовывая, по коридору, мурлыкая что-то веселое себе под нос. «Кто бы говорил», – пронеслось у меня в голове. Ну, за работу!
Повесив свою одежду в шкафчик, я надела чистый хирургический халат и зашла в секционную. Санитары уже принесли тело из холодильной камеры и положили старушку на стол из нержавеющей стали. Из старенького магнитофона доносился «Requiem aeternam» Моцарта. Кассета Михаила Петровича, одна и та же композиция, записанная по кругу. Работается ему, видите ли, лучше под данный аккомпанемент. А меня еще странной называет, ну-ну. Ладно, пусть пиликает.
Закончив работу, я поплелась курить на крыльцо. Дождь все еще накрапывал, превращая снег в ледяную кашицу. Чьи-то родственники приехали забирать тело; слезы, всхлипы, печальные лица. Я отвернулась. Вдруг подумалось о тех, за кем не приезжают вообще. В Москве есть трупохранилище, куда попадают все невостребованные трупы со всех моргов.
Если личность покойного не установлена, тело хранится в течение года, потом захоранивается в могиле с порядковым номером, а после пяти лет эксгумируется и кремируется.
Свой последний приют прах умершего находит в общей могиле Николо-Архангельского кладбища. А бывает, что личность известна, но все равно не востребована. Итог один – кремация и захоронение в общую могилу.
– Михал Петрович, я пойду? – спросила я у Михи, когда он вышел ко мне на крыльцо выкурить сигарету перед встречей с родственниками убитого парня.
– Топай. Сделал дело – гуляй смело, – ответил он, тяжело вздохнул, покрепче затянулся напоследок, забросил окурок за крыльцо и ушел, не попрощавшись. Разговоры с родственниками Миха не любил.
Сегодня я должна встретиться с Семой, мы договорились пойти в кино. Забыла уже, когда в последний раз бывала там, как будто в прошлой жизни. Хотелось бы навести лоск, как говорит папа, а не выглядеть как общипанная курица с легким запахом формалина.
Ровно в девять вечера раздался звонок в дверь. Открыв, я увидела Семена, стоящего с пышным букетом желтых хризантем.
– Привет, Маша, это тебе, – сказал он, слегка смутившись, протягивая цветы.
– Проходи, раздевайся. Я, к сожалению, оказалась не такой пунктуальной, как ты.
Пока он возился в прихожей, я поставила цветы в большую стеклянную вазу на кухне.
– У тебя уютно, – сказал Сема, устроившись удобно в глубоком кресле в гостиной. – Ты живешь одна?
– Да, у родителей своя квартира, но и там они редкие гости. Все время проводят в разъездах, посвятили свою жизнь изучению молекулярной биоинженерии. То и дело болтаются на разных научных форумах, конференциях и ездят в заграничные командировки. Это квартира моего дедушки, я с детства практически постоянно жила у него, можно сказать, только он и занимался моим воспитанием, родителям катастрофически не хватало часов в сутках одновременно присматривать за ребенком и зарабатывать деньги. Наверное, я была для него тем самым ярмом, которое вешают на шею, приходилось со мной не просто. Но несмотря ни на что, мы были очень близки с дедом. – Я улыбнулась. – Совсем забыла про чай, сейчас принесу.
Поставив чашки на кофейный столик с коваными ножками, я села в стоящее напротив Семы кресло. Горел торшер, заливая комнату приятным желтым полумраком, от которого лицо молодого мужчины выглядело еще более привлекательным. Я была удивлена тому, насколько легко оказалось разговаривать с ним, малознакомым человеком, и почему-то в глубине души рассчитывала на то, что он чувствует то же самое.
– Где сейчас твой дедушка?
Почему-то мне захотелось все ему рассказать, поделиться тем, что терзало меня последние годы. Выслушав меня, он вздохнул:
– У меня как у полицейского для тебя не слишком приятные новости, вероятнее всего, его нет в живых. Пропавшие люди по статистике находятся или сразу, или никогда, исключений очень мало.
– Да, в полиции нас сразу предупредили об этом, но лучик надежды сложно погасить в сердцах близких. Ты знаешь, в глубине души я все еще надеюсь увидеть его, верю в то, что он вернется домой, туда, где его до сих пор ждут.
Мы замолчали.
– Совсем не хочется идти в кино, может, прогуляемся? – я решила прервать затянувшуюся паузу.
Мы шли по вечерней Москве, то и дело наступая в кашу из подтаявшего снега и грязи. Зайдя в какой-то скверик, остановились возле насквозь промокших лавочек и курили одну за одной, не замечая никого вокруг. Ничего не делать и слоняться бесцельно по улицам, болтая о всякой ерунде, было невероятно приятно. Но пришло время возвращаться.
Когда мы подошли к дому, где я жила, он вдруг взял меня за руку и притянул к себе.
– Маша, ты мне очень нравишься, просто хочу, чтобы ты знала об этом, – вдруг сказал он, пытаясь крепче сжать меня в объятьях. Я смутилась и, ничего не ответив, вырвалась из его крепких ручищ и быстро заскочила в подъезд, захлопнув дверь перед его носом. Глупо вышло. Я даже себе не смогла объяснить свое поведение, подозрения были только на мой талант попадать в дурацкие ситуации. Это да, мой конек. Он, наверное, до сих пор торчит там, ошарашенно пялясь на дверь.
На следующее утро, взяв телефон, чтобы отключить навязчивый сигнал будильника, я увидела сообщение: «Маша, я сегодня уезжаю в Питер на три дня по работе, надеюсь, не напугал тебя вчера своей напористостью. Когда разберусь с рабочими вопросами, надеюсь на нашу встречу. Семен».
Уезжает. Ну что ж, в добрый путь. Я не ответила.
Глава 4
Украина. Февраль, 1943 год
Отвратительная погода. Февральский унылый день. Серое небо заволокло тучами, видимо, снег нанесет свой белоснежный визит в наш грязный промерзший окоп. Весны и тепла уже давно никто не ждет, не до жиру, были б живы, как говорится. Кто-то играет на губной гармошке. Ребята собрались вокруг играющего и с жадностью поглощают свой скудный паек. Смеются. Наверное, это нервное.
– Да не хачу! Надоело эта все! Не мая вайна, что здесь забыл?! Дома дел невпроворот! Не хачу воевать, хачу дома фруктовые деревья сажать, делать из слив терпкий ткемали, хачу детей растить, хачу гостей звать! Ви хот раз бывали в Батуми? Рай на земле! Не то что тут в холодине помирать!
Это раздухарился наш Вахо, он грузин. Рыжий, как лисица. Пойду, пожалуй, подальше, с такими разговорами и до трибунала недалеко, там очень рады таким гостям. И детей тебя растить отправят, и гостей встречать, все организуют, они люди добрые, чтоб их черти драли.
Наши войска забросили под Харьков, видимо, намечается какая-то славная заварушка. Интересно, как там мама с отцом, живы ли? Писем от них не было, кажется, целую вечность.
Они остались в Москве, в эвакуацию не попали, оба работали на электростроительном заводе «Динамо» и не захотели уезжать из родного города. Завод уже в первые дни войны перешел на выпуск продукции для фронта, рабочие стали делать комплектующие для стрелкового оружия, ремонта танков и бронированных машин. Только были бы живы…
– Чего куксишься, музыкант?
Передо мной, улыбаясь во все свои тридцать два зуба, откуда ни возьмись появился Женька. Мой лучший друг детства. И как мы только умудрились попасть в одну роту?
Оба коренные москвичи, оба ушли в сорок первом на фронт добровольцами. Женька был старше меня на год, но у меня иногда возникало чувство, что старше он на целую жизнь, а то и на две, паренек был рассудительным и умным не по годам. Самое удивительное, что он старался никогда не показывать этого, скрывая за добродушной простой улыбкой знания, которых хватило бы на две профессорские головы как минимум. Его отец был гениальным столяром, в дореволюционной России делал мебель вручную, слава шла по всей стране о чудо-мастере. При Советах старик тоже не бросил любимого дела, устроился на мебельный завод и делал «уродливую, как и теперешняя страна» простенькую обстановку.
Женьке передался отцовский талант, и когда они что-то мастерили вместе, наблюдать за этой парочкой было одно удовольствие. Пухленький, вечно ворчливый, недовольный старикашка и смеющийся двухметровый детина спорили из-за каждого пустячка, громко выясняли отношения, смешно переругиваясь между собой.
– Чего не кукситься? Оглянись вокруг и найди хоть одну причину, почему мою рожу должна озарять блаженная счастливая улыбка, – недовольно пробурчал я в ответ. Он засмеялся.
– Растрынделся, брюзга, и потише возмущайся, вон старший ходит, как лис по курятнику, ищет, к кому бы прикопаться. Вот, махорочки покури – уже повод порадоваться.
Мы важно расселись, потягивая одну на двоих папироску.
– Что Аглая, пишет? – спросил я.
– Нет. Запропастилась куда-то, – Женька внезапно погрустнел.
– И угораздило же тебя в такое лихое время жениться, – посетовал я.
– А я вот не жалею! – сказал он, видимо, забросив унылые мысли куда подальше, снова улыбнулся. Пошел снег.
Со стороны леса донеслись крики.
– Шарик! Ша-а-а-а-арик, мать твою! Куда ты подевался, гвоздь в моей заднице, а не собака!
Шарик несся по окопу, сбивая всех и вся на своем пути, кто-то из солдат поманил пса куском хлеба. Остановилась собачина только возле бойца, протягивающего угощение, сожрал он его за секунду, мечтая, наверное, полакомиться еще и рукой хотя бы до локтя.
– Маджид! Какого черта творишь, образина?! Как я теперь его должен уговаривать под танк лезть?!
Это орал «на всю Украину» наш кинолог Антип. Молоденький узбек мяукал что-то бессвязное в ответ.
– Жалько его, жалько, хорошая песка.
– Тфу, дурак, – выругался Антип, схватил провинившегося Шарика за шкирку и поволок к остальным собакам. Ругался он неспроста, собак не кормят несколько дней, приучая их к тому, что еду можно найти под танком. Надевают макет взрывного устройства и дрессируют залезать под танк уже с ним. Немцы с ума сходят от наших четвероногих. Сетки натягивали на днища танков, пулеметным огнем обстреливали – все нипочем Барбосам. Конечно, большая часть собак-истребителей погибает вместе с подорванным танком…
Нас окликнули, и мы побрели рыть окопы.
Глава 5
Москва. Наши дни
В дверь позвонили. Вздрогнув от неожиданности, я встала с кресла и пошла посмотреть, кого там черти принесли на ночь глядя. Проходя по коридору, споткнулась о короб с дедушкиными вещами, боль в ноге напомнила о том, что накануне я устроила в его комнате ревизию. Теперь предстояло вновь все перебрать и разложить, избавившись от ненужного. Дурака работа любит, как частенько говорит Миха, гоняя ленивых санитаров перемывать секционную снова и снова.
Посмотрев в глазок, я увидела Сему. Не знаю почему, но я была приятно удивлена его визиту и поторопилась открыть замок.
– Привет, какими судьбами? – я улыбнулась.
– Маш, ты не ответила, я думал, может, с тобой приключилось что… – Он был смущен и несколько растерян.
– Ты же в Питер уехал по работе, не стала отвлекать.
– Да, вернулся вчера ночью, можно войти?
Я опомнилась, вот курица, даже не заметила, что держу человека на пороге.