− Дядя, дядя! Держи скорей… Семен Тимофеевич велели-с,− послышался справа дрожащий детский голос.
Рядом с Преображенским лежал с расширенными от страха зрачками Данька и протягивал заряженный пистолет. Капитан молча ухватил за рукоять бесценный подарок. Казачонок тут же ящеркой скользнул к прихожей, из которой бледной луной выглядывала щекастая физиономия Карманова.
Андрей, пуще ободрившись, вскочил на ноги, прокричал моряку: «Держись!» − и ринулся на выручку. Пригнувшись, скакнул через труп и побежал по проходу, вдоль бревенчатой стены. Там он чуть не запнулся о руку голландского моряка. Его скорченное тело перегораживало проход. По всему, бедняга пытался вступиться за дам, cкладной морской тесак торчал из-под его левой лопатки.
Следующим прыжком капитан очутился возле трясущихся женщин.
Преображенскому было не до разгляду. Рябой вырос, ровно из-под земли. Грубое, изрытое оспой лицо с вырванными ноздрями ощерилось в кривой ухмылке. Под засаленной ситцевой рубахой, как у ломового жеребца, подрагивали мускулы. Короткие пальцы сжимали рукоятку узкого ножа. «Таким свиней режут»,− по лбу офицера сбежала капля пота и сорвалась на подбородок. В последний миг он спиной ощутил пустоту: ни одна душа не бросилась на подмогу.
Рябой попер вепрем. Из его глотки вырвался крик, остатки ноздрей задрожали.
От выстрела рука Преображенского дернулась. С гиблым стуком тело рухнуло пред ботфортами капитана, очнувшаяся толпа, загремев лавками, колыхнулась к противоположной стене. И тут же раздался пронзительный женский визг.
Андрей выхватил кортик, круто обернулся. Барышни, скованные ужасом, не сводили глаз с распростертого тела разбойника. Белоснежные кружева на их платьях были испачканы кровью. По щеке одной медленно сползало что-то белесое, скользкое.
Преображенский ощутил тошноту, когда чьи-то пальцы кандальным кольцом сомкнулись на его горле. Корчма качнулась, потом завертелась мельницей, и Андрей пал лицом в колкие опилки. Задыхаясь, он сопротивлялся, ногти судорожно скребли земляной пол − тщетно. Пред взором поплыла багряная мгла, и в ней − искры огненные.
Ему вдруг до крика горючего, слезного стало жаль себя, свою молодую жизнь, карьеру… В памяти завихрились картины безмятежного детства: ласковое лицо маменьки… майский жук в картонной банке и добрые шершавые руки Палыча, подающие треуголку со шпагой… И испугала мысль, что секретный пакет, подписанный самим Государем, так и сгинет в никому не известном хранилище на его дворе… И, быть может, из-за этого приключится нечто такое…
− В-р-р-р-решь!!! − прорычал Преображенский, собрав в пучок все силы. Лицо его почернело и задрожало от пре-дельного напряжения.
Невероятным усилием он сумел самую малость ослабить хватку и крутнулся на бок. Но в ту же секунду убийца навалился на него колодой. Прижал лопатками к полу, да так наддал коленом в грудь, что та, бедная, захрустела. В руке его Андрей увидел собственный клинок. Лезвие кольнуло горло. Он похолодел, признав эти немигающие оловянные глаза. Пред ним боченился тот самый свирепый мужик с серебряным кольцом в ухе, которого он зрел на Змеином Гнезде.
Острие царапало кожу, от Рыжего нестерпимо разило перегорелой водкой и потом.
− Что хочешь?.. Убить? − прохрипел Преображен-ский.− Кто подослал вас? Говори же, сволочь!
− Нас красно подмазали. Не артачься, молись, слу-живый.
− Сколько заплатили тебе? Я дам больше…
Андрей облизал пересохшие губы. «Ужли помощи не станется? Эх, улита ползет, когда еще подоспеет!»
Варнак злорадно улыбнулся:
− Мое слово волчье.− И будто цвиркнул сквозь зубы бандюжим плевком: − Сдохни!
На счастье Преображенского, рядом со всего маху грохнулся мужик в облезлой шапке. Схватившись руками за сломанный нос, он выл и корчился от боли. Сквозь пальцы бегло капала кровь.
Рыжий поворотился в угляд. Капитан мгновенно сбил ручищу с кортиком в сторону. В следующий миг ярый удар отбросил его противника к стене.
− Жив, служивый? − прогудел низкий бас.
Над Преображенским склонилось покрытое бисером пота, копченое загаром лицо моряка.
Андрей, потирая шею, слабо улыбнулся своему спасителю и стал подниматься. Ему казалось, что даже позвоночник его покрыт багровинами и синяками.
С улицы разнесся двупалый свист, долгий, настоящий разбойничий, от которого кровушка стынет в жилах у запоздалого путника. С пристани ему вдогонку ответил такой же.
Душа капитана заныла. Ему припомнился этот посвист. Без сомнения, он слышал его там, на Змеином Гнезде, когда возился в срубе возле мертвого казака. Но тогда он не придал ему значения, а нынче… Уже при мысли об этом во рту становилось кисло.
Свист послужил сигналом разбойникам. Трое оставшихся в живых заюрили к двери − смекнули, рассыпались, кто куда. Следом за ними, неистово стуча деревяшками, к выходу проворно скакнул и безногий…
Дробь сапог раздалась у самого порога корчмы. Дверь с треском распахнулась − в зал вломились около десятка казаков урядника Щукина, ружья наперевес. Как пить дать, кто-то успел им шепнуть на ухо. Они едва не затоптали культяпого босомыжника. Нищий жалобно завыл и, сотрясая лохмотьями, мохнатым пауком кувыркнулся в сторону.
− Безлапый, а прыткий, пес!
− Держи его за шиворот! Уйдет, паскуда!
− Он заодно с ними! − посыпались возбужденные выкрики пришедших в себя людей.
Один из казачков резво подскочил к калеке и схватил его за липкие патлы. Не тут-то было: заворуй − голова-два-уха − налился вражбой и ну треклятить щукинцев матом. Откуда ни возьмись, в его руке блеснул заточенный штырь. Казак дико вскрикнул и выпустил безногого, схватившись за плечо.
Зал тягуче охнул: по рукаву таможенника расползалось малиновое пятно. Ноги казака подломились, и он неуклюже завалился на руки подоспевших товарищей. Щукин вскинул пистолет.
− Сто-ой! − закричал Андрей.− Не сметь! − и, расталкивая зевак, бросился к уряднику. Но глас его потонул в громе выстрела. «Вот кретин!» − подумал офицер и подо-ждал, покуда Щукин отыскал его выпученными глазами.
Культяпый неподвижно лежал перед ними на спине: руки в стороны, как у распятого, пеньки зубов оскалены в хитрой улыбке. Пуля прошла навылет, прошив грудь.
− Глупо, господин урядник…
− Что-о?! − батально рыкнул Щукин. И продолжил тихо, с какой-то даже ядовитой сладостью в голосе: − Значится, решение мое не разумеете, капитан? У-у, экая досада! И виною-то всему я, дубина стоеросовая, так?
«Конечно, было бы приятнее иметь дело не с господином ослиной породы, но что делать?… Щукин − урядник в числе единственном».
− Именно так и разумею, господин Щукин. Эта рвань,−Андрей Сергеевич указал перчаткой на труп,−была, ежели угодно, единственной нитью в паутине… Впрочем, что теперь воду в ступе толочь?
Он одернул плащ, повернулся и направился к выходу, где стоял рослый моряк в окружении двух благодаривших его барышень.
− Зря торопитесь, господин капитан! Я попрошу вас чуток задержаться для дачи показаний. И вас тоже! − урядник ткнул узловатым пальцем в сторону троицы, стоявшей у дверей.− У Щукина всё лыко в строку! Не вздумайте ерепениться, господин капитан. Враз крылья сломаю и − в острог. Вы знаете, я могу!
− Ежели б могли, уже сладили,− парировал Андрей, но спорить не стал: глупо, да и смешно.
Меж тем корчма опустела.
И вновь никто не обратил внимания, когда и как исчез человек в потрепанной голландской шляпе.
Глава 6
Была суббота. На заднем дворе дома Преображенского весело позвякивал топор. Денщик ловко разваливал сухие, белые, как липовый мед, березовые чурки. Колоть их было одно удовольствие: ни сучка, ни задоринки. В господском доме старик уже неделю оставался за хо-зяина.
Андрей Сергеевич днями и ночами пропадал на «Северном Орле». Мало отметить, что капитан охоче взялся за дело: такая крепкая радость клокотала в нем, что сон к черту летел, а с первыми криками чаек, стряхнув короткое забытьё, он распахивал решетчатые оконца каюты и всей грудью вбирал соленый, влажистый воздух моря.
«И какой бес занес его на край света?» − за перекуром задавал сам себе вопросы Палыч; и после двух-трех сладких затяжек сам же и отвечал: «Нет, не ради звонкой монеты, не та порода… и насчет любви разной − враки! У-у, тутось дело хитрое, нежное… Ради славы он, сокол, убивается, что пуще всяких богатств!»
И прав был денщик, вжикавший худющим оселком по затупившемуся лезвию топора: билось сердце в груди Преображенского в азарте и трепетной вере… Время в те годы иным было: за синими далями соленой глади землица лежала неведомая, плуга не знавшая, лишь по самому краешку сапогом русским топтанная.
Прощаясь с Петербургом, Андрей слез не лил: душа с рождения отдана была мечтам. Многое виделось и слышалось ему иным, нежели вокруг. Тянули к себе таинственные берега, пропитанные шепотом древних легенд и суеверий. Оттого и жаден был до работы: не терпелось, отдавал себя без остатку. А на фрегате помотыжиться было с чем… Лишь третьего дня матросы закончили свозить из дому на корабль все необходимые вещи.
Прибавилось забот и у Палыча. Он юлой крутился и по хозяйству в доме, и на фрегате, и частенько подпаривал Гнедка по наказу барина, потряхиваясь в седле за нужным человеком… И везде требовалось поспеть к сроку. Иначе −буря! Барин серчал вкрепь и долгим-долгошенько бывал не в духах.
Вот и ныне денщик ворон не считал. В напруженных руках всё спорилось: то резвил в баню подбросить дровец, то таскал воду, то гремел в сенях самоварной трубой впри-гляд за печью, где на алых угольях с быстролетной голубизной доходили любимые Преображенским уваристые, в алтынную звездочку, щи. С часу на час обещался пожаловать сам хозяин.
− …На то он и зять, чтобы взять; теща-то проще, она что роща: руби топором − слез не будет; а банюшка, аки Манюшка: душе − услада, телу − награда! Ох и любит он ее, сердешный,− хлебом не корми,− потихоньку дудел Палыч, выбирая на сеновале венички.− Ну, уж чаво проще париться в ей? Ан нет… его скородие-с в этом деле толк стяжали вельми красный. Париться оне почитают со смородиновым листом, да чтоб на каменку-то, штоб ее… пивом непременно ячменным плюскали, ну-с, на худой конец, кваском возможно, а иначе, почитай, и бани-то вовсе не было… −Палыч ерзнул на бугристой орясине, отсидев себе задницу. И вновь с серьезным видом оглядел отобранные веники, живехонько представив, с каким наслаждением «его скородие» пройдется распаренным душистым веничком по белой коже. Как зарычит и застонет он от удовольствия на горячей полке, обмякнув усталыми членами. И как затем кликнет по обыкновению его, Палыча, сидящего в «карауле» в предбаннике, и грянет: «Ну-тка, брат, бей своих, чтоб чужие боялись!»
А уж он-то подсуетится: щедро плеснет медным ковшом пиво. Эка, взорвется оно, да хлобыстнет тугим ядром пара по бревнам. Ну, а когда Андрей Сергеевич ухлещется чуть ли не до смерти, снимет всю что есть ломоту в костях, тут держи ухо востро! Как токмо заслышишь шлеп босых ног по сырым досточкам − бери на изготовку бочонок со студеной водицей. Сие венцом баньке-то и станет. Окатишь его, родимого, и подашь на плечи простыню.
Палычу нравилось глядеть, как распаренный, блаженно отдувающийся Андрюшенька растирался крестьянской льняной простыней, плясали солнечные блики на его поигрывающих мускулах. «Не тело, а чистый булат!»,− восхищался слуга.
После такого купания, после того как и он сам, Палыч, наухивался в бане, барин уже завсегда требовал его в кабинет, где потчевал кружечкой. Кружечка эта была знатного фасона − умирать не надо,− бережливо сохраненная еще с прадедовских, петровских времен. Не чета нынешним мелкодонным, кутенка утопить способна была.
* * *
− Тьфу, черт! Башка с прорехой! Щи верхом уйдут! −будто ужаленный, спохватился денщик, нагнулся, хрустнув коленями, сбросил на землю пару веников, скатился юнцом с сеновала и припустил к дому. Проскочив под навесом, где вековали сбившиеся тесно, словно сошлись посудачить, поленницы дров, миновал амбары с конюшней и, взлетев по щербатым ступеням крыльца, хлопнул полуприкрытой дверью. За спиной испуганно звякнула щеколда, заперев вход.
− Уф, насилу поспел! − руки сноровисто подхватили ухватом клокочущий чугунок.
Управившись со щами, старик призадумался: пойти ли ему перетаскивать со двора наколотые поленья, как − «Чу!.. Что за препона?» − взволнованным взглядом он кольнул залитую дневным светом кухню.
В темном углу на потолке тужилась в тенете муха.
− Отжужжалась, звонкая… − Палыч скосил глаза. По дрожащим, поблескивающим нитям шествовал большущий паук.
Денщик нахмурил лоб. С минуту еще прислушивался, потом, хотя тревога и не улеглась, решил, что, видно, ему погрезилось, будто кто-то хаживал по дому. Старый казак перекрестился, в сомнениях шагнул в коридор, там задержался у большого зеркала. Придерживаясь одной рукой за резную раму, заглянул в него. Темное, изрезанное морщинами лицо смотрело на Палыча. Рот был полуоткрыт, серые брови топорщились, в глазах бегали мышки тревоги. Казак с напряженным вниманием вглядывался в свое отображение. В памяти лихорадочно вспыхнул двухнедельной давности случай с ночным визитером.
Вид своего лица с темными кругами вокруг глаз и воспоминание о жуткой ночи так воздействовали, что он не отважился даже ругнуться вслух и пробурчал еле слышным шепотком, почти не нарушая тишины пустого дома:
− Ишь ты, зараза… узелок-то как затянуло…
За окном шумливо прогрохотала телега. Донеслась бойкая болтовня мужиков.
«На ярманку катют, верещаги, напогляд. Нынче все тудась прут»,− мелькнуло в голове. Гнетущее предчувствие беды нехотя приотпустило сердце. Он громко выдохнул воздух, застоявшийся в груди, и еще разок огляделся ревнивым хозяйским оком. Потом прошелся взад-вперед… Тишина стояла такая, что звук собственных шагов набегал на него, отскакивая от темных плинтусов коридора.
Внезапно входная дверь содрогнулась. Кто-то крепко дернул ее на себя. «Нет, то не барин, да и рано ему будет»,− у Палыча кровь застыла в жилах. Кованое кольцо крутнулось в сторону, по-волчьи лязгнула щеколда. По хребту старика пополз озноб: по крыльцу ходили. Ясно слышался поскрип сапог и прерывистое, свистящее дыхание. Сердце забилось у горла, он потрохами почуял: за дверью − смерть.
Бегающий взгляд остановился на топоре, который он оставил в сенях. В эту минуту Палыч благодарил Господа, что так вышло. Он знал: другого оружия в доме нет, матросы все подчистую свезли на фрегат.
Стараясь не дышать, на цыпочках проделал три шага. Узловатые пальцы сомкнулись на засаленном до блеска топорище. Старик бесшумно остановился у высокой лиственничной двери и свободной рукой тихо-тихо принялся задвигать тяжелый деревянный запор. Как назло, тот отсырел, и ему пришлось навалиться всей грудью. Лицо налилось свинцом, на загорелых предплечьях узкими ремнями вздулись мышцы. Палыч весь изматерился в душе, прежде чем разбухший конец запора поддался усилиям и вогнался в скобу.
Он стоял у двери с топором и ждал. Пот струился по жилистой шее. На крыльце стихло, но старик чуял «его» присутствие, как чует собака присутствие зверя.
И вдруг он уметил, как в щель между косяком и дверью хищно просунулся широкий нож. Палыч завороженно таращился на ползущее вверх лезвие. Раздалось глухое звяканье − слетела щеколда, потом опять повернулось кольцо, но дверь надежно удерживал засов.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного… Вот, ить, безгодушка злая припала…» − он отпрянул от двери. Стараясь двигаться как можно мягче, ступая по ковровым дорожкам, денщик пробрался в горницу. С трепетом и надеждой он бросил взгляд на сосед-ский пятистенный дом. Из открытого окна сыпался беззаботный женский смех, перезвон гитары и нестройное пение мужских голосов. Там гуляли… Там были спасение и защита. «Лишь бы на улицу выскочить, а там кликнуть мужиков, и делу шабаш! Возьмем на рогатину!» Он суетно оббежал ломберный столик, грохнул ненароком венским стулом. Пляшущими от волнения руками разбросил бархат портьер. За его спиной, из-за шкапа, в котором Андрей Сергеевич держал свою любезную кружечку, появился черный силуэт человека в рысьем треухе, с кочергой в руке.