Во время дождя лес всегда переполняется запахами. Сейчас в нем пахло водой и лимоном.
Борис хорошо знал этот лес, много лет они ходили сюда за грибами и ягодами. Здесь были темные сухие еловые чащи, заваленные ржавой хвоей, в которой сидели боровики; лужайки, где в высокой траве — отсиживались рыжики, пережидая, когда уйдут опасные мальчишки; через лес шел заброшенный проселок, усыпанный по колеям маслятами, большими и маленькими, похожими на мокрые пуговицы. Борис знал все земляничные пни и поляны, знал, где в густой кустарник вплетаются кусты малины, — да и мудрено ему было не знать.
Однако теперь, когда молнии вспыхивали и гасли, а лес с его пнями, кустами и кочками вставал весь белый и исчезал в слепую тьму, он был незнаком, в течение короткой вспышки трудно было понять, где находишься, и Борис боялся сбиться с пути. Шел он довольно долго, а маслятной дороги все еще не было.
Да, теперь этот лес был не только незнаком, но и враждебен. Здесь вились тропки, по которым бандиты сходились в сторожку, здесь нужно было быть осторожным, а ему, Борису, особенно: бандиты могли знать, что он работает в розыске.
Вспышки молнии не успокаивали, они показывали какой-то призрачный лес. А дождь повсюду тихо шумел в листве.
Вдруг Борис поскользнулся, раздавив целую семью поганок, и еле устоял на ногах, обнявшись с мокрым березовым стволом.
И в то же время при вспышке молнии увидел человека.
Это был высокий человек в кожаном и блестящем от дождя пальто.
Наступила слепая тьма, в которой ясно были слышны хлюпающие шаги. Человек шел той самой дорогой, где росли маслята. Не дыша, осторожно, как воду, разводя кусты, Борис шел следом. Лес снова осветился.
Человек шагал, засунув руки в карманы пальто. Что-то в нем было знакомое. Они шли довольно долго, пока не вышли на просеку.
Как это ни странно, вид человека подействовал успокаивающе, несмотря на то что человек этот, по всей вероятности, был врагом. Реальная опасность, требующая действия, всегда лучше неопределенных страхов.
Внезапно незнакомец повернулся весь и выстрелил в сторону Бориса лучом фонарика. Ослепленный, беззащитный в ярком свете, Борис кинулся бежать во тьму, которая, казалось, одна могла его спасти. Мокрые ветки хлестали его по лицу, ноги вкривь и вкось попадали на кочки, пни и в колдобины, однако он не падал, сохраняя полуобморочное, порожденное страхом и быстротой равновесие. По следу ломился противник.
Потом оказалось, что это не так. Ничего не слышно было в лесу. Но Борису он казался страшным.
Как ни мгновенно было все происшедшее, молния сверкнула раньше, чем фонарик, и Борис узнал этого человека. Это был Водовозов.
А жизнь в поселке „под бандитами“ как-то нормализовалась. Убийства и грабежи прекратились, в доме у тети Паши было тихо. Молодежь стала снова собираться в клубе на бревнах. Люськин и Николай начали входить понемногу в поселковую жизнь. В немалой степени тому способствовал старый „харлей-давидсон“, мотоцикл, с которым они подолгу возились на улице, окруженные тучей ребятишек (Сережа с его „организацией“ никогда не подходил к ним, хотя и ему мотоцикл снился по ночам).
Как-то желтым закатным вечером у клуба собралась большая компания. Пришла и Милка Ведерникова.
Она не любила теперь сюда ходить. В поселке к ней относилась совсем не так, как прежде, ее сторонились, около нее образовался какой-то мертвый круг.
Тяжело давалась Милке ее любовь. Встречи с Николаем были по-прежнему безмолвны. Вскоре после несчастья с Ленкой они снова встретились в лесу, снова лежали в темноте на Николаевой куртке. Поднявшись на локте, Милка старалась разглядеть его лицо. В слабом ночном свете оно было незнакомо, и страх, что это лежит кто-то другой, мгновенно охватил ее.
— Холодно что-то стало, — сказала она.
Он придвинулся ближе, но ничего не ответил. Теперь виден был один глаз да странно искаженный рисунок рта. Это был не он.
— Я все думаю и думаю, — сказала она.
— Брось ты.
О, какое облегчение почувствовала она. Слава богу, это был его голос!
— Вот ты не поверишь, я не забываю ее ни на минуту, ни днем, ни ночью, никогда. Все представляю себе, как она идет одна в лесу.
— Брось ты, что теперь расстраиваться.
— Говорят, это Левкина банда.
— Эти могут. Постой.
Он приподнялся и стал из-под пиджака, на котором лежал, тянуть какой-то сучок.
— Всю спину исколол, проклятый.
— А ты их знаешь?
— Кого это?
— Левкиных парней.
— Сказала тоже.
Он снова лежал на спине, подложив одну руку под голову. Ленивый спокойный голос его не оставил в ней сомнений, с величайшим облегчением упала она к нему на грудь, и он прижал ее к себе свободной рукой.
— Жалко Ленку, подружку мою, ох жалко, — рыдала она.
Он молчал.
— Неужели тебе не жалко?
— Все равно все помрем, чего там расстраиваться и переживать.
А сильная рука его теснее прижимала ее к груди, как бы говоря; „Не бойся, я все понимаю, только говорить не хочу об этом“. И Милка верила этой руке.
— Ты знаешь, как мы с ней познакомились, — сказала она, чувствуя, что не стоило бы говорить с ним о Ленке, и вместе с тем не в силах преодолеть своего желания говорить о ней. — Года три тому назад случилось со мной, что заболела я в поезде, да так заболела, что потеряла сознание и меня сгрузили на какой-то станции. Как все это было, я не помню, мне рассказывали потом, что валялась я на вокзале на полу, — представляешь, одна, на вокзале, в те годы. Очнулась я, — продолжала она с тем же чувством недовольства собой и неуместности своего рассказа, — очнулась я, гляжу… нет, не гляжу, а слышу — стучат колеса, едем. Потом чувствую — тепло, и вижу — в темноте горит огонь. Потом вижу — сапоги. Так странно все. Колеса стучат, тени ходят, рядом сапоги, ничего понять не могу. Вижу, что словно топится печка и сидит против нее солдат в шинели — это его сапоги. Оказывается, я в теплушке агитпоезда, посередине ее буржуйка, знаешь, местами прямо даже прозрачная, так сильно она раскалилась. От нее шел жар, а спине— как сейчас помню — было холодно, потому что стены вагона были в инее. А солдат этот и была Ленка.
Он ничего не сказал, и молчание длилось довольно долго.
Тогда, испугавшись, что надоела ему своими слезами и воспоминаниями, она заговорила о том, что, по ее мнению, должно было бы его заинтересовать.
— Был сегодня в своих мастерских?
— А как же.
— Ну как там?
Больше она не знала, что сказать. Он не ответил, а только лениво отвернул от нее лицо.
В таких случаях она заставляла себя думать: „Я не ценю своего счастья. Смотри, какая прекрасная ночь, какие звезды, как хорошо, что он рядом, вот я слышу его сердце. Да я с ума сойду завтра, когда буду вспоминать об этом!“
Но на душе у нее была тоска.
И вот Милка пришла в клуб, чтобы встретить здесь Николая, которого не видела несколько дней. Они вообще виделись редко.
Народу собралось много, щелкали семечки, разговаривали. На самом верхнем бревне водрузился Семка Петухов.
— Скоро у нас электричество будет, — сказал кто- то, — электростанция, говорят, почти уже готова.
— Она будет введена через месяц, — живо сказал Сережа Дохтуров, радуясь, что может так хорошо использовать полученные от отца сведения, — и даст пятьсот киловатт.
И тут же понял, что совершил ошибку, привлекши к себе внимание Петухова.
— Тебе бы надо сперва в рабочем котле повариться, — заметил тот сейчас же, — а потом уже разговаривать. И тем более разглашать государственные тайны.
— Он не хочет вариться, — быстро проговорила Милка, и все рассмеялись.
— Да и какая же это тайна, — вставил кто-то.
— А я, например, знаю, — явно раздражаясь, ответил Петухов, — что если бы не саботаж спецов, ее бы давно построили. И что к ней приставлен усиленный наряд, потому что ее могут взорвать не сегодня- завтра.
Вот тут-то и раздался голос, на который не обратили тогда достаточного внимания:
— Умные речи приятно и послушать.
Только тут все заметили, что бревно, на котором раньше сидели „Левкины парни“ и которое долгое время оставалось пустым, было вновь занято. Все они были здесь и по обыкновению молча курили. Странные эти слова — впрочем, странными были не сами слова, а тон, каким они были сказаны, — так вот, слова эти произнес тщедушный паренек, спокойно обращаясь к своим товарищам. Те молча повернули к нему носы, потом один за другим загасили цигарки, поднялись и ушли. Тщедушный паренек ушел вместе со всеми. Николай тоже.
Этот тщедушный паренек был Левка.
— Так вот, поселковый петух навел меня на мысль, — сказал он своим, когда все они собрались в деревенской избе, неподалеку от поселка. — Я, конечно, давно ее обдумываю, но сегодня она приняла конкретные формы.
— Чего он сказал? — шепотом спросил один из парней у другого.
— Не понял, — так же шепотом ответил тот.
Все сидели, ходил один Левка.
— Вообще дела оборачиваются довольно серьезно, дети мои, Берестов оказался совсем не таким простачком, каким мы его представляли. Он добрался до Прохора, и добрался крепка. Я не боюсь, что Прохор слегавит, не такой он дурак, я боюсь, что через него Берестов доберется и до остальных дроздовцев.
А это уже трое, это уже худо. Нет, видно, от советской власти, дети мои, никуда не денешься, она явно победила, и с этим ничего не поделаешь. Наши надежды на заваруху, будем говорить правду, не оправдались. Придется нам идти навстречу советской власти.
— Вот прирежем еще парочку советских граждан и пойдем, — вставил Люськин.
— Самое большее, пристрелим одного и пойдем» — серьезно ответил Левка.
— И Берестов встретит нас с распростертыми объятиями.
— Берестова мы сметем со своего пути.
Теперь уже все с величайшим-вниманием смотрели на узенькую верткую фигурку, мотавшуюся из угла в угол лесниковой избы. Левка был одет в старую куртку, потертые бриджи и краги. Только белье он — как полагается «истинному джентльмену» — носил ослепительно белое. Широкий ремень опоясывал его под самой впалой грудью. Лицо его было бы заурядным, если бы не странные туманные глаза.
В банде при Левке всегда было двенадцать человек, не больше и не меньше: Левка любил символику чисел (двенадцать апостолов, двенадцать знаков зодиака, двенадцать наполеоновских маршалов), — но после ареста Прохорова их было одиннадцать, и теперь все одиннадцать не отрываясь глядели на своего главаря, понимая всю важность начатого разговора.
— Наши успехи, мальчики, временны, они основаны на случайном стечении обстоятельств. Да что говорить, мы и теперь не осмеливаемся перенести базу даже в такой задрипанный городишко, как наш. И самое большее, что мы можем сделать, это резать ребятишек и бабушек в поселке энской губернии да порхать по деревням. Если советская власть займется нами всерьез, от нас перышки полетят. А мне, например, терять свои перышки не хотелось бы. Значит, мы должны примириться с советской властью, и мы сделаем это торжественно, под звуки «Интернационала», и уж конечно принесем на алтарь отечества, нашего советского отечества, жирную жертву.
— А кто будет жертвой? — быстро спросил Люськин.
Левка, казалось, не слыхал этого вопроса, он задумался.
— Все как будто так, — медленно сказал он, глядя в потолок, — впрочем, я еще не советовался с мамой.
Никто не удивился. Все знали эти Левкины штучки, все сотни раз уже слышали о Левкиной матери, а некоторые удостоились чести ее лицезреть. Это была красивая интеллигентная дама в антикварных серьгах. Если верить Левке, он не только посвящал ее во все дела, но и не предпринимал без ее совета ни единого шага.
— Я еще не посоветовался с мамой, — так же задумчиво продолжал он, — однако, помнится, нечто подобное мы с нею уже обсуждали. Думаю, она не станет возражать. Я поеду к ней сегодня же, поскольку дело не терпит отлагательств. Вам я пока могу изложить его в общих чертах. На железной дороге у меня есть, ну, скажем, доверенное лицо. Кто это такой, значения не имеет. Это доверенное лицо…
— А ну, ребятки, по одному, — сказал, входя, хозяин избы.
Горница мгновенно опустела. Левкины парни разбредались по кустам.
— Ты успел что-нибудь понять? — спросил один из парней, Васька Баян, когда они с Люськиным пробирались в темноте по знакомым тропинкам.
— Кажется, — задумчиво ответил Люськин.
— А я так ничего не понял. Ох у Левки же и голова! С ним не пропадешь, верно?
— Не пропадешь? — насмешливо повторил Люськин. — Пока он не захочет, чтобы мы пропадали. Этот мальчик…
— Что-то я тебя не пойму, — тревожно проговорил Васька.
— Значит, ты его сегодня не слушал, а я слушал. Он чует, что в наше время деньги — вещь ненадежная, всякий может спросить, откуда они у тебя. На людей с большими деньгами смотрят косо, того и гляди к ногтю возьмут. Нет, Левке не одни деньги — власть нужна Левке. А вот когда он до власти дорвется, мы с тобой… А, ч-черт, чуть глаз не выколол!..
Они продирались кустами.
— …мы с тобой ни на черта ему не будем нужны, и тогда…
— Мы можем и раньше от него уйти.
— Уйти? — злобно переспросил Люськин. — Думаешь, зря он нас посылал ребятишек в поселке резать? Э-э, нет, браток, мы с ним крепко этой кровью связаны, никуда от него не уйдешь. Да и торопиться нам некуда, не только мы с ним, но и он с нами связан, потому и властью своею он с нами поделится. Но когда он до власти дорвется, за ним тогда глаз да глаз…
Глава III
Надо же было ему встретить в лесу Водовозова! И как раз в то время, когда в розыске перестали ему доверять. Будь это не Павел Михайлович, Борис не испугался бы — так ему, по крайней мере, хотелось думать. Но здесь, ночью, в лесу, встретить кого-либо из своих товарищей по розыску он не мог. Кто поверит, что он шел выслеживать бандитов, а не передавать им очередные сведения?
Вот если бы он первый сообщил им о сторожке, это было бы другое дело, но он опоздал: раз Водовозов был здесь, в лесу, — значит, в розыске уже знают об этом бандитском гнезде. Да, Павел Михайлович тоже не сидит сложа руки, ему, должно быть, известно много больше, чем Борису, и он, так же как и Борис, жаждет отомстить за Ленку.
Все как-то странно и опасно запутывалось. Водовозов, дружбу которого он мечтал завоевать, Водовозов, которому подражал (как, впрочем, почти все ребята в розыске), мог теперь заподозрить его в измене и уличить. Надежда была лишь на то, что Павел Михайлович его не узнал в темноте. А если узнал? Что он сделает? Соберет сотрудников, скажет Берестову, будет требовать расследования? То, что в их отношениях было лишь трещиной, грозило превратиться в пропасть.
Он почувствовал, что не может более оставаться в неизвестности. Нужно было ехать в розыск. Нужно было немедленно увидеть Водовозова. «Кто знает, — думал он, — может быть, там уже всё узнали, всё порешили и ждут только меня, чтобы…»
Словом, Борис немедленно поехал в город, так и не увидев в этот день Милку Ведерникову.
Первый, кого он встретил в розыске, была Кукушкина.
— Павел Михайлович? — переспросила она. — Павел Михайлович в семь часов утра вернулся с задания. На час ходил домой — наверно, едва успел позавтракать и умыться, пришел с еще мокрыми волосами.
Кукушкина, видно, гордилась своей точностью и наблюдательностью.
— В восемь пятнадцать привели двоих спекулянтов, ему пришлось самому их допрашивать…
«Вот знание дела, — с содроганием подумал Борис. — Чует ли Водовозов, что каждый шаг его учли и запомнили?»
Он решительно направился к кабинету Водовозова, Кукушкина двинулась за ним. Видно, не могла упустить случая лишний раз взглянуть на Павла Михайловича.
— Что тебе, Борис? — спросил Водовозов, спокойно поднимая на него глаза. Казалось, он только что был за тридевять земель отсюда.