Ду-у-у… ду-у… ду-уу…
— Слушаю! Кто говорит? — полковник по-японски в трубку телефона.
— Поручик… Сиедзу…
— Ага!.. Вы уже вышли на тракт…
— Да…
— Теперь…
…— Поговорите у меня… — и ножом чирк по проводу. А кругом тайга и луна.
Больше никого.
— Алло!.. — кричит в телефон поручик.
И дудит фонический телефон: ду-ду… ду-дуууу…
— … Итак, вы поняли, поручик?
Молчание.
— Алло, поручик!
Ответа нет.
— Боршуика! — топает ногами полковник, плюется. Кричит в соседнюю комнату: — Послать телефонистов на линию…
Дрожь пробегает по жилам у телефонистов. Сейчас, ночью в тайгу… Кругом, под каждым кустом партизаны… большевики — черный ежик на голове шевелится.
Но нельзя — дисциплина.
Поручик бросает трубку и тоже:
— Боршуика!.. — скрипит зубами.
— Макака!.. На, получи… Разговаривай теперь… — и кукишем в обрезанный провод. И Солодкий отправляется дальше, прямо целиной через тайгу на Чугуевку…
Он идет по серьезному делу — с пакетами к Штерну.
А это, с проводом — так… между прочим…
В деревне Сысоевке с одной стороны стоит японский отряд. Расположился, окопался. Поставил наблюдателя на крышу крайней большой хаты.
А с другой стороны деревни — тоже в крайней хате расположился за столом и с аппетитом «снидает» Солодкий.
Ничего — ему привычно.
Дид рассказывает, что только что позавчера ночью через Сысоевку прошел Штерн. Он вел нескольких раненых с собой — искал Анучинский лазарет.
— Бают…. олонись, он быв у Чугуевцы… А мабуть теперь… Ново-Михайловцы…
— Значит, дид, там его надо искать?..
— Эгеж… сынку…
…И опять тихое холодное утро. Совсем осеннее. Желтые дубы глухо ворчат под шум осеннего ветра. В тайге стало светлее. — От опавших листьев шорохи, шум…
Зато иглы, хвои, точно еще больше посинели. — В синеве осеннего далекого неба, в синеве утренних туманов, в сини глухой, осенней, глубокой тайги.
С пригорка, к ключику, в цели, в глуши тайги, без тропы раскинуты одиннадцать палаток. Это — Анучинский лазарет, загнанный сюда японцами.
Ольга и Надя-санитарка уже давно поднялись, умылись в холодном ключе. Сварили на костре чаю и теперь будят Левку.
— Вставай, американец!.. — осторожно тянет за руку Надя.
Тот сначала что-то урчит, а потом…
— …Ну, да разве… В Метрополитене — не поеду…
— Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ольга! Слышишь? Наш-то американец… в Америке едет…
Ольга улыбается… Она теперь спокойна и за него: Малевский сказал, — кость срастется… И за всех других раненых тоже спокойна… Теперь японцы перестали их травить… Потеряли, должно быть… Да и забрались-то они так далеко, что даже и свои-то едва находят. Александр два дня их искал, едва нашел. А вчера вот опять ушел… Никак не сидит… Неутомимый… Ну, да она знает, что он это не зря… Кругом так тяжело — разгром полный, крестьянство разорено японскими карательными отрядами… Они — тоже объедают… — да и нечего уж есть — все поели… Кулачье норовит предать… Партизаны затравлены — попрятались по заимкам… по покосам… Боятся всех, даже своих, — предают… Вот и надо как-нибудь собрать…
— Ах!.. — тихо вздыхает Ольга, — уж лучше бы он ехал в город, — там теперь он нужней. Дядя Федоров и то говорит — надо его туда отправить…
Лагерь уже проснулся. Все посели кружками — пьют чай. Ольга и Надя помогают раненым, тем, что еще не могут вставать. Кроме сухарей к горячей воде с голубицей — ничего нет в запасах партизанского лазарета.
Доктор Малевский ворчит:
— Вот и выдерживай вас на диэте…
Но не унывают выздоравливающие.
Левка в одном кружке рассказывает партизанам про Америку… А они ему — про Россию… Про русскую революцию…
Какой-то шум в кустах. Все насторожились. — Но разговор — и из кустов с часовым из партизан, выздоравливающих— вынырнул весь отрепанный Солодкий.
— Я к товарищу Штерну! С пакетом… Где он?..
Ольга его отводит в сторону, расспрашивает, а потом садит пить чай. Солодкий отдыхает целый день. А под вечер опять — пошел… дальше.
Он должен найти Штерна: передать пакеты. Хотя бы для этого ему пришлось познакомиться с самим генералом О-ой… Он — передаст…
Солнце уходит за сопки. И вслед Солодкому тоскующе смотрят две пары глаз.
Ольга думает: «Вот бы улететь вместе с ним к Александру… Так изболело сердце… Так тяжело без него…»
Левка: «Эх, в Москву бы!.. В сердце революции… Скорее поправиться бы, да и…»
И кровянится тоска от заходящего солнца в их глазах…
Что-то они оба отвернулись быстро так… Неужели, кроме тоски в глазах, вдруг вспыхнуло еще что-то, что-то влажное… Неужели…
Может-быть…
А кругом синяя осень тайги и быстро надвигаются сумерки.
А там — ночь…
Он один.
Сейчас его никто не видит. Но если бы взглянуть — какой тоской дышит его совсем больное, усталое лицо… Ноги опухли. Нет, он не выдержит, надо скорее в город… «Да и что здесь? — Отрядов нет… Крестьянство сейчас — стихло, замерло… трепещет… Повстанчество подавлено. Надо передохнуть, набраться новых сил… А то так, пожалуй, и вправду совсем свалишься. А здесь, — хворать… Нет!.. Нет! — Ольга права… Вот только как с ней быть…»
Тоже и ему тяжело — ведь тоже человек…
Но крепко в руках карабин.
Плотно накрылся шинелью и близко прижался к дуплу, согретому костром. Завтра — еще один переход… к дяде Федору и… в город.
Засыпает.
А над ним тихо, неумолчно шумит тайга. Да кто-то неслышно крадется мимо.
Может быть, тигр…
Ночь.
5. Опять
И опять кто-то читает «Владиво-Ниппо». А там крупными буквами: на левой колонке по-русски: а на правой — по-японски:
…Партизаны разгромлены… Штерн пойман…
И кто-то опять улыбается.
Про себя.
Во Владивостоке.
6. Все идет нормально
Вечером на детской площадке Мальцевского оврага тьма.
Ветер развеивает черную пелерину Шамова, и он похож на огромную летучую мышь.
Скоро является Снегуровский. Потом Штерн.
Гуляя по площадке, они обсуждают текущую работу подпольщиков.
— Надо освободить Кушкова, — говорит Шамов, — и Сибирского.
— Хорошо, — говорит Штерн. — Организацию побегов мы поручим Ильицкому. Какие новости слышны из Сибири?
— Оттуда приехал один из товарищей, говорит, что сильно чувствуются эсэровское и меньшевистское влияния. Просит послать кого-нибудь навстречу советским войскам для подготовки переворота.
— Вот ты и поезжай, — предлагает Штерн Шамову, — больше сейчас некому.
— А здесь?
— Здесь мы как-нибудь справимся… Наляжем на связь с предприятиями и на организацию дружин…
— Ладно!
— Значит, едешь?
— Еду!
На следующий день, проводив Шамова на вокзал, Снегуровский возвращается домой.
Вдруг видит — навстречу ему идет Клодель, одетый в простой рабочий костюм.
Снегуровский, не желая встретиться с ним, сворачивает в переулок.
Но Клодель, кажется, его и не замечает.
Глава 27-ая
ИНКОГНИТО
1. Пока не поздно
— …Колчак уже давно на колесах… и в руках чехов. Он не популярен. Дни его правительства сочтены. Императорская Япония хочет иметь в своих руках все козыри в будущей грандиозной игре за овладение Сибирью.
Пауза. Острый взгляд через очки Мацудайры. Чуть улыбка.
— Кто знает… Может-быть, мы заложим новый фундамент новой русской истории — будем их новыми «варягами». — Они же привыкли к этому…
— Монархия?.. — Мацудайра сомнительно качнул головой.
— Да. А что?.. На этот пост найдется у них много дураков…
— Дураки найдутся… но…
— Удержатся ли — думается…
Пауза. Торжественно:
— Почти решено — Генро согласно послать армию в глубь Сибири, если понадобится… до Москвы!..
— Тогда?..
— Может-быть… да!
— Да? Если еще не поздно…
— Да!
Другой разговор там же:
— Вы будете в Иркутске подчинены полковнику Мацудайре.
— Слушаюсь, господин полковник! — и семь бритых затылков кивком головы и приседанием выражают свою полную готовность.
— Сегодня в ночь с экспрессом вы выедете в Иркутск. Там — вот адреса. Деньги — по этому чеку. Все. Можете идти.
Семь приседаний, улыбок и вышли.
Таро садится и углубляется в изучение стратегической карты Западной Сибири.
2. Камера № 113
Волчок. В из коридора в него посмотреть, видно стол у стены, кровать, скамейка. Еще видно — широкая спина и склоненная над столом кудрявая черная голова. Больше ничего.
Хлопнула створка волчка — закрылась.
Опять шаги по длинному каменному коридору тюрьмы и звон ключей.
Смена. Разговор.
А потом вечер и поверка.
Звон замков и грохот открываемых железных засовов дверей…
— Встать, смирна-а!
Арестант обернулся, встал — крупные черты черного лица, заросшего волосами, большие круглые очки в роговой оправе.
Захлопнулась дверь, засов, звон замка — и шаги по коридору к следующей камере.
— Откуда этот еврей? — на ходу новый начальник тюрьмы.
— Лейер?.. — говорит — из Западной Сибири… Коммерсант… Арестован по подозрению в большевизме. Ждут — кто-то должен приехать из Омска, опознать его… Есть подозрения — большой комиссар, большевик. Я у волчка ухо…
Все слышал обитатель камеры № 113 Иркутского Централа.
Ночь. Тихо в тюрьме.
В камере № 113 щелкнул волчок и белый пакетик на пол.
Опять тихо.
Арестант обернулся — увидел. Неслышно подошел.
…будь настороже. Но офицер, опознавший тебя, устранен: он не приедет в Иркутск. Берегись провокации. Жди — скоро Иркутск будет наш. 5-я Советская армия уже за Красноярском. Колчак под охраной чехов, читай — под арестом, — удирает в Иркутск.
Шамов.
— Он знает. Откуда… Но все равно — хорошо… — и сейчас же спичку и, горит, тихо, медленно закручиваясь, записка. Сгорела. Только серой паутиной на пол. Никаких следов.
— Значит, — он здесь…
3. Эсэр и революционер
— Ну, господин губернатор, — и Шамов в упор на Яковлева.
— Ну-те… — волосатой длинной рукою по рыжей бороде, а глаза через золотую оправу очков: — ну-те…
— Ваша карта бита…
Тонкой Иисусовой улыбкой Яковлев смотрит через очки, ждет.
— …и нам нужно от вас только одного — вы должны немедленно сменить банду Красильникова от тюрьмы надежной охраной, которая могла бы гарантировать неприкосновенность политических заключенных Иркутского Централа в момент переворота… — Шамов остановился.
— И… — Яковлев вопросом.
— И… мы вам гарантируем свободный выезд из Иркутска…
— А сдача дел губернии…
— Э… какая там сдача… Теперь революция… Да и что вам сдавать? Грехи ваши… Для этого существует Ревтрибунал…
Яковлев ухмыльнулся… — зрачки глаз чуть-чуть сузились — насторожился.
— Ну, зачем же… так страшно… Ведь пока — я еще губернатор…
— Бросьте шутить… — мы не дипломаты… Вы могли Колчаку строить глазки… но мы люди простые… Я вижу — вы затягиваете время… Говорите прямо: да или нет.
— А гарантия моей неприкосновенности.
— Сразу бы и говорили, а то… — махнул рукою, подумал: «неисправимый эсэр»… Вслух: — Гарантия… В революционное время трудно давать гарантии… но все-таки… пока я здесь — вы можете спокойно выехать… Но предупреждаю — поторопитесь…
— Это — вся гарантия!
— Да — все…
— Хорошо, будет сделано… — Яковлев — встал. Сухой, длинный, сутулый.
Шамов — также.
Они смотрели друг на друга.
Враги, заключившие перемирие…
Яковлев это отлично понимал, недаром же он славился по всей Сибири своей тонкой любезностью и иезуитством. Всем богам служил — даже Колчака облапошил.
Шамов смотрел прямо и просто.
4. Опоздали
Тук… тук-тук-тук… тук-тук… — в стену утром чуть свет кто-то выстукивает.
В камере 113 прислушивается… Начинает разбирать: то-ва-рищ Кра-сно-ло-бов…
«Провокация, — думает. — Надо молчать».
Не отзывается.
Опять стучат: —…в г-о р-о-д-е п-е-р-е-в-о-р-о-т…
Не верит.
— …У н-а-с с-ме-н-и-л-и о-х-ра-н-у… С-к-о-р-о б-у-д-у-т в-ы-п-у-с-к-а-т-ь…
Слушает — молчит. А в голове молнией: «неужели воля»… И хочется обеими руками стучать по стенам.
— Так… Скорее…
Но тверд арестант камеры 113.
Молчит.
И вдруг в коридоре шум: одна за другою хлопают двери, гремят засовы и доходят до камеры 113.
С шумом открывается…
— Товарищ Краснолобов!?. — и Чудновский, маленький, юркий, схватил его за руку и тащит к дверям… — На волю… Меня за вами послал Шамов…
А в тюремной конторе, в графе, где стояло: «Камера № 113 Арестант Лейер», он, уходя, четко расписался: «Краснолобов».
Новый начальник тюрьмы с любопытством во все глаза на него.
Проводил взглядом до самых дверей…
— И никто не знал!!. — только и вырвалось у него: — замечательно?..
К Иркутскому вокзалу подлетел со стороны Маньчжурии экспресс.
Волны пассажиров на перрон.
Кучка японцев с саквояжами из спального вагона. Вышли — и прямо уперлись в огромное объявление:
ИМЕНЕМ РЕВОЛЮЦИИ
И подпись: Политический центр.
Один из японцев ткнул тростью в объявление:
— Опять у них революция…
Все переглянулись.
И тот же добавил по-японски:
— Опоздали…
— Боршуика!.. — другой скрипнул золотыми зубами. Все присели.
Глава 28-ая
ВЕЛИКОЕ ИСПЫТАНИЕ
«… Маркс умел оценить и то, что бывают моменты в истории, когда отчаянная борьба масс даже за безнадежное дело необходима во имя дальнейшего воспитания этих масс и подготовки их к следующей борьбе».
1. Едет…
На столе список:
В поезде Гайды.
Гайда.
Его штаб: Солодовников, Буцков, Мерецкий, Балашев.
И чешские офицеры.
Эсэры: Якушев, Колосов.
Меньшевики: Ахматов, Бинасик, Колко.
И телеграмма.
Ген. Розанову.
По прибытии Гайды во Владивосток — разоружить его штаб и охрану. Его самого выслать за границу. Генеральского чина и орденов, полученных им в русской армии, лишаю.
Адмирал Колчак.
Заспанное и с похмелья — в мешках и багровых пятнах лицо генерала Розанова. Тычется сизым носом, едва разбирает…
— Ага!.. Наконец-то я до тебя доберусь.
А потом еще раз просмотрел список, кто едет с Гайдой, и у фамилии Солодовникова ставит собственноручно пометку: «Наш. Вызвать тайно, немедленно по прибытии — ко мне на свидание. Р.»
Сначала рука, а потом голова просунулась в дверь и шепотом:
— Товарищ Медведев!.. А, товарищ Медведев…
Черный, с проседью, в очках, старый земец повернул к дверям голову.
— Гайда едет!.. С ним — Якушев… Мерецкий и другие… Будем переворот делать?..
Очки на лоб:
— Какой переворот?.. Что едет…
Но голова уже скрылась.
А через минуту по всей земской управе, цитадели эсэров во Владивостоке, катышком катится маленький, толстенький эсэр Мансветов и за собою тянет вереницу слухов: