Глава 9
Портьеры были плотно сомкнуты. Бронзовая люстра с гранеными хрусталиками тускло освещала горницу единственной зажженной свечой. Пламя бросало уродливые тени на обтянутые салатным репсом стены. Стояла такая духота от пышущей жаром русской печи, что густой запах разлитых по полу щей можно было резать ножом.
Палыча мутило. Голова распухла, кружилась и токала в такт пульсу. Ковер, на котором он лежал, прижавшись щекой к пропитанному кровью ворсу, душил сырым, нагретым теплом. Старого слугу объяла непреодолимая слабость, с которой не было сладу.
Когда взгляд ловил узкое, как лист ивы, пламя свечи, денщику думалось, что уж никакому огню не согреть его и что последние силушки изыдут из него вместе с потухшей свечой.
Он тупо разглядывал знакомый узор ковра, потом осмотрел уютные, милые сердцу стены. Взор задержался на большой картине в золоченой раме. На холсте был писан Чесменский бой, в котором имел счастье участвовать его старый барин.
Как-то исподволь до притупленного сознания Палыча дошло, что не мертвый он, а живой, и что находится в господском доме, за который ему, старику, велено отвечать головой.
По сердцу точно розгой прошлись: «Как там Андрей Сергеевич, голубчик? Который час натикал? Ведь ужо прий-ти обещался барин!»
Неожиданно с отчетливой ясностью вздыбилось в памяти: и нож, ползущий к щеколде, и немая тень, скользящая по стене, и свист над ухом, и адова боль в затылке…
«Его скородие должон причалить к двум часам». Трудя память, слуга прикинул далее: он забежал в дом убрать щи с плиты, часы находили одиннадцать. Получалось, ныне двенадцать или около того… Но его брало в смущение то, что он не ведал, сколько времени пролежал в беспамятстве. В груди защемило при мысли, что капитан, как знать, уже на подходе…
Палыч натужился вскинуть голову, но охнул от злолютой боли и вновь уронил ее на ковер. Чудилось, что ему выдрали на затылке клок волос с мясом и сквозь дыру кто-то невидимый и злой втыкает раскаленный шип. «Слава Богу, что хоть дом пуст… Сгинули, лихоимцы,− денщик вновь закряхтел и стал подыматься.− Бес ведает, сколь их тутось шастало, поганых…»
И вдруг он услыхал их. Крыльцо задрожало. Хлобыстнула входная дверь. Башмаки громко и вразнобой застучали по половицам.
* * *
− Пырька, ну, сучий потрох?! − рявкнул кто-то в сенях и харкнул на пол.
− Нетути ни черта, Мамон! Все поленницы развалили… Амбары обшарили − хрен там ночевал!
− Тьфу, мать твою… Чтоб ему на сохе поторчать! Куды он его схоронил? − остервенился Мамон.− Да не стойте телками, потрошите нору! Вынюхивайте по углам, мать вашу…
С замиранием сердца Палыч слышал, как дом задрожал, заходил ходуном от топота. Каблуки гремели булыгой в его разбитой голове. Затем из кабинета донесся хриплый крик:
− Пусто, Мамон! Он, поди, ждал, старый лешак, вот и сунул под гузно. Можа, надоумил его хто? Ищи-свищи таперича енту грамоту!
− Заткнись! Ищите, псы, должон быть пакет! − вновь обжег властный голос.− Без пакета нам и гроша ломаного не кинут.
Угроза главаря подействовала, как хлыст на кобылу. Двери и мебеля − вдрызг. Перетрясли все книги, обшарили чердак и погреба, вспороли перину и подушки. Но всё попусту. Пакет точно в воду канул.
Заковыка эта взбесила Мамона, как быка маков цвет.
− В горницу, черти! Там все ножами протыкать, перевернуть! − рыкнул он и первым тяжело ломанулся по коридору.
Душа Палыча захолонулась, сердце бухнуло в пятки. Он прикрыл глаза и лежал тихо, ни-ни.
Человек в рысьей шапке, с тремя кремневыми пистолетами за широким, в ладонь, поясом, первым влетел на порог. Следом объявились двое других.
В рысьем треухе был Мамон. Лицо его, страшно налитое кровью, мелко дрожало, голос срывался:
− Огня запалите купнее! Черт ногу сломит!
Главарь сорвал картину со стены. Хэкнув, переломил о колено массивную раму и, не найдя ничего, зашвырнул в угол. Денщик едва не улился слезами, когда холст захрустел под ножом, когда жалобно, будто живая, затрещала рама…
На люстре яркой тройкой вспыхнули свечи. Но Палычу почудилось, что в горнице ярым огнем запылали все свечи, что только держали в доме, а убийцы сели в оцеп него и дозорили лишь за тем, когда же он выкажет себя: шевельнет затекшим мизинцем.
Однако любопытство старого казака уродилось прежде страха. Смекнув, что своре налетчиков не до него, он чуток прирассветил левый глаз. Сквозь слипшиеся от крови ресницы он-таки углядел их рожи.
У того, кто оставался на пороге, было грубое, будто рубленое из березового чурбака лицо. Глаза покою не знали, шныряли по горнице крысами. Был он приземист, но шибок в груди. Правая рука поигрывала шипастым кистенем.
Второй, шаривший в ящиках шкапа, был долговязый, с длиннющими венозными руками и дремучей бородой. Волос из кожи бил буйно и, как показалось Палычу, аж от самых глаз, придавая лицу еще большую дикость. Из груди рвалось свистящее дыхание.
Теперь старик понял, кто скрывался за дверью, пытаясь тесаком сбросить щеколду. Но оба золоторотца были пичугами в сравнении с вожаком. Даже с закрытыми глазами денщик ощущал исходившую от него угрозу, подобную той, что исходит от зверя. Те двое супротив него −заурядные душегубы, которые грабят и режут на трактах из-за поживы. Рыжий с серебряным кольцом в мочке −убивец по природной жиле. Это старание доставляло ему наслаждение.
Палыч с горечью брал умом: путей-выходов у него и на копейку нет.
Внезапно, словно прозрев его мысли, низкорослый подвалил к лежащему и пыром74 пнул его под ребра. Боль черной мглой застелила глаза, едва не заставив раскрыть рот, но казак ожидал сего удара и, сжав до ломоты зубы, не выдал себя.
− Мамон! Чой-то странно мне… Пора бы этому пню того… очухаться! − прошикал Пыря и захохотал, как дурак, скрипуче, будто несмазанная телега.
− Щенок ты еще, Пырька,− не поворачивая головы, буркнул главарь.− Ужли я каво наглаживаю… так то для могилы гостинец.− Мамон с ухмылкой глянул на свои громадные красные руки и хрипло добавил: − Так ведь, Гар-куша?
Вместо ответа, заросшее бородой лицо зло проворчало:
− Нетути здесь бумаги. Токмо времечко хороним зазря…
Слова Гаркуши точно плеснули масла в огонь. Рыжий осатанел. В припадке бешенства он стал сволочить какого-то иноземца.
Палыч − уши на макушке − низал каждое слово с усердием великим.
− Жемжура заморская! Еще будет натаскивать мя! Вертел я таких… − ревел медведем Мамон.− Тама, в корчме, его пытать надо было, а не устраивать балаган, разлюли-малину с ентими суками! Из-за баб дружков любых в землю врыли. А он, зверюга аглицкая, морду воротит! Грамоту ему вынь да положь! А хрена соленого в кадке не надо?! −Оловянные глаза дюже побелели, на губах взыгралась пена.
− Хорош, Мамоня! Один черт, не вернуть их! Не ровен час, глаз положут на нас. Тады четвертак75 нам,− испуганно закаркал бородач.
− И то верно… чесать пора. Терпежу нет! Того и гляди, нагрянут архангелы… За рога и в стойло,− просипел Пырька. Взгляд его заметался, точно во все окна и двери уже лезли щукинцы − усердные казачки господина уряд-ника.
− Что?! − оскалился главарь.− Да вам бы токмо водку жрать да баб мозолить! Расшибу-у-у!!!
И тут Палыч увидел, как Мамон, не помня себя от ярости, хряснул по роже приятеля. Послышался хруст зубов, а затем глухой стук.
Пырька, отлетев от удара, шмякнулся о стену и медленно сполз шматком грязи на пол. Кистень выпал и, гремя железной гирькой, закатился под шкап. Губы заблестели от крови. Но это еще шибче взъярило Мамона. Сбив шапку, он принялся таскать Пырьку за лохмы, бросил себе под ноги и топтал до тех пор, покуда Гаркуша едва оттащил облитого кровью дружка. Бородатый, серый, как холст, испуганно зыркал карими глазами в сторону набычившегося Мамона и скулил:
− Уймись! Озверел, чо ли? Своих забижать… Пырька-то, поди, не чужак? Тикать надо! Повяжуть!
Пырька, сплюнув черный сгусток, тяжело поднялся. Окровавленный, он часто, по-собачьи, потряхивал головой, будто хотел сбросить что-то с волос, и вытирал кровищу полой своего армяка. Дыхание с присвистом вырывалось из разбитого рта сквозь раскрошенные передние зубы. Мамон даже не удостоил его взглядом.
− А ты что, борода многогрешная? Тоже, гляжу, не уймешься?
− Да боязно мне, Мамоня… Культяпый бы под щукинским батогом не треснул. Наехали ведь на него в кармановской корчме, ой, чую, наехали… Тады хана! Все по «сибирке» пойдем…
Вожак чиркнул слюной под ноги:
− А тебе, Гаркуша, не в падлу бы и пронюхать, чой там и как. А то, ишь, привык яйца на краденом сундуке катать. А Культяпый, не ссы, рот давно говяжьей жилкой зашил. Знает, наперсток безногий, ежели откроет зевло, я ему зараз гляделки медными пятаками закрою. Вот, знашь, небось, «сику» мою? − Мамон ласково, как дитя, огладил толстыми пальцами лезвие морского тесака.− Так вот, я ее об его потроха заточу… ежели чо. Давай, пускай петуха. Велено так… − мрачно прогудел Рыжий. Его оловянные глаза, точно вилы, приперли Гаркушу.
− Ты… ты… что, спятил, Мамон?! Окстись! Вся ж улица пыхнет. Глянь, избы-то впритык, как горох в стручке… − робко пролепетал бородатый.
− Язык заторцуй! Тебе-то чо за беда? Али мошну где замазал поблизости? − глаза главаря сузились, словно прорезанные осокой.
− Дак ить люди…
− Волки оне нам! По разным стаям мы шьемся! −рубанул Мамон и, раздувая ноздри, бросил довеском: −Шевели буханками! Ты знашь, я повторять не охоч.
Глава 10
Капитан Преображенский сидел за изящным столиком из сандалового дерева и ровно был пьян от радости. Он благодарил судьбу − «Северный Орел» был передан, командирский вензель поставлен, шампанское распито. Ему уже грезился шум работ такелажников, которые назавтра должны были приступить к починке вант, плотный шорох страниц судового журнала и неведомые доселе запахи и голоса дальних таинственных берегов. Андрей Сергеевич еще раз ревниво оглядел каюту, утерся ладонью, точно стряхивая сладкий сон… Нет, решительно все было лепо: и ореховые переборки76, и сияющие бронзой канделябры77 с медовым янтарем свеч, и великолепный ковер на полу, и шкап с книгами; и теплый, волнующий, как вино, осадок от дружеской беседы с необычайно задорным чертякой-тезкой. В ушах звучал его грассирующий баритон, а перед глазами стоял он сам − в утянутом, с иголочки мундире, который способны заказывать лишь люди, с младенчества привыкшие к дорогому платью.
От всего этого приятно пощипывало сердце, веяло Санкт-Петербургом и родным домом. Случай с матросом, затушеванный важными делами, не омрачал боле Преображенского. Измотанная душа ощутила наконец долгожданный разлив усталого удовлетворения. Однако в пьянящую степень восторга Андрей не впадал. Неуемный дух, вечное недовольство достигнутым теребили его. Он снисходительно улыбнулся: знакомая пляска нервов, клянчивших одного − новых дел.
Капитан поднялся и, заложив за спину руки, стал энергично прохаживаться по каюте. В какой-то момент он задержался у врезанного в стену зеркала и придирчиво оглядел себя. Губы его невольно свернулись валиком. Андрей с досадой отметил, что накрепко отстал от моды, светского обращения и манер: и волосы у него длинные, перехваченные бантом на дедовский лад, не в пример Черкасову, который шиковал новомодной прической, и покрой камзола − долгополый, в столицах уже забытый.
Он прищурил глаза и постарался представить себя коротко подстриженным, с подфабреным коком над серединой лба и гладко зачесанными вперед висками. Выходило отвратительно.
− Петух петухом, шпор только нет! − фыркнул, негодующе передернул плечами и отошел от зеркала.
Его вдруг привлек портрет отца Черкасова, на который при осмотре каюты он не обратил особого внимания. В роскошной раме красовался преклонных лет мужчина с благородным лицом, затянутый в блестящий полковничий мундир кавалериста.
Андрей отметил тонкий колорит полотна, свойственный высокому мастеру. Выразительность кисти была потрясающая. Лицо казалось настолько живым, что Преображенский поймал себя на мысли: вот-вот оно дрогнет и заговорит. Но одновременно с восхищением он неожиданно испытал гнетущее чувство необъяснимого беспокойства. Капитан припомнил, с какой гордостью указал на портрет Черкасов. Но было нечто такое в этом портрете, чрезмерно блестящее, чрезмерно парадное, что при более пристальном изучении начинало томить чувством смутного сознания какой-то глубокой и горькой неправды, роковой ошибки, утерянного счастья. Казалось, сам полковник отчаянно сопротивлялся действительности и придавал своему лицу лишь мнимое спокойствие и благодушие. И Андрей, посвященный в фамильную тайну, внезапно всеми порами почувствовал, что и его коснулась она − убитая правда, скрытая за парадностью золотых эполет.
Раскурив трубку, Преображенский нахмурился. Пытаясь отвлечься, он глянул в зарешеченное окно каюты: по внешнему рейду стелился желтоватый туман, почти касаясь пушистым брюхом мрачной зелени волн.
* * *
Андрей зевнул, потянулся, потом сдвинул на край столика фужеры и собрался отписать письмо маменьке, когда в затворенные двери каюты громко постучали. Он чуть вздрогнул от неожиданности и крикнул:
− Входи!
Бронзовая ручка в виде изогнутого тритона опустилась, дверь подалась, и в проеме показалось смуглое от загара лицо Шульца.
− Мое почтение. Можно? − хриплым баском с порога плеснул вопросом немец.
− Конечно, старина. Тем паче, что ты уже вошел.
− Так звали − нет?
Преображенский, не поднимаясь с кресла, воззрился на седого, с просмоленной косичкой на затертом воротнике шкипера и кивнул головой.
В этом обрусевшем немце таилось нечто непреклонное и острое, как черное железо заточенного интрепеля78. Близко он ни с кем не сходился, да по совести сказать, вообще чурался кого бы то ни было. Вековал бобылем на окраине за крепостным валом в по-немецки вылизанном, аккуратном домишке. Несмотря на то, что шкиперу уже стукнуло пятьдесят с гаком, вряд ли кто на берегу иль море мог угадать его истинные лета. Моряк он был хоть куда с головы до пят: среднего роста, до зависти крепок и жилист. Он и теперь хаживал в дальние, чертом летал по вантам и без устали пыхал трубкой, как камчадальский вулкан. Словом, на жизнь не скулил, в ноги никому не кланялся.
Его сухое, нетипично плоское для немца лицо было точно гравировано сетью белых царапин и шрамов.
Серые, что вода Рейна, широко расставленные глаза лежали выпукло, как на блюде, своим резким льдистым блеском вышибая невольную знобливость у собеседника.
Откуда взялся Шульц в Охотске − никто толком не ведал. Прежняя его жизнь уходила в загадочную глубину прошлого, поэтому наушничали разное, помимо родства с нечистым шептали и такое: дескать, «чухонец-бука апосля чаепития в усердии великом куски сахару считат!»
«Да мало ли что взболтнут! − заключал сам себе Андрей Сергеевич.− Пришлого люда в Охотске хоть пруд пруди − поди разберись!.. У нас ведь тут как водится: каждый недоволен всеми и все недовольны друг другом. Ай, да ну всё… Сам черт ногу сломит! Главное − Шульц лихой моряк, туго знающий штурманское дело».
Немец независимо прогремел каблуками, уселся на стул − сват королю, брат министру, нахмурил седые брови и принялся невозмутимо разглядывать истрепанные голенища сапог.
− Что грозный, как туча? − Андрей пододвинул кисет с волжским табаком.
− А чему радоваться-то больно? Зверобои осени ждут, покуда зверь шкуру нагуляет… Вот и валандаюсь не у дел.−Немец старательно, не поднимая глаз, набивал изгрызанную зубами шкиперскую трубчонку. Говорил по-русски чисто, с характерной поморской неторопливостью.