И даже не шандарахнуло.
Синьор Капелло схватился за курчавые волосы и зарыдал так, словно потерял любимого человека. Кокушкин глянул и только крякнул в смущении.
– Что там? – спросил заинтригованный Горленко.
– Извольте сами взглянуть, ваше благородие…
Выйдя из-за стола, ротмистр подошел к табуретке, на которой поместили открытый чемодан. Внутри поверх жалкого бельишка лежала роскошная коллекция фотографий. На всех фотографиях была только одна женщина. Самая прекрасная женщина на земле. Ротмистр обменялся с Кокушкиным понимающим взглядом. Дело обернулось опереткой. Синьор Капелло был вовсе не бомбистом, а несчастным влюбленным, одним из армии таких же сумасшедших. Которые жили одной мечтой и не рассчитывали на большее.
– И этот свихнулся! – с жалостью произнес Кокушкин.
– Кавальерист, что тут поделать, – ответил ротмистр.
При знакомых звуках священного имени сердце синьора Капелло не выдержало. Он бросился к чемодану и закрыл собой прекрасную и недостижимую, рыдая в голос и орошая слезами любимый образ, чьи открытки скупал во всех городах Европы.
Горе синьора Капелло было столь глубоким и искренним, что Горленко распорядился в вокзальном буфете накупить всякой закуски. И даже выдал под это личные деньги. Кокушкин побежал исполнять с большим рвением. Теперь и ему стало жаль глупого влюбленного.
А после ротмистр лично напоил мальчишку чаем и заставил съесть все, что было принесено из буфета. Капелло набросился с такой жадностью, будто не ел три дня. Что было недалеко от правды.
Он еще долго не мог поверить внезапному счастью: страшные русские военные не ограбили его, а накормили, напоили и даже проводили в гостиницу, стоявшую недалеко от вокзала. И, кажется, сунули в карман русские купюры. Чего не случалось с ним ни в одном городе Европы, по которым он слонялся за своей звездой. Что за чудесные и странные эти русские военные! Или они тоже поклонники Кавальери?!
17
Есть люди, каких судьба одарила счастливым даром: они всегда оказываются в нужном месте и в нужное время. Эти счастливчики выигрывают в лотерею, получают наследство, находят старинный клад за печной задвижкой или покупают билет на первый трансатлантический рейс «Титаника». Ванзаров тоже обладал некоторым даром: он вечно попадал туда и тогда, где его никто не ждал. И лучше бы его там вовсе не было.
Вместо того чтобы выйти туда, откуда вошел, то есть через зал, Ванзаров пошел со сцены за кулисы и оказался в актерском коридоре. Как раз в тот ненужный момент, когда Вронский с перекошенным лицом что-то энергично рассказывал даме в красном платье. Заметив Ванзарова, он вздрогнул, бросил быструю фразу, указывая кивком головы на него, и натуральным образом сбежал.
Дама же развернулась к Ванзарову. Уперла руки в боки и посмотрела исподлобья, как тореро смотрит на быка. Дама была красива резкой, жаркой, кричащей, южной красотой цыганки в самом соку. Загорелая кожа спорила с цветом платья и угольно-черными волосами, а пронзительные глазки, с цыганским огоньком, прожгли дырку во лбу Ванзарова. Он, привыкший смотреть в глаза мертвым, не отвел взгляд. Чем вызвал у дамы интерес. Как видно, она считала, что любой мужчина тут же должен упасть к ее ногам. Не на того нарвалась, знаете ли…
И она поманила его пальчиком, украшенным перстнем с рубином.
Вообще в России полицию не принято подзывать пальчиком. А сыскную в особенности. Иностранка, как определил Ванзаров, не знает всех тонкостей русской жизни. И он подошел. Ему протянули для поцелуя руку, чуть более полную, чтобы считаться изящной. Зато беспощадно украшенную кольцами. Ванзаров счел, что простого поклона будет достаточно. Чем позабавил иностранку.
– Что вы здесь делаете? – спросила она по-французски, с грубым, каркающим акцентом, что выдавало в ней испанку. У немок не бывает такой загорелой кожи.
– В России не принято задавать вопросы полиции. Это полиция задает вопросы, – исправил Ванзаров ошибку женщины.
– Так вы из полиции?
– Из сыскной полиции, мадам, – с достоинством ответил Ванзаров.
Он сделал важное открытие для себя: когда красоты слишком много, она будто намазана густым слоем масла да еще с избытком рубинов, волшебства в его сердце не случается. Сердце его остается невозмутимо. Оно не прельстится излишней красотой. И даже полыхающими угольными глазами.
– Великолепно! Вы – сыщик! Как Арсен Люпен или Хэрлок Холмс!
Опять эти надоевшие сравнения. Ванзаров не счел нужным и бровью повести.
– Что вам угодно, мадам? – удивительно холодно спросил он, чем заметно поразил испанку.
– Что угодно мне?! Вы что, не знаете, кто я?!
– Не имею малейшего понятия. Вероятно, актриса или танцовщица. Гастролируете в России сольно или с труппой?
Обжигающая дама, считавшая, что видит мужчин насквозь и даже глубже, не верила очевидному: в Петербурге, где ради нее готовы умирать на дуэли, нашелся какой-то наглец, кто не знает ее! Он не врал, не кокетничал, он действительно не знал, кто перед ним. Но не слышать звездное имя невозможно! О, что сейчас будет!
– Я Каролина Отеро, – сказала она, ожидая, что наглый красавчик (это она отметила) будет повержен.
Ванзаров изобразил мину: дескать, обычное испанское имя, у нас своих Каролин и Катерин хватает, было бы чем хвастаться.
– Родион Ванзаров, – ответил он просто, чем окончательно поразил божественную Отеро. Она поняла, что беспомощна перед этим русским с крепким мужским телом.
– Это вас вызвали, чтобы спасти бедняжку Кавальери от угроз? – спросила она совсем другим тоном.
Ванзаров нахмурился, как подобает суровому русскому полисмену.
– Откуда вам это известно, мадам? Это тайна!
Она легкомысленно махнула пухлой ручкой.
– В театре не бывает тайн, всем и все сразу становится известно. Тем более что крошка Кавальери наверняка сама выдумала смертельную опасность.
– Зачем делать такие глупости?
– Ах, вы не человек театра, как вижу! Ну это же так просто: она получает письмо, якобы с угрозой, и, конечно, держит это в секрете. Но секрет узнают репортеры. Печатают в газетах. Публика приходит в волнение и бежит скупать билеты! Мерзкая и дешевая подлость, чтобы добыть популярность…
– Это ужасно, мадам! – Русский полицейский был самим воплощением закона. – Я был уверен, что ей угрожают неизвестные! Хотя что может угрожать итальянской певице в России, когда мы стоим на страже! Что ж, благодарю, вы облегчили мой труд.
Ванзаров поклонился и уже собрался покинуть прекрасную Отеро, когда в коридор буквально влетел Александров, будто получил пинок под зад.
– Господин Ванзаров! Вы здесь! Какое счастье!
Снова видеть хозяина «Аквариума» в его планы не входило.
– Что вам угодно?
– Господин Ванзаров, прошу простить мою глупость… Я же не знал, что вы… что вас… что защищаете Кавальери… Она рассказала, что вы прибыли помочь… А я-то, дурень, подумал, что… Простите сердечно, не бросайте нас…
Что именно подумал Александров, было понятно без слов, а отчаяние его было столь искренним, что Ванзаров дрогнул.
– С ней что-то случилось?
– К счастью, нет… Она зашла на сцену и увидела… ее… Зовет вас… Умоляю.
Других уговоров не потребовалось, Ванзаров поспешил обратно. А ведь не прошло и четверти часа, как он дал зарок не возвращаться.
Отеро ничего не поняла из нервного разговора, шедшего на русском. Она разобрала только одно ненавистное слово. И тут ее посетила счастливая мысль. Как оружие врага обратить против самого врага.
– Азардов… Из сыскной полиции… Ну, хорошо же, крошка Кавальери… Ты у меня спляшешь тарантеллу… – проговорила она по-испански, чтобы никто не мог понять, и, гордо подняв голову, вернулась в свою гримерную.
18
Она застыла в трагической позе, которая так идет героиням древнегреческих трагедий. Ванзаров на миг залюбовался скульптурной фигурой. Переход после крикливой испанской красоты к тихой красоте скорби был особенно чувствителен для него. Он глянул на Лебедева и получил жестикуляцию: дескать, что хотите со мной делайте, но я тут ни при чем, она сама пришла. Пристав с Турчановичем предусмотрительно скрывались в темноте зрительного зала, наблюдая за особым спектаклем. На такой билеты не купишь: неприкрытая правда жизни на сцене.
Стараясь не испугать мадемуазель, Ванзаров шел шаркая по сцене. И остановился рядом, чуть ближе, чем позволяют приличия.
– Фон-Сарофф! Как хорошо, что вы здесь, – сказала она, не повернув головки.
– Мадемуазель, – только начал он, но ему не дали продолжить.
– Не надо слов, все очевидно…
Кавальери так и стояла, сложив руки на декольте. И упорно смотрела на рогожку, под которой угадывались очертания тела. На немой вопрос: «Она видела?» – от криминалиста было получено немое подтверждение.
– Вы знали несчастную? – произнес Ванзаров то, что обязан был произнести. Раз уж вернулся.
– Что с ней сделали? Какие безжалостные и жестокие люди!
Женщинам нельзя говорить разумные вещи. Они принимают их как личное оскорбление. И итальянки такие же. Ванзаров не стал пояснять, что безжалостный человек всего лишь вздернул барышню на тросе. Остальное довершил равнодушный сквозняк. Разве такое объяснишь красивой женщине. К тому же Ванзаров не знал, как сказать по-французски «сыровяленая».
– Ужасно! – только и выдавил он.
– Это знак мне…
– Что вы, мадемуазель…
– Нет, не спорьте, милый Фон-Сарофф, я знаю, я чувствую. Сначала письмо, а теперь вот это. Они хотят моей смерти.
Набравшись храбрости, Александров подошел и услышал только последние слова.
– Чьей смерти? – спросил он по-русски.
– Госпожа Кавальери боится, что это убийство – предостережение для нее. Дескать, ее хотят убить.
– Господин Ванзаров, спасите меня и театр! – с дрожью в голосе взмолился Александров, подзабыв, как с час тому назад сулил приставу куш, чтобы только чиновник сыска поскорее укатил в отпуск и не сунул нос в грязные делишки. Люди театра такие переменчивые, однако.
– Приставу оставлены точные инструкции.
Александров даже руками всплеснул.
– Ну все, пропал я… Евгений Илларионович мастер в ладоши хлопать, а случись беда, толку с него, как с ребенка.
– Еще раз прошу простить, что так вышло с вашим племянником.
– Не стоит! Платоша быстро оправится…
– У него… падучая?
Георгий Александрович перекрестился:
– Избави Бог! Он с детства не может видеть мертвых… У него на глазах… Ну, это семейная боль наша, позвольте оставить ее в стороне.
– Как видите, истерики, которой вы так опасались, у мадемуазель не случилось.
– Чудо, просто чудо! Вы так на нее положительно влияете…
– Как она вообще на сцене оказалась?
– Да пес ее знает! Как нарочно, унюхала, куда не надо соваться. Ох уж эти итальянки…. Да и испанки тоже хороши. Вот они у меня где, эти звезды, – Александров выразительно показал на горло. – Если бы на русских певиц публика шла, ни за что бы не подписал контракты с этими истеричками. Из наших только Вяльцева залы собирает. Так у нее гастроли на полгода расписаны…
Господа так увлеклись, что позабыли о звезде. Чего делать не следует. Кавальери стоит в трагической позе, а у нее за спиной идет энергичная беседа по-русски, из которой ничего не понять. Мужчины ведут себя неподобающе в ее присутствии!
– Милый Фон-Сарофф! – сказала она, повернувшись и касаясь его руки. – Помните, что обещали защитить меня… Только на вас вся моя надежда.
И она двинулась прочь со сцены. Александров кинулся следом, но был отогнан взмахом ручки.
– Бурная сценическая жизнь у вас, друг мой, – сказал Лебедев, подойдя и помахивая саквояжем. – Что за вопрос был, пока не укатили в свою Грецию?
Ванзаров извлек угрожающее письмо.
– Аполлон Григорьевич, взгляните на почерк. Что скажете?
Прежде чем развернуть, Лебедев достал из глубин пиджака лупу. Какой же криминалист выйдет из дома без лупы? Повернувшись к освещению, он рассмотрел слова через увеличение, поводил лупой по чистой бумаге и, наконец, наставил лист к свету.
– Чудесная угроза, давно так не смеялся, – сказал он, возвращая записку.
– Вердикт?
– Сами что скажете? Вас же водкой не пои, дай только залезть в криминалистику. Что нам скажет по почерку ваша хваленая психологика?
– Проверить хотите? – спросил Ванзаров.
– Хочу, – искренне ответил Лебедев.
– У меня, конечно, нет такой роскошной лупы, как у вас, но и без нее очевидно: рука мужская, молодая, характер резкий, прямой, привыкший к дисциплине и строгости. Вышколенный. Угроза написана изящным, насколько могу судить, французским языком. Что выдает блестящее образование. Ну и любовь к театральным эффектам.
– Кого отнесете к такому набору?
– Военный. Армейский. Не флотский.
– Почему?
– У флотских нет привычки к таким длинным буквам: качка, потому и почерк короткий. Предположу, что разлет штрихов говорит, что это кавалерист.
– Ну и зачем вам я в таком случае? – спросил Лебедев с раздражением.
– Чтобы указать то, чего не вижу.
Лебедев многозначительно поднял палец.
– За что ценю вас, друг мой, так за отсутствие зазнайства. Без старика Лебедева – никуда?
– Никуда, Аполлон Григорьевич.
– Ну так вот… Скажу вам, какого полка кавалерист.
Ванзаров не скрывал легкого недоверия.
– Какого?
– Драгунского Нижегородского. И это – наверняка.
Победа была столь оглушающая, что Ванзарову просто нечем было парировать.
– Неужели научились по почерку полки различать? – только спросил он.
– Не верите? Ну как, лопнула психологика?
Такое нельзя было сносить даже от великого друга. Ванзаров достал листок и стал разглядывать на свет.
– Тут, кажется, от полкового штампа след остался…
Загадка оказалась разгадана так просто, но Лебедев был счастлив: его друг оказался на высоте.
– Вы правы, Ванзаров. Лист свежий, только из типографии. Наш офицер, написав угрозу в стиле опереток, сложил листок пополам. Вовремя сообразил, что подбрасывать письмо со штампом полка – довольно вызывающе. И ровно отрезал штамп. Не заметив, что краска отпечаталась внизу листа. Кто этот отчаянный и глупый герой?
– Понятия не имею, – честно ответил Ванзаров. – Это уже не имеет никакого значения.
Он еще раз повторил просьбу: вскрыть барышню до его отъезда. А напоследок напомнил Лебедеву, в котором часу отходит поезд на Одессу. «Чтоб друг помахал другу платочком на добрую дорогу и обронил слезинку», – как язвительно заметил Аполлон Григорьевич.
Пожелав Левицкому и штабс-капитану Турчановичу больших успехов в деле розыска преступника, а также во всех прочих делах участка, Ванзаров попрощался окончательно. Чем вверг пристава в тяжкие раздумья: как искать убийцу, он не имел ни малейшего представления. Да и желания. Остался единственный выход: искать так долго, чтобы дело закрыли по причине отсутствия обвиняемого. Так Левицкий и решил поступить.
19
Путешественнику со средствами Петербург всегда рад. Извозчик то и дело указывал приятному господину, который согласился на тройную цену, на дворцы и прочие памятники. И нарочно повез от Никольского рынка кружной дорогой. Пан Диамант только улыбался и внимательно запоминал окрестности. Взгляд его цеплял совсем не архитектурные красоты, а такие скучные вещи, как оконные рамы и двери. Судя по простоте и хлипкости запоров, в столице живут беззаботные люди. Можно было неплохо повеселиться, если бы не пан Обух.
На воровского старшину Диамант не обиделся. Он счел отказ личным оскорблением, которое прощать нельзя. И хоть слышал, что происходит с теми, кто ослушается Обуха, но дело шло на принцип. Дело шло о гордости, о шляхетском гоноре, о чести поляка, в конце концов. Мало того, что царица Екатерина родину закабалила, так теперь воровской старшина дозволения не дает! Тут жизни не жалко, чтобы доказать: варшавскому вору, польскому вору никто не посмеет приказывать.
Диамант – птица вольная, как белый орел гербовый. Летит куда хочет. И клюет там, где пожелает. А если за это жизнью заплатит, головы лишится или найдет конец в холодных водах Невы… Что ж, такая уж участь поляка: погибать на чужбине, но не сдаваться! Костюшко погиб в бою, и ему жизни не жалко. Лишь бы потом варшавские воры песни слагали: как пан Диамант в одиночку в столице проклятой империи подвиг беспримерный совершил! Он этих песен, конечно, не услышит. Не дадут ему с добычей добраться до милой Варшавы, где можно залечь на дно так, что не сыщут. Ловить его будут и полиция, и воры. Но ведь один шанс на удачу есть! А один шанс для поляка – это шанс. У русских – авось, у него – удача. Вдруг вывезет?..