Только тот мог дать санкцию на арест.
— Эксперты единодушны? В остальном, Мегрэ, дело за вами. Вперед! Этого малого оставлять на свободе нельзя.
На следующий день месье Лиотард вышел из тени и с тех пор преследовал Мегрэ как сварливый ворчун.
Среди газетных подзаголовков был один, свидетельствовавший о небольшом успехе.
ЧЕМОДАН-ФАНТОМ.
Молодой Лапуант утверждал, что, когда он посетил переплетчика под видом работника санитарной службы, в мастерской под столом он видел красновато-коричневый чемодан.
— Это был обычный, потертый чемодан. Я задел его невзначай и опрокинул. Извинившись за свою оплошность, я бросился его поднимать и почувствовал, что он неестественно тяжел.
Однако в пять часов пополудни, когда Люка явился с обыском, его уже не было. Точнее, чемодан был, такой же коричневый, такой же потертый, но, как утверждал Лапуант, совсем не тот.
— Это чемодан, с которым я ездила в Конкарно, — сказала Фернанда. — У нас никогда не было другого. Да мы и не путешествуем, если так можно выразиться.
Лапуант упорствовал, клялся, что это другой чемодан, что тот был светлее и ручка у него была подвязана веревкой.
— Если бы мне нужно было отремонтировать чемодан, — возражал Стювель, — я бы не стал это делать с помощью веревки. Не забывайте, что я переплетчик, и моя профессия — работать с кожей.
Тем временем Лиотард настойчиво собирал отзывы библиофилов, из которых следовало, что Стювель один из лучших, может быть, даже самый лучший переплетчик в Париже, и именно ему коллекционеры доверяли тонкие работы, особенно по восстановлению старинных переплетов.
Все сходились во мнении, что он был человеком спокойным, проведшим практически почти всю свою жизнь в мастерской, и что полиция напрасно ворошит его прошлое.
То же самое и с Фернандой. Он знал ее, когда она еще «утюжила» тротуары, и вытащил ее оттуда. Но с тех, теперь уже давних пор Фернанду не в чем упрекнуть.
Уже четыре дня Торранс находился в Конкарно. На почте он нашел оригинал телеграммы, написанной от руки печатными буквами. Служащая вроде бы вспомнила, что отправляла ее женщина, и Торранс был теперь весь в трудах. Устанавливая лиц, недавно вернувшихся из Парижа, он опрашивал по двести человек в день.
— Мы сыты по горло так называемой непогрешимостью комиссара Мегрэ! — заявил месье Лиотард одному из журналистов.
И он рассказал историю о связи этого дела с выборами в 3-м округе, которую, вполне возможно, затеяли определенные силы, чтобы спровоцировать в квартале скандал с политической подоплекой.
Судье Доссену тоже доставалось, и эти нападки, не всегда деликатные, заставляли его краснеть.
— Неужели нет ни малейшего нового следа?
— Ищем. Все вдесятером, что редко бывает; есть люди, которых мы опрашиваем в двадцатый раз. Люка надеется найти портного, который сшил синий костюм.
Как обычно, когда дело будоражит общественное мнение, они ежедневно получали сотни писем. Все скрупулезно проверялось, выслушивались даже явные дураки, если те заявляли, что что-то знают.
Без десяти час Мегрэ сошел с автобуса на углу бульвара Вольтер и, по обыкновению бросив взгляд на свои окна, с удивлением заметил, что, несмотря на палящее вовсю солнце, окно в стоповой закрыто.
Тяжело ступая, он поднялся по лестнице и взялся за ручку двери, но она не открывалась. Бывало, одеваясь или переодеваясь, мадам Мегрэ закрывала дверь на один оборот. Он открыл своим ключом, увидел облако сизого дыма и поспешил на кухню выключить газ. В кастрюле курица, морковь, лук спеклись в черную массу. Он открыл все окна, и когда, спустя полчаса, запыхавшаяся мадам Мегрэ открыла дверь, она застала его с куском хлеба и сыра в руке.
— Который час?
— Полвторого, — спокойно ответил он.
Он никогда не видел ее в таком состоянии — шляпка на боку, губы дрожат.
— Послушай, не смейся.
— Я не смеюсь.
— И не сердись на меня. Я не могла поступить иначе и хотела бы видеть, что бы ты сделал на моем месте. Но как подумаю, что ты на обед ешь кусок сыра!..
— Дантист?
— Я его даже не видела. С без пятнадцати одиннадцать до этого времени торчала, как вкопанная, посреди сквера Анверс.
— Тебе стало плохо?
— Разве я когда-нибудь на что-то серьезно жаловалась? Нет. Это из-за малыша.
— Какой малыш? Чей малыш?
— Я тебе рассказывала о даме в голубом и ее ребенке, но ты же некогда не слушаешь. Я познакомилась с ней, ожидая назначенного дантистом часа. Сегодня же она вдруг ушла и попросила последить немного за ее ребенком.
— И не вернулась? Что ты сделала с малышом?
— Она все-таки вернулась, всего четверть часа назад. Я прилетела на такси.
— Что же она сказала, вернувшись?
— Самое интересное, что она ничего мне не сказала. Я проторчала, как флюгер, посреди сквера с малышом, который так плакал, что прохожие начали останавливаться. А эта подкатила на такси к углу авеню Трудэн и даже не соизволила выйти из машины, лишь открыла дверцу и помахала. Малыш бросился к ней, я, испугавшись, что он упадет и разобьется, — за ним. Он заскочил в такси, и, прежде чем я добежала, дверца захлопнулась! «Завтра, — крикнула она. — Я все объясню вам завтра. Извините меня…» Она даже спасибо не сказала. Укатила в сторону бульвара Рошешуар и потом — налево, к площади Пигаль.
У мадам Мегрэ перехватило дыхание, она умолкла и сдернула шляпку таким резким жестом, что волосы рассыпались.
— Смеешься?
— Совсем нет.
— Сознайся, что это тебя смешит. Хотя чему тут смеяться: человек оставляет ребенка незнакомке на два с летим часа, даже не зная, как меня зовут.
— А ты? Ты знаешь как ее зовут?
— Нет.
— А где она живет, знаешь?
— Ничего я не знаю, кроме того, что визит к врачу сорвался, курица сгорела, а ты сидишь на краешке стола и ешь сыр, как… как…
И, не найдя подходящего слова, она заплакала и ушла в спальню, чтобы переодеться.
Часть вторая
У Мегрэ была своя собственная манера подниматься на второй этаж дома на набережной Орфевр. В начале лестничного пролета, куда уличный свет проникал почти беспрепятственно, у него был безучастный, довольно равнодушный вид. Потом, по мере приближения к своему кабинету, он как бы пропитывался его заботами. Ну а проходя мимо привратника, он был уже патроном.
В последнее время у него появилась привычка: прежде чем войти в свой кабинет, сделать крюк, заглядывая в комнату инспекторов. И вот, не снимая шляпы и пальто, он вступил в «Гран-Тюренн».
Приобретавшее размах дело Стювеля набивало оскомину уголовной полиции; Люка, которому была доверена вся тяжесть сбора и обобщения, сравнения и систематизации сведений, не ждал, пока работа его захлестнет, и сам звонил по телефону, просматривал почту, касающуюся этого дела, принимал информаторов.
Поскольку в кабинете инспекторов, где царила нескончаемая сутолока, этим делом заниматься невозможно, он нашел прибежище в соседней комнате, на двери которой чья-то шутливая рука и не преминула написать «Гран-Тюренн».
Как только кто-то из инспекторов заканчивал какое-либо дело или возвращался с задания, всегда находился охотник поинтересоваться:
— Ты свободен?
— Да.
— Обратись к «Гран-Тюренн»! Он нанимает на работу.
Это была правда. В подчинении Люка никогда не было достаточного числа людей для проверок, и в отделе не осталось ни одного сотрудника, который хотя бы раз не обошел улицу Тюренн.
Всем был известен перекресток возле мастерской переплетчика с тремя кафе: сначала кафе-ресторан на углу улицы Франк-Буржуа, потом «Гран-Тюренн» и наконец в тридцати метрах от него на углу площади Вогез «Boreзский табак», превратившееся в штаб-квартиру журналистов. Они тоже занялись этим делом.
Полицейские, в свою очередь, чаще бывали в «Гран-Тюренн», сквозь витрины которого хорошо просматривалась мастерская фламандца. Кафе стало их штаб-квартирой, а кабинет Люка — своего рода филиалом.
Ну а самое удивительное заключалось в том, что бравый Люка, поглощенный обработкой сведений, был, пожалуй, единственным, кто не заходил сюда после своего первого визита.
Однако этот угол он знал лучше всех. Он знал, что за кафе «Гран-Тюренн» был магазин тонких вин «Погреб Бургундии». Он был знаком с его владельцами, и ему стоило лишь достать соответствующую карточку, чтобы вспомнить, что они отвечали на тот или иной вопрос.
Нет. Они ничего не видели. В субботу вечером они отправились в долину Шеврез, где провели уик-энд в собственном домике.
За «Погребом Бургундии» была лавочка сапожника, которого звали месье Буске.
Этот, напротив, рассказал много, но у него был изъян: об одном и том же он говорил по-разному. Все зависело от времени дня, когда его расспрашивали, от количества рюмок, выпитых безразлично на каком из трех углов.
Потом, там еще был писчебумажный магазин Фрера — мелкооптовая торговля, и позади, во дворе, — картонажное производство.
Над мастерской Франца Стювеля, на втором этаже старинной частной гостиницы, штамповали серийные украшения. Это был дом «Сац и Лапински», где работали двадцать женщин и четыре-пять мужчин, чьи имена воспроизвести нет никакой возможности.
Допрошены были все, некоторые четыре или пять раз, разными инспекторами, не говоря уж о многочисленных опросах, проведенных журналистами. Два белых деревянных стола в кабинете Люка были завалены ворохами бумаг, планов, меморандумами, и только он мог во всем этом ориентироваться. И еще. Он беспрестанно делал какие-то пометки.
В этот день после обеда Мегрэ молча расположился у него за спиной, тихонько посасывая трубку.
Страница, озаглавленная «Мотивы», была черна от записей, вычеркнутых одна за другой.
Искали политическую сторону этого дела. Не в том смысле, который вкладывал месье Лиотард, поскольку его умствования не выдерживали никакой критики. Но Стювель, живший уединенно, мог вполне принадлежать к какой-нибудь подрывной организации. Это ничего не дало. Чем больше ворошили его жизнь, тем больше убеждались, что ничего примечательного в ней нет. Исследованные одна за другой книги из его библиотеки были написаны мировыми классиками и отобраны человеком умным, высокообразованным. Он не только их читал и перечитывал, но и делал пометки на полях.
Ревность? Фернанда никуда не ходила без него, крутилась только в своем квартале, и со своего рабочего места он мог отлично проследить, в какие именно лавки она заходила за покупками.
Прорабатывали и версию, нет ли связи предполагаемого убийства с близостью к предприятию «Сац и Лапински». Однако у фабрикантов из украшений ничего не было украдено. Ни хозяева, ни рабочие близко не знали переплетчика, разве только видели его сквозь витрину.
Никакой связи не было и с Бельгией, Стювель ее покинул в восемнадцать лет и никогда туда не возвращался. Он не занимался политикой и ничто не наводило на мысль о его принадлежности к фламандскому экстремистскому движению.
Отработали все версии. Для очистки совести Люка проверял самые дурацкие предположения в надежде хоть на малейшее везение. Когда он входил в кабинет инспекторов, всем было ясно, что это означает новый круг проверок на улице Тюренн и вокруг.
— Возможно в этом что-то есть, — говорил он в этот раз Мегрэ, тыча пальцем в кучу разрозненных бумаг. — Я собрал сведения по всем шоферам такси. Среди них есть один подходящий, натурализовавшийся русский. Это должно подтвердиться.
У него в ходу было слово «подтвердиться».
— Я хотел установить, не приезжали ли 17 февраля с наступлением ночи один или несколько человек к переплетчику. Так вот. Шофер по имени Жорж Рескин был нанят тремя клиентами в ту субботу приблизительно в 20.15 около вокзала Сент-Лазар и привез их на угол улиц Тюренн и Франк-Буржуа. Было около половины девятого, когда он их высадил, что не очень-то клеится с показаниями консьержки по поводу слышанного ею шума. Таксист не знает своих пассажиров. Однако один из сидевших сзади показался ему самым значительным. По говору это был явно выходец с Ближнего Востока.
— На каком языке они говорили между собой?
— На французском. Другой, тучный блондин, лет тридцати, с сильным венгерским акцентом, казался беспокойным, не в своей тарелке. Третий, француз, неопределенного возраста, одетый много хуже, чем его компаньоны, кажется, не принадлежал к их кругу.
Выйдя из машины, все трое направились вверх по улице Тюренн в направлении дома переплетчика.
Если бы не эта история с такси, Мегрэ и не вспомнил бы о приключении своей жены.
— Поскольку ты занимаешься шоферами, может, тебе что-нибудь известно о небольшом сегодняшнем происшествии. Это не имеет ничего общего с нашим делом, но…
Люка был готов видеть связь в событиях, куда более отдаленных и случайных. Придя утром на службу, он сразу же сопоставлял все рапорты муниципальной полиции, чтобы убедиться: не появилось ли чего существенного, относящегося к его деятельности.
В своем кабинете в одиночку он проделывал такой огромный объем работы, о котором публика, следившая по газетам за делом Стювеля, как за романом с продолжением, даже и не подозревала.
Мегрэ в нескольких словах рассказал историю дамы в белой шляпке и ее ребенка.
— Ты можешь позвонить в полицию 9-го округа. Тот факт, что она каждое утро приходит на одну и ту же скамейку в сквере Анверс, дает основание полагать, что и живет она в этом квартале. Пусть проверят в окрестностях, у торговцев, в гостиницах и меблированных комнатах.
Проверки! В недавние времена в кабинете можно было застать десяток инспекторов, курящих, строчащих рапорта, читающих газеты, а то и играющих в карты. Теперь же редко когда можно было увидеть хотя бы двоих одновременно. И если они на свою беду появлялись, то тут же «Гран-Тюренн» открывал дверь своего «логовища».
— Малыш, ты свободен? Зайди на минутку. — И еще один бедняга отправлялся по следу.
Исчезнувший чемодан искали по всем привокзальным камерам хранения и у старьевщиков. Маленький Лапуант, может, был и неопытен, но серьезен и неспособен на глупые выдумки. Этот чемодан был там, в мастерской Стювеля, а пять часов спустя Люка его уже не нашел.
Но вот, по показаниям соседей, Стювель в тот день никуда не выходил, и никто не видел, чтобы Фернанда выходила с чемоданом или тюком.
Может быть, он избавился от него под видом какой-нибудь исполненной переплетной работы? Это тоже было проверено. Послу Аргентины для одного из документов Стювель изготовил роскошный переплет, но он был не так объемен, и посыльный унес его под мышкой.
Мартин, самый образованный сотрудник в уголовной полиции, почти неделю просидел в мастерской переплетчика, придирчиво просматривал его книги, исследуя работы, проделанные им за последние месяцы, созванивался по телефону с его клиентами.
— Это необыкновенный человек, — сделал он заключение. — Его клиентура — самая избранная, какая только может быть. Все полностью ему доверяли. Именно поэтому он выполнял заказы многих посольств.
Послы обращались к нему потому, что он слыл специалистом в области геральдики и обладал большим набором прессов для тиснения гербов, что позволяло украшать переплеты книг и документов геральдическими знаками разных стран.
— Я понимаю, шеф, вы не очень довольны. Но вот увидите, из этого обязательно что-нибудь получится.
И никогда не падающий духом, отважный Люка показал на сотни бумаг, которые он копил не унывая.
— Нашли зубы в калорифере, не так ли? И это еще не все. Кто-то послал телеграмму из Конкарно, чтобы вытянуть туда жену Стювеля. На висевшем в шкафу синем костюме обнаружены пятна человеческой крови, которые безуспешно пытались замыть. Что бы ни говорил и ни предпринимал месье Лиотард, я это дело не брошу.
В отличие от своего бригадира, который этой писаниной прямо упивался, комиссар был удручен и особого значения ей не придавал.
— О чем вы думаете, патрон?
— Ни о чем. Я в затруднении.