– Господи, почему я всю жизнь разговариваю с тобой, но ты молчишь? Почему всегда я начинаю разговор, но не слышу ответа? Да и разве это разговор? Подай мне знак господи, – прошептал государь иконам. Но как всегда, ответом ему была лишь тишина.
Тяжело поднявшись с одеревеневших колен, он опёрся на посох и нетвёрдой походкой шагнул за порог опочивальни.
Пройдя полутемными переходами, Иоанн миновал челядинский покой, где стояли, и негромко переговариваясь между собой, отроки и теремные служки. За одной из двойных дверей слышалось эхо ровных голосов, там его ждали.
Прежде чем войти в думную, он остановился и прислушался. Кто-то, со знанием дела говорил о войне на литовских рубежах, о русских полках и литовцах и о каких-то наёмниках. Иоанн по голосу узнал старого князя Ивана Юрьевича Патрикеева – мудрого воеводу, служившего ещё его отцу, и даже приходившимся ему двоюродным родственником.
Патрикеев степенно говорил кому-то о том, каким порядком воюют западные страны, а также о том, что те, кто пришёл оттуда в литовское войско, для русских ратей не опасны:
– … Так что польза от этих самых пикинеров в наших русских условиях более чем сомнительна, – гудел князь своим густым басом, – ведь наш-то воин он спокон веков в основном с татарином бился, а тот, не чета их манере. Против татарина любые глубокие, малоподвижные пехотные и рыцарские колонны бесполезны, и беспомощны. Ни уйти, ни навязать бой, тогда как текучая как река татарва всегда над западным войском верх брала, и не мудрено, ведь бусурмане до копейного боя издали пущают тучи стрел, а оставшихся от такого «дождя» в живых добивают со всех сторон лихим налётом конницы.
Токмо с нами, у татар не так, мы то-ужо половчее татарского войска будем, а брони, да мечи у нас западных не хуже, – подытожил Иван Юрьевич.
Великий князь сурово сдвинул брови, мелко перекрестился и толкнул дверь в палату.
Все присутствующие громко выкрикнули здравницу Великому князю, он ответил им коротким поклоном и примостился на своё кресло.
– О чём бояре разговор ведёте? – как бы с ленцой спросил государь.
– Да вот обсуждаем послание от князя Фёдора Бельского, что в посольский приказ гонец доставил, – выступил вперёд князь Патрикеев.
– Послание? – Великий князь удивлённо поднял брови, – и о чём пишет сей славный муж?
С поклоном вышел посольский дьяк Фёдор Васильевич Курицын: – в послании своём князь Бельский отписал о стычках с отрядами литовского князя Соколинского, а к посланию приложил вот это, – дьяк показал круглую розетку с изображением красного креста и мечом под ним, – только сегодня утром гонец доставил.
– Что это? – с пренебрежением спросил государь.
– Сей знак носят на груди сотники и тысяцкие в ливонском ордене, – пробасил рядом князь Патрикеев.
– Орденцы вместе с Литвой? – с недоверием переспросил великий князь.
– То не диво, видать, своих ратных людишек не хватает, вот и позвал Соколинский орденцев, а те до злата охочи, – пояснил Патрикеев.
– Но ордену надобно дать вразумление, что закрывать око на их лиходейства мы не станем, а посему пусть посольский приказ готовит грамоту в орден с испрошением, чего желает их магистр войны али мира. А к большому приказу, моё слово такое: всякую торговлю с орденскими купцами прервать, товары их на торг не пущать. Пусть в ордене знают, что коли меч на нас вместе с нашими недругами поднимают, то дружбу теряют.
– Государь, стоит ли нам из-за горстки наёмных охотников терять дружбу с орденом, – робко спросил Курицын.
– Дружбу? Ну, коли в ордене у нас такие друзья, то их дружба не дорого стоит. Как могут воины, Христа славящие, идти убивать иных христиан, да ещё и за мзду?
– То не диво, что рыцари в набеги ходят, – продолжил Иван Юрьевич, – для них все, кто не под папским крещением – суть еретики, а по уставу ордена его братья призваны на вечную войну с еретиками.
– Вот! – выступил из угла митрополит Геронтий. Он до поры стоял в тени и только прислушивался к разговору. – Вот таковы они последователи веры латинской! Не зря глаголют: «там, где папёж, там и грабёж».
– Кто сие глаголет, отче? – в ответ на возмущение старца, снисходительно улыбнулся Великий Князь.
– Народ! Народ православный! – Геронтий воздел свой костяной посох вверх. Он чувствовал, что его, как и при разговоре с ночным гостем снова легко распаляет гнев, и мысленно корил себя за сей грех.
– Ох, митрополит! – с такими речами только и остаётся, что войско исполчить и на Рим войной идти, – продолжил миролюбиво увещевать государь.
– А хоть бы и так? – ершисто выдохнул Геронтий. – За веру православную, можно и в сечу вступить, ибо православное воинство христово супротив папского ворья всегда с божьей помощью верх брало и далее так будет!
«А ведь он как будто серьёзно о походе-то. Что на него нашло?», – отметил про себя государь Иоанн.
– Э-э-э отче, укроти свой гнев праведный, тут-то ворогов нет, – попытался он успокоить митрополита.
– На то уповаю, – сипло ответил Геронтий, продолжая метать молнии взглядом.
– Да что с тобой отец-митрополит? – не выдержал Великий Князь.
– Со мной, слава Христу, ещё есть божье благословение, хотя чую, что, когда призовёт господь, тяжко мне будет ответ перед ним держать. А вот в державе твоей православной, среди душ, к свету глядящих, упали зёрна гнили. Из Новагорода архиепископ Геннадий пишет о брожении ереси средь монахов, из Волоколамского монастыря настоятель Иосиф шлёт грамоту о движении по Руси отступников от православия и тех нечистивцев, кто «прельщает» православных еретическими учениями, о том же извещает и епископ Суздальский Нифонт. Даже отец Паисий Ярославов, что кротостью своей и миролюбием известен, и тот, обеспокоен ползущей скверной ереси и поругательством святынь.
Великий князь нахмурился. В голове снова шелохнулись обрывки тёмных мыслей. И, как бы отгоняя их, он махнул рукой, митрополит истолковал этот жест в свою сторону и задрал кверху бороду, яростно засверкав глазами. Иоанн почувствовал растущее напряжение и среди думы. Окинув всех отеческим взглядом, он попытался снова настроиться на миролюбивый тон.
– Будет тебе, отче, нет никакой ереси в пределах русских, а то, что глупцы да юроды бают, так-то по тёмности их дремучей. Да если и рекёт, кто богопротивные речи, так ведь не названы они, с кого спрос-то? – раздраженно отмахнулся государь.
– Ой-ли…, не названы? А те – из Немцова монастыря, что названы были? Иде они, может даже на Москве? – С яростью в голосе спросил митрополит. Он опёрся обеими руками о свой посох и подался всем телом вперёд, как будто готовился к прыжку.
Великий князь недовольно заёрзал на месте. В последнее время митрополит Геронтий всё чаще вступал с ним в конфликты.
– Так чего ж ты желаешь? – напряженно спросил государь.
– Защиты для веры отцов наших!
– Что-ж…, – продолжая сдерживать гнев, вымолвил Великий князь, – … то дело праведное, грамоту к наместникам с повелением на преследование еретиков – получишь, остальное всё в руках церкви и бога.
– На том благодарствую, – сухо ответил Геронтий. – Позволь же мне по делам сим удалиться.
Государь коротко кивнул и митрополит, осенив его крестным знамением, медленным шагом вышел из думной.
Пока за дверью не стихли шаги старца, в думной никто не проронил ни слова.
При дворе государыни сегодня суета. Люди из свиты послов, заморские мастера и купцы, ожидая милостей от московского престола, прибыли с подарками, в надежде, что она поможет им получить благоволение Великого князя.
Софья любила устраивать такие приёмы, на них она снова чувствовала себя на вершине власти, и, хотя явных значимых решений в обход воли своего мужа–великого князя, она принимать не могла, многие понимали, что мнение Софьи, несмотря ни на что, часто, перевешивает мнения самых ближних к государю князей и бояр. Вот поэтому, иноземцы и торопились предстать при дворе государыни. Каждый приём, был, ими весьма ожидаем. И пусть проводились они скромнее, чем при навеки исчезнувшем византийском дворе, но ярче, чем у самого московского государя. И это будоражило мысли не только московских людей, но и многих за пределами русских границ. Ведь кроме неё, в целом свете, ни одна из жён правителей такого никогда не делала. А Софья, делала вид, будто и не догадывалась ни о чём. Однако принимая иноземцев, часто узнавала многое из того, что после, в склад с другой информацией, открывало положение дел в разных европейских странах, а самое главное, становилось понятным отношение правителей этих стран к Руси и их тайные и явные политические желания. Своими мыслями и выводами она после наедине делилась с мужем.
Потому, к приёмам государыня готовилась. Заранее собирала всё, что только могла узнать о тех иностранцах, кто хотел предстать пред её очами. И в этом ей всегда помогала пронырливая Мирослава, которая через своих людей, часто следила за нужными иноземцами, прибывающими или уже живущими на Москве, примечала: с кем ведут дела, в каких домах бывают, а иногда, и какие речи ведут.
Но сейчас, боярыня никак не могла прийти в привычное для себя равновесие духа. Её то охватывал страх, то безудержное веселье. Она сама удивлялась недавней своей дерзости и одновременно, в глубине души, боялась последствий своих поступков. Мирославу будоражили мысли о сладкой прошедшей ночи, и при этом обдавал хладом страх позора. «А что, ежели, молодой Ласкарь будет на Москве бахвалиться и тогда, об их блуде пойдёт молва, и прознает государыня? Или того хуже, слух дойдёт до старого чёрта – Фёдора Ласкарёва, что он тогда с ней сделает? Он сейчас далече, но ведь вернётся и тогда…! Пожалуй, даже государыня не защитит…. Или не узнает…. Или… сама и отдаст приказ…. Ох страх, страх, страх…. Неужели молодой Дмитрий кому расскажет? Или промолчит? Или забудет? Забудет? Ох, Дмитрий… М-м-м… Сокол. Сильный, красивый, пригожий. Может это господь сжалился и послал его, чтобы разом наградить любовью за все прошлые годы. Любовь?» – Мирослава вздрогнула, это не укрылась от взора государыни.
– Что с тобой, как будто хвораешь? – спросила, обычно сдержанная на эмоции великая княгиня.
– Прости матушка, ломота в костях, да и в висках шумит, то от непогоды, – виновато улыбаясь, склонила голову боярыня.
– Да, пожалуй, в палатах и вправду зябко, вели пожарче топить, – махнула широким рукавом Софья.
– Сейчас сполню, – отозвалась Мирослава.
Время давно шагнуло за полдень. После приказа верховой боярыни, с самой обеденной молитвы, печники не жалели дров и в больших палатах великой княгини стало жарко как в бане, хоть одёжу скидывай. Серый, безжизненный свет едва пробивался в окна, растворяясь в отсветах огней полусотни свечей, что горели в светильниках на богато убранных стенах. Снова с хмурого неба то и дело срывался мокрый снег. Некоторые слюдяные пластинки в свинцовых оковках, что были вставлены в окна – протекали, и на стенах вокруг этих окон появилась испарина. С порывом ветра снежные хлопья ударялись и прилипали с улицы к слюде, сумрак в окнах сгустился, и по едва уловимому знаку вездесущей Мирославы, слуги ещё добавили свечей в шандалы. С потолка на золоченых цепях спустили паникадила, каждое о шести подсвечниках и быстро затеплив все ярусы свечей, ярко осветили приёмную залу. А чтобы гостям во всем была приятность, слуги внесли ещё и позолоченные с боков жаровни с курящимися заморскими благовониями.
Сотворив короткую молитву, государыня начала свой приём. Гомон голосов в приёмной зале смолк не сразу.
– Потому при московском дворе жалуют мастеров из всех городов Европы. В этом лете, божией милостью в землях наших утвердилось благоденствие. Мы рады всем тем, кто ищет дружбы с нашей державой....
Софья сидит высоко. Большой золочёный престол весь отделан темно-красным бархатом. Сама в высоком венце, голову держит прямо. Искусно сшитое широкое темно-красное платье красиво облегает её стан и как будто сливается с престолом. На плечи накинута горностаевая шубея нараспах. Волосы, тщательно забраны под убор. Приятный, бодрящий дымок сгустился под сводчатым, расписанным золотом и киноварью, потолком. Дорогие ковры на скамьях и на полу, чистота и тепло обобщают особый уют приёмной палаты. Лицо государыни приветливое, добродушное.
– … Рада я ноне видеть вас всех при нашем дворе, ибо вижу, что, как сами вы, так и прочие люди из стран ваших имеют желание жить с нами в мире. И пускай все знают: Москва привечает тех, кто с намерениями добрыми, но для врагов мечи наши остры, и так будет вечно, ибо путь сей указывает нам любовь к родной земле. А теперича, пусть каждый, кто хочет молвить, выходит по одному, так, чтобы все могли его слышать, ибо в добрых делах нет утайки…
По правую руку от государыни всё именитые и родовитые, есть и думцы её мужа-Ивана, а по левую её ближние, всё больше греки, да худородные русские служилые бояре, преданные лично ей, как верные псы.
С позволения мужа – Великого князя она завела эту собственную «думу» из членов свиты. С ними и устраивала в специально выстроенной приёмной палате такие дипломатические приемы иностранных послов и гостей, ведя с ними разговоры «величаво и ласково».
Иноземные посланцы, по одному выходили вперёд и произносили хвалебные речи государыне Софье, среди прочего не забыв упомянуть и о своих просьбах. Великая княгиня слушала их по большей части с лёгкой улыбкой, иногда кивая и, даже отвечая, на их родных наречиях. После речи венецианского посла Пьетро Лурдани вперёд вышел долгобородый немецкий купец, который просил о милостях для своей торговли на Москве. Государыня, не прерывая купца, сделала легкий знак Мирославе подзывая её.
– На венецианского посланца посмотри, что-то он в стеснении, проведи его в задние комнаты, там, в дали от остальных говорить с ним буду.
Боярыня согласно кивнула и ловко юркнула между ближними боярами, прямо в толпу вставших полукругом иноземцев.
Вскоре приём был окончен, всех пригласили к столам, на званный пир, а венецианец с хитрыми бегающими глазками предстал перед Софьей.
Пьетро Лурдани был опытным дипломатом, долгое время состоял в подручных у известного всей Европе посла-лисы Амброджо Контарини. С ним же, одиннадцать лет назад впервые побывал в Москве. Он достаточно неплохо разбирался в ситуации при дворе Великого московского князя, поэтому о деликатной стороне своей нынешней миссии самому Иоанну Васильевичу, он ничего не сказал, а терпеливо ждал момента всё донести через «правильные уста» – через Софью. Сейчас Лурдани учтиво изогнулся в поклоне, и, не сводя глаз с широкого браслета, что плотно прилегал к запястью московской государыни, начал подобострастным голосом:
– Высокородная принцесса! Всемилостивейшая деспина! Дозволь передать тебе поклон от твоего брата – хранителя императорского наследия кесаря Андрея….
При упоминании о брате ресницы Софьи слегка дрогнули.
– Твой брат сейчас гостит в пределах Венецианской республики, и, узнав о моём предстоящем путешествии, пожелал передать через меня вот это, – Лурдани ловко извлёк из-под своего плаща письмо и с почтением передал в руки Софьи. Та, молча, приняла, но не вскрыла, а отложила в сторону. Это немного смутило дипломата, ведь он рассчитывал, что сможет построить беседу исходя из содержания письма, которое он знал заранее.
– Помимо писанного, твой брат просил передать ещё несколько слов, – гнусаво вымолвил венецианец, рассчитывая, что сможет в беседе донести мысли, которые ему вложили при дворе дожа.
На его удивление, московская государыня снова промолчала, но ведь не затем же, она позвала его в отдельные покои? Лурдани решил действовать наверняка и с некой долей откровенности стал говорить о том, что Андрей Палеолог, испытывая нужду, обратился к республике с просьбой оказать поддержку в борьбе с османами, при этом он рассчитывает на помощь своей сестры и её мужа – московского государя. Венецианский дож не отказал в своей поддержке, но памятуя о том, что Андрей всё ещё не расплатился по своим долгам перед Папой, просил Софью и её мужа Ивана выступить поручителями за своего родственника и об этом официальным посланием сообщить республике.
Словесный поток дипломата на мгновение иссяк, и он перевёл дыхание. Государыня продолжала молчать.
– Скажи хоть слово, о превосходная, какие вести я должен увезти с собой для твоего брата, будь милостивой принцесса…
Софья подняла на дипломата свои очи, и что-то кольнуло в груди у Лурдани, вместо обычных светлых, с огоньком глаз, он видел тёмный омут, и венецианец онемел: таким откровенным холодом повеяло от этого взгляда.
Пьетро Лурдани потупил взгляд, он лихорадочно пытался сообразить, что было не так в его пылкой речи, ведь всё было рассчитано безупречно, но великая княгиня Софья, похоже, осталась совершенно равнодушной к просьбе своего брата, а это так на неё не похоже!