– Невместно тут, ступай за мной, – всё так же резко бросила боярыня, и не глядя больше по сторонам, скорой походкой устремилась по лестницам и переходам.
Толкнув очередную дверь, Мирослава вошла в маленькую светёлку с единственным оконцем под потолком, длинной широкой скамьёй вдоль стены и парой сундуков по углам.
– И так…, в грамотке, что ты передал, сказано суть в словах – так говори, – снова холодно произнесла боярыня. Она недовольно вертела в руках маленький пергаментный квадратик с нарисованными на нём палочками и крестиками – шифром, которым велась переписка между всеми ближниками её хозяйки – грозной государыни Софьи.
– Старого еретика и его брата на время перевезли в острог, оба молчат, – ровным голосом сказал посланец.
Пока он это произносил, боярыня Мирослава окинула его цепким взглядом: перед ней был красивый светловолосый молодой человек в щегольском кафтане, и то, что он держался с нескрываемым достоинством, только прибавляло ему привлекательности.
– И что же далее? Неужто некому развязать им языки, – с удивлением спросила боярыня.
– А того и не нужно, всё, о чём они могут сказать и так известно, – чуть улыбнувшись ответил посланец.
– Вот как? – ещё больше удивилась Мирослава, – для обычного гонца ты слишком хорошо осведомлён. Ты служишь у Ласкарёвых? – со скрытым интересом спросила боярыня.
– Боярин Фёдор – мой отец, и сам я, стало быть, тоже Ласкарёв. Димитрием нарекли меня родители, – ещё шире улыбнулся молодой человек.
Мирослава неожиданно для самой себя смутилась, но вида не подала.
– Прости боярин, не признала, ведь доселе мы не встречались, – притворно холодно бросила она.
– Встречались, но давно, – продолжил улыбаться молодой Ласкарёв.
– Так что там с еретиками? – торопливо перебила его боярыня, и как бы невзначай отвела свой взор в сторону.
– Оба в остроге, за ними догляд, и ждём «гостей». Ибо, что взять с безумного попа и его брата-ката? Первый, как старый пень передавал второму лишь те приказы, что с едой подбрасывали ему в подвал, а второй действовал по его указке. Кто писал те приказы, обоим конечно ведомо, да и от нас не сокрыто. Но что толку с пустых имён? Ежели и назовут они эти имена – тут и тупик. Будет лишь боярское слово против холопьего, а в нашем деле, сама ведаешь, холопий сказ не решает. Но всё же, дело не пропащее. У настоящих хозяев наших сидельцев страх шевелиться должен, – Ласкарёв широко улыбнулся, сверкнув ровными белыми зубами.
Мирослава углядела нечто хищное в его улыбке, и её интерес к молодому человеку пыхнул новым огнём. Кровь прилила к щекам. Но боярин в полумраке светёлки ничего не заметил. И продолжал:
– Поп, тот телом слаб, но упрям духом, а брат его, весь как на выворот – в руках силу имеет, а нутром хлипок. Вот на этом мы их и споймаем. А коли придётся, то у обоих, всё, что знают, через огонь вырвем, но это будет опосля, а сейчас – к пытке они не налажены. Ибо ожидаем, что хозяева их, пока те молчат вызволять их учнут, на этом себя явят. Ведь сидельцы – приманка. А вот тот, кто за ними придёт должен знать намного больше, – многозначительно сверкнул глазами Дмитрий. – С тех-то, нам прямая дорога к корням крамолы.
– Хитро…. Вы, греки в сыскных делах зело разумеете, – покачала головой Мирослава, – коли это всё, что передать велено, идём, выведу тебя другой стороной – подальше от чужих глаз.
Дмитрий Ласкарёв снова учтиво поклонился, и вслед за боярыней вышел из потайной горницы.
Они, молча, прошли другими переходами, и очутились в большой кухне. В нос ударил запах печёного мяса. Чуть в стороне, в пристройке под высоким сводом, в ряд стояли пять пышущие жаром печей. Из их утроб вырывался пар и дым от всего того, что там пеклось, варилось, кипело. Вокруг сновали кухонные служки. То и дело то там, то тут стучали и звенели деревянные крышки о глиняные, медные и оловянные горшки. В этом месте готовились яства для великокняжеского стола. Мирослава, не обращая внимания на сутолоку, прошла мимо пламенеющих печей, повернула от них в сторону и толкнула закопчённую дверь в длинный коридор, в котором было множество других дверей, ведущих в разные кладовые. Боярыня открыла на одной из них висячий замок и выдернула из стенового светца в коридоре еле тлеющую толстую лучину, пропитанную маслом.
– Сюда, – указала она внутрь кладовки. – Это самая короткая дорога – хоть и темно, но ты иди смело, в конце за поворотом дверь, далее длинный ход, ступай по нему, пока не упрёшься в малые воротца, откинешь щеколду и выйдешь на улицу уже за стеной.
Ласкарёв отвесил поклон, перехватил из рук боярыни лучину и молча, шагнул в темноту.
Иван Беклемишев был мрачнее тучи, он сидел по месту своей новой службы – в Большом приказе.
В низких палатах печной угар, едкий запах дешевых сальных свечей. За ставлеными в две линии столами заляпанными чернилами, толкаясь локтями, сидят писчие, скребут перьями, правят и белят разные грамоты. Отроки в коротких полукафтаньях разносят писцам серые листы на рыхлой бумаге, а забирают выведенные красивыми буквицами грамоты на жёлтом пергаменте. По углам, за малыми кафедрами сизоносые подьячие, всё листают какие-то тетради, да сверяют длинные списки. Дел в приказе каждый день много и дела всё путанные: перечёт содержимого государевых кладовых, разной ценной рухляди, поступлений и податей, производство начётов. Самые опытные приказные дьяки, что были под началом у Берсеня, и то иной раз не разбирались, откуда что пришло и куда передано. За неделю Ивану такая служба опостылела, но… согласно государеву слову, Берсень исправно ходил на службу, но при своей пылкой натуре он страдал от «чернильного болота». И хотя приказные палаты были переполнены подчинёнными ему писчими и подьячими, у него самого никаких дел, который день не было. Все текло вязкой рутиной. Изредка подбегал писец с грамотой, требующей печать, которой ведал боярин, получив желаемое, с поклоном исчезал среди снующих туда-сюда таких же приказных. К полудню, часть писцов и половина подьячих под тем или иным благовидным предлогом из палаты улизнула. Да и сам Иван, махнув на канцелярские дела рукой, решил проехать по Москве – развеять тоску.
От Рыбных – Тимофеевских ворот Берсень повернул коня прямо на торг. Проехал по краю обжорных рядов, и спустился к Воскресенскому мосту, где перед караулкой стояли возы с хлебом, те, что ещё не пустили на торг. Возле возов, бойко тараторя, топтались мужики-возчики и осипшие от перебранки на морозе караульные, что желали получить с заезжих мзду, сверх обычной, торговой.
Беклемишев хотел уже поворотить коня и поехать вдоль замёрзшего берега, вглубь посада, но внимание его привлекла одинокая фигура, что пряталась от ветра за бревенчатой караулкой. Человек, завидя прохожих выглядывал из-за стенки, подходил почти к самому мосту и тряс большой медной кружкой, прося подаяние. Одет он был в чёрное монашеское одеяние, тяжёлые вериги горбили его, ветер трепал длинную седую бороду и редкие длинные волосы, что выбивались из-под широкого чёрного платка, которым были повязаны его глаза. Многие горожане, жалея его убогость, кидали мелкую монету в кружку, истово крестились проходя. «Ишь, праведник… Страдалец…», – шептались они между собой.
Иван усмехнулся в бороду и направил коня к монаху, нашаривая в кармане.
– Подайте православные, за ваши грехи терплю…, гнусаво завывал монах, позвякивая кружкой.
– А что отче, может сгодиться тебе эта монета? – сказал Берсень, соскакивая с седла и бросая в кружку медную пуговицу со своего рукава, что уже несколько дней как завалялась в кармане.
– Коя-ж это монета, кормилец? – елейным голосом ответил монах, – ты, видать, спутал.
– Я-то не спутал, а вот как ты слепец её разглядел? – с издёвкой ответил Иван. – Сам я хоть грешен и далёк от праведности, но кое-что вижу, например, как ты схоронил стыд на дне этой кружки и встал хворым праведником тут, и это, вместо того, чтобы отмолить прощение у отца Михаила.
Монах дёрнулся как ошпаренный и сдёрнул платок с лица, широко раскрыл гноящиеся глаза, чтобы рассмотреть того, кто перед ним стоит. Его движение заметил один из караульных, что стоял в стороне, опершись на рогатину и лениво зевая, слушал перебранку своих товарищей с возницами.
– Ей паря, неча лясы точить, бросил милостыню и иди своей дорогой, убогай тебе не докука, – крикнул он, сделав шаг в сторону Ивана.
– Э-нет, я этого «голубя» возвращу к его родному гнезду, – спокойным голосом проговорил Берсень и схватил монаха за шиворот. Тот затряс бородой и загремел веригами.
– Да ты чего? Над старцем глумиться? – рявкнул караульный, перепрыгивая через зыбкий сугроб и подбегая к боярину.
Монах отчаянно замахал руками и стал показывать караульному какие-то знаки, но тот не обратил на это внимание и уже изловчился, чтобы ударить Ивана древком рогатины.
Берсень выпустил из рук поповскую рясу и ловко нырнув под удар караульщика сгрёб того в охапку.
– Ты на кого фуфлыга пасть раззявил? – рыкнул Иван и врезал караульщику коленом в живот, тот хватанул ртом воздух и осел, выпустив из рук рогатину.
Развернувшись на месте, Берсень снова подступил к монаху: – а ты куда, уползть решил, гнида?
– Не бей…, не бей! – монах загородил лицо руками, его кружка с медяками, звякнув, упала на снег.
Сзади уже бежали ещё трое караульных, впереди старшой в распахнутом крашеном тулупе.
Добежав до боярина, он резко остановился и растопырил руки в стороны, сдерживая остальных. Скользнув кабаньими глазками по дорогому кафтану Ивана, его куньей шапке, епанче с куньей же оторочкой, богато украшенной сабле и шитому золотом поясу, он решил не бросаться с наскока.
– Ты почто забижаешь калеку, боярин? – заискивающе спросил он.
– Калеку? – обернулся Берсень и смерил караульщиков презрительным взглядом, – тебе-то, что за дело, али вы в сговоре?! – повысил он голос, заметив, что караульные остановились в нерешительности.
Горожане, что шли по мосту мимо остановились, стали выглядывать из-за спин друг дружки, стараясь рассмотреть, что происходит.
– Значит, так у вас всё обставлено? – продолжил напирать Иван, – Поп своими болячками народ отвлекает, а вы с проезжих мзду трясёте?
– Да что ты, что ты боярин, я хоть и не ведаю как звать-величать тебя, но вижу, что муж ты праведный. Мы не об чём таком и не думали, вишь службу сторожевую несём…, – залепетал старшой караула, а сам ещё раз скоро оглядел боярина. «Эк.., сопля зелёная, но по всему видно совсем не из простых…. И одёжа богата и голос держит шибко. От таких юнцов всякие беды и бывают. Намутит, накрутит и опосля тятьке нажалится, а тот, небось, подле престола трётся. Эх-ма…», – быстро продумал он.
– Службу? – недоверчиво переспросил Берсень, – ну коли так, то и далее несите, а этого телуха патлатого, я с собой забираю. Отвезу к его настоятелю в храм, где ему воздастся! – он рванул монаха за рясу на загривке, а про себя подумал: «доставлю настоятелю Михаилу этого старого пня, авось в награду узнаю, чего мне нужного. Может шепнёт или намёк какой даст».
– Э-э-э…, боярин, так-то не гоже, – прогнусавил один из караульных, – мы с этого монаха копейку за место имеем….
– Что-о-о? – взревел Беклемишев и схватился за саблю, – Видать спина твоя по плетям затосковала, околотень безмозглый.
– Боярин не губи, – бухнулся на колени старшой из караульных, – это Мекеша так шуткует, ты не слушай его дурня….
– Что ж, радуйтесь, что не досуг мне тут с вами, – насупил брови Беклемишев. – Но! Я кажный день к государю на службу сей дорогой езжу, – схитрил Иван, – коли увижу, ещё, когда на мосту непотребство – быть вам всем драным плетьми, – не дожидаясь ответа, он подошёл к своему коню и взобрался в седло, тронул коня шагом.
– А ты «святой голубь», пойдёшь со мной, – добавил Берсень, на ходу хватая собравшего свои медяки старика за загривок. Монах покорно поплёлся рядом с конём боярина, звонко бренча своими веригами и медяками в кружке.
Проезжая мимо хлебных возов Иван крикнул: – гей православные, чего встали? К торгу правьте, а то закроют скоро!
Мужики, повинуясь приказу, мигом развернули свои возы, и, подстегнув понурых лошаденок, поездом поехали вслед за боярином.
– Да как же это… – дёрнулся с места один из караульщиков.
– Охолонь дурень, – вполголоса проговорил ему старшой, придержав за плечо, – мы завтрева своё возьмём, а сегодня нам надо без драной спины по домам возвернуться, – добавил он, поднимаясь на ноги отряхивая снег с коленей. – Ты, вот-ка что…, давай мигом беги к караульному голове, доведи, что тут видывал, да упреди, что боярин наперёд грозился. Голова от нас десятую деньгу берёт, вот пусть думает, как окоротить этого молодца, а на обратной дороге заскочи в собор Архангельскай, обязательно к самому настоятелю Михаилу и ему всё обскажи, что видывал. Мы мол, знать не знаем, евойный старик сам тут шатался за подаянием, вот и доводим об ентом….
Караульщик согласно кивнул, и, натянув поглубже свой колпак, подхватил рогатину побежал в проулок.
– И где-то я эного боярина уже видывал, – проворчал себе под нос старшой караульщик. Но сколько не морщил лоб, так и не вспомнил. Для верности глянул ещё раз в сторону, куда скрылся боярин, но того уже не видать.
А Берсень повернул на дорогу к кремлю. Старый монах, что шёл рядом с конём, удерживаемый за шиворот Ивановой рукой, начал скулить.
– Пустил бы ты меня боярин…, ой тяжко мне…, ой не могу идти дале….
– Что же ты стонешь, монаше? Чай не в застенок – на подворье храмовое тебя веду, вроде как дом твой там? Али не так?
– Дом…, как же…. Темница моя там, а не дом, – хмуро буркнул старик.
– А вот грекам, небось, ты так не сказывал? Али думал, я тебя не признаю? Ну… сказывай? Служишь им?
Иван остановил коня, монах отдышался и поднял свои гноящиеся глазницы к боярину.
– На что я тебе? Какие греки, не ведаю я ничего….
– Не ведаешь?! А ну, идём сейчас на подворье, всё расскажешь.
– Ой, не губи родненький…, – по-бабьи взвыл старик. – ведь коли сдашь меня Михаилу – замкнут в узилище и там жилы вытянут. Не служил я никаким грекам, един раз, ко мне пристал какой-то молодец, да и то разговора у нас не вышло.
– А об чём он тебя спрашивал? – свесившись с седла спросил Берсень.
– Дык о том, мол, служу я в обители али нет….
– А зачем энто ему было нужно? – продолжил напирать боярин.
– Не ведаю…, вот те крест не ведаю-у, – мелко трясясь, перекрестился монах.
Иван Беклемишев стрельнул глазами на испуганного деда и замер в нерешительности.
Заметив это, монах обнял боярина за сапог.
– Отпустил бы ты мени, а? Я правду реку про греков. Но может, я, когда тебе в чём-то другом пригожусь?
– Чем же ты мне пригодишься, седая голова? – более миролюбивым тоном спросил Берсень, ему почему-то стало жалко этого старика.
– Кто знает боярин, пути господни неисповедимы, я же в сём храме с измальства живу, может, чего для тебя нужного узнаю? – старик склонил голову на бок и лукаво ухмыльнулся. – Ты, только дай мне знать, чего надобно, а я уж расстараюсь…
Берсень на мгновение задумался: «Почему он так молвит? А может…, и ведает чего?», – мелькнуло у него в голове.
– Вот значится, как…, – качнулся в седле Иван, – ежели я сейчас тебя отпущаю, ты мне за это послужишь?
– Послужу-послужу, что хошь сделаю, – закивал головой монах.
– Что ж. Можа, я бы тебя. Но есть ли вера гласу такого, как ты?
– Да ты уж верь, не прогадаешь, боярин, Христом-богом молю!
– Ну, коли так, то слушай мой тебе первый наказ: – узнаешь, куда забрали сидельца, что был в храмовом подвале на цепи….
– Дык это…, коего из них, тама народа тьма перебывало, – растерянно спросил монах.
– Того, к кому Силантий приходил, – пояснил Берсень.
– Силантий, Силантий…, – несколько раз проговорил под нос старик, тряхнул головой пытаясь вспомнить. – Ты вот что, боярин, сегодня приходи после вечери к бабке-Андронихе, что за кузнечной слободой у леса живёт, а я всё к тому сроку сведаю, вот тебе крест, разузнаю, – звякнув веригами, перекрестился монах.