Доверчивая девица испуганно воскликнула:
– Ах нет, не стреляйтесь!
– Нет, мое слово кремень. Приеду домой и пущу себе пулю в лоб. И оставлю для газетчиков записку: «В моей смерти винить жестокосердную Аню Кириллову». – Глаза господина сверкали свирепой решимостью.
– Не делайте этого!
– Тогда едем в ювелирный магазин, моя коляска, кстати, вон та самая, у входа в сад. Мы отправимся к самому Фаберже. Я в приятельских отношениях с Петром Густавовичем.
Анюта покорно вздохнула. Подумала: «Может, у себя на заводе мне какое-нибудь местечко даст? Скажем, подметать в конторе?»
Господин поцеловал ее руку:
– Прежде ювелирного давайте в этом ресторанчике пообедаем. Я ведь за тем сюда и приехал. Не будем намеченное рушить!
Догоревшая свеча
Швейцар, поясно кланяясь, распахнул двери:
– Милости просим, Семен Францыч!
Метрдотель радостно спешил навстречу:
– Дорогие гости, ах, счастливый день! Семен Францыч, ваш кабинет свободен-с.
Анюта чувствовала себя смущенной. Ее поражали вышколенные официанты, блеск зеркал и хрусталя, дорогие картины по стенам, звон фужеров и богато одетые господа.
Малевского все знали, со всех сторон неслись приветствия, всем он радостно улыбался.
– Не хочу в кабинет! – заявил Малевский. – Будем гулять при всем честном народе.
Им тут же отвели удобный столик в углу, возле окна. Услужливо изгибаясь, подпоясанные красными кушаками с серебряными кистями, подскочили два официанта:
– Семен Францыч, сегодня у нас знаменитая стерлядь, в шампанском сваренная. Жюльены из птичьего ассорти желаете? Устрицы на льду свежие, с острова французского Олерон доставленные, – дюжина двадцать рублей. Галантин тетеревиный. Суп черепаховый. Тетерьки с грибами. Заливное из уток. Жаркое с каплунами-с. Артишоки. Да-с, чуть не запамятовали: нынче нежные куропатки на канапе. Прикажете с салатом «оливье» подать?
– Несите все самое вкусное! – лениво позевывает Малевский.
– Нас, Семен Францыч, мать бегом родила. Чихнуть, извините, не успеете, как мы вам на столе полный антураж изобразим.
Тем временем на эстраде появился верткий господин в яркой плисовой рубахе, таких же шароварах и с гармоньей в руках. Он тряхнул смоляными кудрями, склонил по-птичьи голову набок, устремил куда-то вдаль мечтательный взор, рванул меха и высоким голосом затянул:
К удовольствию Анюты, на столе как по волшебству появились блюда, бутылки с разноцветными наклейками. Но в то же время ей очень нравилась песня, которую выводил гармонист со слезою в голосе:
Анюта пила шампанское, на душе у нее просветлело, она с радостью думала: «Какое счастье, что я встретила такого человека! Это не какой-то магазинный приказчик – директор!»
Малевский произносил забавные тосты: «За вечнозеленую любовь!», «За пиршество чувств!» Потом он стал восхищаться:
– Какое изумительное имя – Анна! Вы, сударыня, будете моей наградой – звездой, лентой и орденом одновременно. Кстати, сейчас юбилей: ровно сто сорок лет назад, как вы помните, король Гольштейн-Готторпский Карл-Фридрих учредил в память Анны Петровны, дочери Петра Великого, орден Святой Анны.
Анюта хлопала глазами и молчала.
– Выпьем за счастливую встречу с Анной, которая мне нынче дороже всех наград!
Они выпили, Малевский нежно поцеловал ее в плечо и ласково повторял, шептал в ухо:
– Вы моя золотая на красной муаровой ленте с четырьмя бриллиантами Анна! Вы – идеал мой!
…Потом он подсаживал ее в коляску. Она неясно, словно в тумане, видела мелькавшие мимо фонари и свет в окошках. В ювелирном Анюта выбрала золотые сережки и тут же повесила в уши.
Приехали к богатому дому на Никольском проспекте – с широкой мраморной лестницей и швейцаром в ливрее. Вновь пили шампанское в роскошной квартире Малевского. У нее сильно кружилась голова.
Очнулась она среди ночи. В громадные окна смотрели крупные звезды. Анюта лежала на широкой кровати. В подсвечнике догорала оплавленная свеча. В ее неверном мерцающем свете на стене танцевали легкие тени. Рядом с Анютой, слегка похрапывая, лежал, обнажив волосатую грудь, Малевский.
Жизнь перевернула свою очередную страницу…
Немного о философии
В ту ночь, немного поплакав, Анюта вновь уснула – крепким, не нарушаемым сновидениями сном.
Проснулась она от солнечного луча, заглядывавшего в окно. Малевского не было. На столике лежала записка: «Не уходи. Жди меня. Приеду обедать. Что надо, поможет горничная Лиза. Целую, твой Семен».
Горничная вскоре пришла к Анюте, показала расположение необходимых комнат. Завтракали они на кухне втроем – к ним присоединился тонкий, горбоносый, с висящими усами, похожий на кузнечика лакей Герасим.
Ели серебряными приборами с богатого сервиза. Прислуживала кухарка. Анюте все это стало казаться удивительным сном – такой роскоши она никогда не видела.
…После завтрака Анюта рассматривала цветы в горшочках, стоявшие на широких подоконниках. Горничная Лиза, миловидная, вся утянутая в талии девица лет двадцати трех, приказала Анюте вытирать пыль с листьев трех пальм, стоявших в громадных кадушках в гостиной.
Анюта работу эту выполняла долго – видать, с непривычки боясь повредить сухо шуршавшие листья. Потом она полила цветы и села за рояль. Откинув тяжелую крышку, робко, боясь побеспокоить прислугу, одним пальцем извлекла звуки.
За этим занятием и застал ее приехавший обедать Малевский.
Он был выходцем из старинной дворянской фамилии, жившей с незапамятных времен в Кракове. В нем текла кровь польских, немецких и русских предков. Малевский находился в каком-то родстве со знаменитым гетманом Брюховецким, который в конце XVII века громил турок в Молдавии, выжигал посады в Белгородчине и около Тягина (Бендер). Но за оставление войска во время сражения казацкой радой был обезглавлен. Может, от воинственных предков Малевский был бесшабашно храбр, любил порой гулять по ночным окраинам Петербурга в поисках опасностей. Однажды повторил гусарский подвиг, когда уселся на краю подоконника своего высокого этажа и до дна осушил громадный кубок с вином.
Окружающих он чаровал любезностью, безудержной щедростью, веселостью. Никто никогда не видел его унывающим. «Жизнь для меня – это сплошной праздник, – любил повторять Малевский. – Как жаль, что человек не живет хотя бы лет пятьсот!»
У него была острая память и блестящие способности к наукам. Ему оставалось учиться чуть больше года в Николаевской военной инженерной академии, как там произошли какие-то студенческие волнения. Хотя Малевский не имел к этим беспорядкам ни малейшего отношения, он в знак протеста против исключения из академии нескольких зачинщиков тоже ее покинул. Это произошло в 1862 году, Малевскому шел двадцать второй год.
Образование он продолжил в Технологическом институте, полный курс которого окончил за четыре года. Затем по своей воле отправился на Кавказ. Здесь показал удивительное усердие и работоспособность во время работ на Поти-Тифлисской железной дороге, а затем и Киево-Брестской. Вернувшись спустя несколько лет в Петербург, сразу был поставлен директорствовать на Сампсоньевский завод.
Позже, во время суда, свидетели скажут о Малевском: «Везде он успевал, всякая работа кипела в его руках… Деятельность его на заводе была изумительна: он являлся на завод в семь утра, покидал его лишь поздно вечером. Прибыль завода при Малевском резко возросла, жалованье рабочих и служащих увеличилось. Все его любили, недоброжелателей у него не было».
И еще: «Малевский любил общество женщин, причем исключительно „легкого поведения“. В пирушках с ними он словно находил источник отдохновения. Он никогда не искал сердечного чувства, не требовал ни верности, ни постоянства». Такой была его жизненная философия.
Увидав за роялем Анюту, он весело расхохотался:
– Ты играешь, кажется, прелюды Листа? Браво! Хорошо сделала, что дождалась меня.
Обедали они вдвоем. Выпив бокал хорошего легкого вина, Малевский торопливо увлек Анюту в спальню:
– Как я опаздываю, дружок, если бы ты знала!
Через двадцать минут он вскочил в коляску, поджидавшую у подъезда, и покатил на завод.
Вечерний чай
Три дня Анюта провела в доме Малевского. На обед он больше не приезжал, зато вечернее время они проводили вместе. Лаская ее молодое, полное жизненных соков и энергии тело, страстно отдававшееся любви, он с улыбкой говорил:
– Благодаря тебе, дружок, я открыл в себе нечто новое.
Она вопросительно поднимала пушистые ресницы:
– И что же это?
– Я был уверен, что уже не способен на такие жаркие чувства. Но встретил тебя и потерял голову.
Она начинала игриво хохотать, явно счастливая его признанием:
– Такую голову терять нельзя – от этого империя пострадает.
– Да нет, я серьезно! Но, дружок, я все обдумал. Уважая твою честь, я не могу оставить тебя в доме – твое положение было бы двусмысленно. Твоя честь – превыше всего! Я тебе сниму квартиру. И мы часто будем видеться.
Глаза Анюты стали наполняться слезами.
– И что потом?
– Потом? – удивился Малевский. – Я и сам не знаю – что будет потом. Жизнь сама все образует. Я дал зарок до сорока лет не удручать себя узами Гименея. Я хочу свободы. Так что еще по крайней мере лет пять мне предстоит пребывать в печальном одиночестве.
– А я?
– Прости за оговорку: вместе с тобой я, конечно, не одинок. Тебе, дружок, я буду давать «на шпильки», скажем, сто рублей. Столько на нашем заводе чернорабочий получает за три месяца. Согласна?
Анюта слабо улыбнулась, обнимая и целуя Малевского:
– Я согласна на все, лишь бы быть с вами рядом.
– Вот и отлично, – облегченно вздохнул он. – По воскресеньям у меня собираются друзья. За столом, за вечерним чаем, ты будешь хозяйкой.
На другой день Анюта поселилась в хорошо обставленной двухкомнатной квартирке на одной из петербургских окраин – в Нарвской части. Добираться до Малевского было далековато, но он обещал оплачивать извозчиков. Навестили они магазины на Невском, накупили модных женских нарядов. Малевский денег, верный своей размашистой натуре, не жалел.
Умные разговоры
Воскресным вечером к Малевскому приехали три респектабельных господина. Двое из них – лысый, лет пятидесяти, с большим животом, в поношенном фраке, и почти юноша, с мягкими пушистыми усами и розовым лицом, недавно окончивший тот же институт, что и Малевский, – работали у него на заводе инженерами. Третий – друг детства, с которым Семен учился еще в гимназии, Коновалов. У него были белесые редкие волосы, зачесанные назад за розовые ушки, тонкий хрящевидный носик и бесцветные навыкате глаза.
Гости с нескрываемым интересом разглядывали Анюту. Лысый сочно причмокнул губами:
– Ваш вкус безупречен, Семен Францевич!
Коновалов был еще более откровенен. Не стесняясь присутствия горничной, внесшей горячий самовар, он хлопнул Анюту по округлости зада и плотоядно ощерил зубы:
– Семен, сколько тебе обходится это сокровище? Я готов платить в два раза больше!
Малевский недовольно поморщился, но ничего не ответил.
До чая было выпито достаточно шампанского, которое и разогрело гостей. Шел горячий спор о месте женщины в современном обществе.
С прямотой, близкой к цинизму, Малевский убежденно доказывал:
– Мужчина во всех отношениях превосходит женщину – и в физическом, и в психическом, и в умственном развитии.
Коновалов лениво, ради самого спора, возражал:
– Но согласись, Семен, женщины ближе к земле, к реальной жизни…
– Это само собой разумеется. И ближе не только к земле, к самому космосу. Но как природа служит человеку, так служит ему и женщина.
Лысый понимающе покачал головой:
– Стало быть, мужчина, или, как вы изволили выразиться, человек, – это господин, а женщина – слуга, раба его?
И, опережая еще не успевшего родиться Освальда Шпенглера, Малевский жарко продолжал:
– Это так! И более того: женщина не только служит источником мужского наслаждения. Она сохраняет на земле человечество, а для государства расу.
Преодолевая некоторое смущение, но желая участвовать в общем разговоре, еще более зардевшись, молодой инженер спросил Малевского:
– А как же относительно идеалов? Неужели у женщины их нет?
Малевский, наслаждаясь собственной мудростью и словно со стороны наблюдая себя и оставаясь собой весьма довольным, важно кивнул:
– Идеалы, говорите? Как же, как же, они есть! – И, повернувшись к Анюте, спросил: – Скажи, ведь у вас, женщин, есть идеалы? То есть, – пояснил Малевский, – какая-то высокая цель, к которой женщина стремится?
– Конечно!
Малевский азартно хлопнул в ладоши:
– И я скажу вам, господа, какая это цель: найти богатого мужа и прижить с ним кучу сытых и здоровых детишек!
Анюта вопросительно посмотрела на своего возлюбленного:
– А что ж в том плохого: муж и детишки?
Малевский досадливо поморщился:
– Я не говорю, хорошо это или плохо, тем более что эти категории весьма относительные. Речь идет о другом: у мужчины идеалы более возвышенные. Это развитие собственных способностей и служение обществу.
Коновалов спросил:
– Так что, вечный антагонизм?
– Правильно, Владимир Алексеевич, вечный антагонизм! Мужчина самим Провидением призван подавлять женские инстинкты, подчиняя их собственным целям.
Молодой инженер счел необходимым вставить слово:
– Вы хотите сказать, Семен Францевич, что мужчина борется с самой природой? Надо ли?
Вместо ответа, Малевский устало потянулся. Он был глубоко убежден, что его нынешнее положение директора много ниже его достоинства и его выдающихся способностей. Анюте он откровенно скажет: «Если бы смолоду в голове у меня было больше ума, то я не ушел бы из академии, встав тем самым в оппозицию правительству. Был бы я теперь министром или сенатором…»
По этой причине Малевский в душе презирал тех своих товарищей и то окружение, среди которых был вынужден вращаться. Коновалова он считал подлизой и приспособленцем, добившимся исключительно благодаря этим качествам какого-то положения в Министерстве иностранных дел. Лысый господин, по твердому убеждению Малевского, был отпетый жулик, грабивший вдов и сирот. Что касается самого молодого гостя, то хозяин о нем и думать не желал, полагая его личностью пустяковой.
Единственный человек, который вызывал в нем интерес, – это была Анюта, в силу своей молодости и чисто женских качеств способная доставить ему минуты животного блаженства.
Малевский, извинительно улыбнувшись, вздохнул:
– Простите, господа, хочу немного нынче поработать в своей библиотеке. Спасибо за визит!
Гости ушли. Малевский со всей пылкостью страстной натуры привлек к себе Анюту и начал ее целовать.
Анюта, преданно глядя ему в глаза, горячо шептала:
– Только вас одного люблю! Если надо – жизнь отдам…
Она говорила чистую правду. И с каждым днем, с каждой встречей ее чувства становились жарче и нежнее.
В дороге
– В тебе что-то есть этакое, ну, змеиное, – говорил Малевский Анюте. – Когда змея смотрит на жертву, она словно завораживает ее. Так и ты обладаешь каким-то магнетическим воздействием.
Разговор происходил в поезде Петербург – Москва. Любовники решили навестить старую столицу, благо Малевскому по делам службы следовало побывать в Белокаменной.