Маша стояла у выхода из метро, а к торговой палатке шагал, расстегивая на ходу кобуру, пожилой старший лейтенант Алексей Алексеевич.
«Итак, вот, подруженька, почему ты была такой перепуганной, — сообразил Зырянов. — Ты думала, я все понял и пришел расквитаться с тобой. А я не понял, я дураком был. Что-то я все время в дураках тут хожу».
Женька проскользнул меж ящиками, поспешил к дороге под их прикрытием, сел в машину к Володе:
— Гони!
— Куда?
— Сейчас — куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Проехали с километр, и Женька стал соображать, где лучше повернуть, чтобы проехать к дому Макарова. Но потом он принял иное решение. Нельзя туда ехать. Квартиру командира он и так засветил, о ней теперь узнают и менты… Выродки!
Там, в Чечне, он называл московских омоновцев братанами, он и сейчас готов за них последнюю руку положить, но эти…
Разыскать бы сейчас тех, с кем вместе лазили в горах! В принципе, это нетрудно, но не хочется их в такую кашу втягивать…
— Останови тут, что ли, — попросил он.
Володя притормозил у тротуара, спросил:
— А почему «что ли»?
— Потому что все равно, где выходить.
— Податься некуда, да?
Зырянов промолчал.
— Слушай, — сказал водитель. — У меня бабушка в деревне, классная старушка такая, и всего полчаса езды от кольцевой дороги. Поедем, отлежишься там, а? Я тебе денег дам на мелкие расходы…
— Деньги у меня есть. Спасибо, брат!..
Глава 11
Лес был лиственный, светлый, опавшая листва уже чуть подгнила в теплые дни и пахла йодом. Грибов было много, но одни уже почернели от старости, другие, попадавшиеся Макарову, почему-то оказывались несъедобными и даже ядовитыми, по утверждению Леси. Но настроения ему это ни капли не портило.
Да и до лампочки ему были всякие сыроежки и подберезовики! Он почти не выпускал из рук Олежку. Паренек оказался чересчур серьезным и рассудительным. Говорил он крайне мало, недоверчиво, по-взрослому прищуривая глаза.
— Ты правда мой папа?
— Правда, сынок, правда.
Макаров попытался было покрепче прижать сына к груди, но тот выгибался упругой лозой, уходя от объятий.
— А война совсем закончилась?
— Для кого как.
Мальчика этот ответ не устроил, он не понял его:
— Что ли, не закончилась?
— Закончилась, Олежка.
Тот немного помолчал, потом заключил:
— Тогда ты правда мой папа.
Макаров даже остановился, пытаясь вникнуть в детскую логику.
— С чего ты решил?
— Мама говорила, что ты вернешься, когда закончится война и если тебя там не убьют.
Непонятный спазм комом подкатил к горлу. Все еще не трогаясь с места, Олег спросил тихо, почти шепотом:
— Ты рад, что я пришел?
— Не знаю. У нас в садике еще у Коли Ивченкова папы нет, и его все обижают. А ты можешь теперь забирать меня из садика?
— Нет вопросов!
— Все время будешь забирать, пока другая война не начнется?
— Не начнется, Олежка, уже не начнется.
Он осторожно спустил сына на землю, взял его за руку:
— Где там наша мама пропала? Пойдем ее искать.
— Пойдем. Только мама пропасть не может, мамы не пропадают.
«Господи, в пять лет — и уже философ, — подумал Макаров. — Или дети все в пять лет философы? Мне просто не приходилось их выслушивать».
Большая темная птица, тетерка, наверное, сорвалась из-под ближайших кустов, тяжело пошла над землей. Рябина рубиново отсвечивала на солнце. Желтый березовый лист запорхал бабочкой и доверчиво уселся на вязаную старенькую шапочку Олежки.
«Что было бы, если бы Леся не подписывала фотографии? Что было бы, елки зеленые?!»
— А я белый гриб нашла! Эй, где вы?
Макаров и Олежка побежали на голос по пружинистой листве. Леся стояла на коленях у толстого ствола березы, отгребая от толстой ножки гриба лесной мусор.
— Олег Иванович, посмотрите, какая прелесть!
— Смотрю, Леся Павловна!
Она смутилась, молча уже срезала гриб, поднялась, сказала, глядя на сына:
— Пусть пока будет так. Мало ли что… — Подняла глаза на Макарова. — Чтоб потом еще раз не переучиваться.
Он положил ей руку на плечо. Она не отстранилась, но напряглась, будто не зная, куда шагнуть: вперед или назад.
— Пусть будет пока так, — согласился Макаров.
Вернулись домой уже на закате. Павел Павлович, оказывается, зарезал овцу, развел за садом костер и готовился жарить шашлык. Филипповна вытаскивала из печи два яблочных пирога.
— Мама, да что же вы в новом платье, в саже выпачкаете. Ой, даже бусы надели!
— Ничего, доча, ничего!
— Олег Иванович! — кричал из сада Лесин отец. — Иди, поможешь мясо нанизывать!
— Иду, Павел Павлович!
— Уксус захвати!
— Хорошо.
— И бутылку…
Ужинали за низким деревянным столиком, поставленным недалеко от тлеющего кострища. Павел Павлович, хоть и выпил порядочно, очень трезво рассуждал о том, что стоит вот в деревне их дом, почти новый, большой, и пристроек полно, и можно бы большое хозяйство завести, да силы уже не те, самому не потянуть, без подмоги… И еще он хвалил грибные леса, рыбное озеро, свой сад и чистый воздух, ругал асфальт, и все понимали, куда он клонит, и, кивая, улыбались про себя…
— Тут через четыре километра еще одна деревня стоит, — сказал Павел Павлович. — Сестра моя там живет. Мы с Филипповной пойдем, отнесем ей свежего мясца, до утра там, наверное, и побудем. — И, словно убоясь, что его не так поймут, заключил: — Я к тому говорю, чтоб ты, доча, корову утром в стадо выгнала, не забыла.
Олежка бегал с тлеющей головешкой и рисовал ею в густеющем темном воздухе понятные лишь ему узоры. С собакой Цапой он выскочил за ворота, провожая уходивших дедушку с бабушкой. Уже оттуда прокричал:
— Ма, я с ними, можно?
— А чего у папы не спрашиваешь? — укоризненно сказал Павел Павлович.
Малыш ничего не ответил, но вскоре послышались его легкие частые шаги. Он остановился метрах в пяти от столика, настороженно взглянул на Макарова:
— Можно я пойду с дедушкой и бабушкой?
— Беги.
Олежка подбежал к нему, ткнулся носиком в плечо, тут же развернулся и попрыгал к калитке. Заорал громко и весело:
— Папа разрешил!
С ветки упало созревшее яблоко.
Леся чуть вздрогнула, встала со стула и села на скамейку, рядом с Макаровым. Он положил свою огромную руку ей на плечи.
— Олег Иванович, я не хочу, чтоб мы чувствовали себя должниками друг перед другом. Не обижайтесь, хорошо? Я не хочу видеть вас в роли благодетеля. Мы с Олежкой и так поднимаемся, обязательно поднимемся.
— Я завтра дня на три уеду домой, — сказал Макаров. — Потом вернусь.
— Ну что ж, вернетесь — хорошо, не вернетесь… Значит, не вернетесь.
— Вернусь, — повторил Макаров. — Война для меня закончена. — Он горько улыбнулся. — Знаешь, Леся, я от нечего делать стал собирать газетные вырезки о том, как война порой из людей зверей делает. У меня на даче старых газет полно было, вот увидел там одну статью… Первый раз в жизни испугался. Сначала появилось желание журналисту морду набить за то, что он военных как потенциальных преступников рассматривает. Потом задумался: а вдруг?.. И жутко стало. Приучил я своих тельники на груди рвать, понимаешь? Там, в горах, это нужно, а что будет, когда они домой вернутся?!
— Вы много вины на себя берете, разве так можно, Олег Иванович? За все, что вокруг творится, отвечать — ни нервов, ни даже жизни не хватит. Это тоже своего рода комплекс: не виноват, а мучаешься. Я знаю, вы из-за этого и меня разыскали. Поэтому вам лучше не возвращаться сюда, понимаете? А если возвращаться, то не виноватым ни в чем.
Макаров вспомнил слова Женьки при расставании.
— В краповом берете? — спросил у Леси.
Та сразу поняла, что он имел в виду.
— Да, в краповом берете.
* * *
Если Зырянов водку и пил, то не больше рюмки, отметил Макаров, взглянув на стоявшую в холодильнике бутылку. А вот насчет девок принял пожелание к сведению: в ведре для мусора лежит тампон. И почему-то бинт с темными пятнами крови.
Ладно, рапорт при встрече. Прийти скоро должен поручик, уже вечер, холодает, а куртка его висит.
Женька, Женька. Хороший парень, вот только энергия через край бьет. К Лесе в деревню его на недельку взять, что ли? Пусть там с Павловичем навоз вилами побросает, огород вскопает — во благо силу его обратить надо, чтоб она дурью не стала. Точно, дня через три они туда и поедут.
А за эти три дня кое-что успеть надо. Первое — поставить хорошее надгробье Тамаре, с фотографией. С той, которая нравилась ему и ей. Лет десять назад, может, даже больше, был сделан тот снимок. Там у жены несвойственная ей мягкая улыбка.
Так, где можно разыскать альбом со снимками? Скорее всего, среди журналов, которые покупала Тамара. «Экран», «Силуэт», «Бурда»… Стоят ровными стопками в нижней секции шкафа.
Альбом наверху, вот он.
Макаров взял его, пошел к журнальному столику, включил настольную лампу, стал листать. Дальше, дальше, дальше… Стоп, это уже совсем далеко, фотография была поближе, на той странице еще красной пастой был нарисован чертик. Это к ним в гости соседи с сынишкой приходили, взрослые посмотрели альбом, начали пить водку, а мальчишка взялся за фломастер…
Вот он, чертик.
Олег выключил настольную лампу, потом опять включил ее. Нет, никакое это не видение. На месте знакомого снимка неопрятно, что само по себе уже странно, был наклеен другой, совершенно дурацкий, долгое время валявшийся среди неоприходованных фотографий в обычной картонной коробке, лежавшей в том же шкафу, возле альбома. Пикник, лесная полянка, человек десять сидят на траве с бокалами и стаканами, все уставились в объектив…
Глянец — пятнами, резкость отвратительная. Клей выступил по краям снимка, прихватил соседнюю страницу, потому Макаров вначале и пролистал этого чертика, не увидел его.
Загадочка.
Олег теперь уже более внимательно пролистал весь альбом, от первой до последней страницы, проверил, так сказать, свою зрительную память, которой он всегда гордился. Не хватало по крайней мере трех снимков. На одном Тамара была еще школьницей, стояла с портфелем и букетом цветов. На втором она в купальнике на пляже. Купальник очень смелый для ее сорока лет, но зато здорово смотрелась фигурка…
Макаров сразу же подумал о Волчковой. Она тут копалась в вещах, возможно, наткнулась на альбом, взяла то, что ей понравилось… Но зачем надо было переклеивать фотографии?
Он набрал номер телефона Валентины Сидоровны без всякой надежды застать ее дома. Тетка то по соседям бегает, то у подъезда на лавочке сидит. И точно: длинные гудки, никто не берет трубку.
Ладно, это не срочные дела. Видно, сама Тамара изъяла, может… Да кто ее поймет, женскую логику?
На надгробье придется взять другую фотографию. А сейчас можно и поспать. Ключи у Женьки есть, дверь сам откроет, когда бы ни пришел… Гулена.
Макаров погасил настольную лампу, вышел из зала, мельком взглянул на вешалку… Потом остановился, взял в руки Женькину куртку, поднес ее ближе к свету.
Светлая подкладка ее правого рукава была темной от крови.
* * *
— Вы из милиции? А мы не вызывали милицию…
Женщина, открывшая Макарову дверь, все же посторонилась и пропустила его в комнату. Олег сразу пошел на голос, болезненный, натужный, раздавшийся из комнаты с красивой витражной дверью:
— Кто там, Лора?
— Это я, — сказал, входя, Макаров.
Человек с болезненным голосом лежал на широкой кровати. Голова его была похожа на темный металлический шар, залепленный десятком узких белых полосочек. Такие клеят где попало, и пишут объявления типа «Пропала кошка с белыми лапками…».
— Томазик, наверно, это милиция, — сказала женщина, нерешительно разглядывая Олега.
— Вы милиция? — спросил черный металлический шар с белыми объявлениями.
— Я Макаров, — Олег, не дожидаясь приглашения, сел на стул рядом с кроватью. — Как самочувствие?
— А, так вы врач, — с облегчением сказала женщина, но тут же спохватилась. — Но мы и врача не вызывали, нам не нужен врач!
— А кто вам нужен? — спросил Макаров. — Может, сиделка?
Женщина совершенно не поняла его шутки, начала говорить, что для лечения Томазика созданы и так все условия, но сам Томаз уже кое-что сообразил и попросил:
— Выйди, Лора, нам поговорить надо.
Лора сузила глазки:
— Стол накрыть?
— Нет, — слишком поспешно ответил торгаш. — У нас, я так понимаю, будет короткий деловой разговор.
Женщина аккуратно закрыла дверь.
— Насчет стола — это что-то вроде пароля, да? — спросил Макаров.
Томаз, не отвечая, молча смотрел на него своими печальными глазами.
— Хорошо, начнем без предисловий. — Макаров сжал кулаки и положил их себе на колени. — Меня интересует Евгений Зырянов. Что вы можете сказать по этому поводу?
Томаз вздохнул, как всхлипнул, но потом все же собрался и решил изо всех сил выглядеть понезависимей.
— Кого это — «меня»? Вы какую контору представляете? И почему пришли ко мне?
— Ладно, отвечу. Мой товарищ не вернулся домой, хотя должен был, и в кармане его куртки я обнаружил записку с вашим именем и телефоном. Кто я — это неважно, думаю, знакомство наше долго не продлится. Так, нет?
— Вы без гранаты пришли?
Макарова вопрос поставил в тупик:
— Какая граната? При чем тут граната?
Томаз горестно улыбнулся:
— Ваш дружок ею меня пугал.
— Если вы скажете, что на лице — следы от гранаты, я не поверю. Я вообще не поверю, что вас бил Зырянов. Следы побоев просматриваются с обеих рук, а у него — всего одна, левая.
— Мне не только лицо разбили… — начал было говорить Томаз, но Олег его перебил, еще раз напомнив, что он не врач и осматривать его руки-ноги с грудной клеткой не намерен.
— Где Зырянов?
Торгаш молчал, потом выдал:
— Меня из-за него так отделали. Теперь могут совсем убить. Я ничего вам не скажу.
Олег пожал плечами.
— Вы останетесь в проигрыше, Томаз. Женьку я так или иначе найду, но тогда уж на каждом перекрестке раззвоню, что всю информацию о нем получил от вас. Не думаю, что в этом случае вам будет легче.
— Но я вправду не знаю, где ваш дружок. Мы поговорили и расстались с ним. И все.
— О чем поговорили?
— Если вы с ним заодно, то и так все знаете. Его интересовал Рамазан.
Макаров так стремительно встал со стула, что Томаз в испуге дернулся и застонал, скривившись.
— Рамазан? Это точно, Рамазан?
Торгаш только чуть кивнул.
— И что ты ему сказал про Рамазана?
— А что я мог сказать? Я ничего не знаю. Мне привозят от него товар, я его продаю — и все!
Макаров вновь сел и уже основательно перешел с собеседником на «ты»:
— Куда Зырянов от тебя ушел?
— Он мне не докладывал. Я сказал, что ничего о Рамазане не знаю, на этом мы и расстались.
— Если бы вы на этом расстались, у тебя бы морда лица почище была. Это раз. Если Зырянов к тебе приходил, то он наверняка знал, что ты кое-какой информацией владеешь, это два. А теперь три: скажи, кто тебя лупил, и я узнаю, куда пошел от тебя Женька. Это — логика, понимаешь? Наука есть такая.
Томаз молчал, уставя тоскливый взгляд в потолок. Казалось, он вот-вот расплачется.
Олег продолжал его ломать:
— Поверь, я ведь не остановлюсь на полпути. Я начну его искать сам. Ниточки есть для этого. В записке еще сказано о каких-то турецких куртках, я этот след проработаю. Я с Рамазаном не раз встречался и обязательно повстречаюсь еще раз…
— Враки, — хмыкнул торгаш.
— Чем доказать, что не вру?
— У него на правой руке татуировка. Какая?
Олег вспомнил руки Рамазана, длинные музыкальные пальцы, тщательно обработанные ногти…
— У него нет татуировок. Но на мизинцах — длинные ногти.
Томаз закрыл глаза.
— Конечно, может быть, он их иногда срезает…
— Не срезает, — сказал торгаш. — Ваш Зырянов собирался на следующий день после встречи поехать на склад к Шунту… Все! Он убьет меня, если узнает, что я о нем рассказал.