Влез… тяжело дышит:
— Я ж говорил… разве мы… в силах воевать… против всех наций!..
Ильицкий не выдержал и раскатился: — сзади стреляют, впереди — никого.
…А здесь — «все нации»…
Броневик тихо стал отходить.
Фронт покидали без выстрела.
А в тыл — навели орудия.
Едем — приготовились…
На всякий случай…
4. Хвосты
— Чехи обошли, вот и отступили…
Длинный, черный капитан Сакович — спец, командующий войсками Приморского сектора, защищается.
Часто он вытягивает свою тонкую, жилистую шею и пальцем за воротник — выправляет его, точно он ему мешает.
Длинный салон-вагон.
Расширенное заседание командного состава фронта и Дальсовнаркома.
… Как быть дальше — японцы выступили…
Всех занимает неотвязная мысль.
— Вот кого нам благодарить! — и Краснолобов Ильницкому газету, через стол, передает: — Меньшевиков!
… — Вот, читай: «Нам не надо Дарданелл»… — и пальцем на заголовок — видишь, как упрашивает подлец Ходоров англичан снять с «Суффолька» дальнобойные орудия… Распинается…
— Упросил, сняли… а позавчера ими и садили по нам. — Николай из угла Ильицкому.
— А потом японцы пошли в наступление, — Сакович ободренно…
— А потом вы бежали… и со страху по своим стреляли… — Николай озлобленно.
— Ну, ну, это кончено! — и Краснолобов громко…
Чувствовалась накаленность атмосферы недоверия, плохой распорядительности командующего.
Краснолобов:
— Теперь нужно думать, как исправить… и все-таки перейти в наступление — обязательно… — разряжает атмосферу конфликта…
Но наступать!..
— Надо организовать партизанские отряды — хорошо вооружить, дорогу взорвать, да с магистрали долой… в сопки.
Никто не верит серьезности слов начальника левого фланга.
… — Паника… думают многие — струсил…
Но Ильицкий и Тонконогий поддерживают Николая. Краснолобов молчит: он хочет бороться фронтом…
— Лазо бы сюда — думает.
А Сакович наклонился к Чумаку на ухо:
— Жена бросила: к белогвардейскому офицеру ушла… Тот на него недоуменно…
А командующий еще:
… — И воротничков нет…
Чумак отвернулся, ничего не сказал… Не мог…
Встал, сплюнул, подошел к товарищу, говорившему о партизанских отрядах, хлопнул его по бритому затылку:
— Верно, брат — партизанить надо!
И вышел из салона.
… — В очередь! В очередь становись!.. — кричат из длинного хвоста.
Жарко, душно на станции… А хвост, извиваясь, бежит из станции на перрон, в станционный садик, там на пути к эшелону.
У столика в углу, потные, грязные сидят двое: Гапон — комиссар финансов Дальсовнаркома и Чумак — начхоз фронта.
— Получай! — и Гапон передает пачку косарей[6] красноармейцам.
А Чумак ему же — чистый паспортный бланк:
— Заполни свое имя и фамилию! Просто…
И движется хвост.
Приморская армия получает деньги и паспорта…
— Довольно, повоевали!.. — разговоры.
— Разве мы можем против всех наций!..
— Верно!
— Ну, ты — «верно». — Гапон через дымчатые очки на него: — уже получал, хочет второй раз…
Шум, гам, ругня…
Не удалось — узнали…
— Дальше! Следующий…
И тянется хвост…
И это — не на одной станции — на многих: на Имане, на Бикине, на Розенгардовке…
Такие же хвосты.
Решили — приморскую красноармейскую часть армии мобилизованных распустить…
Распускают — рассчитывают:
— Даешь косари!..
В хвосте:
— А мы — в сопки! — и рабочий Временных Мастерских с Первой речки прикручивает покрепче ремешки сумки: — верно, товарищ Тонконогий!..
С ним уходит отряд, далеко — в тыл, к неприятелю…
Бодрые веселые ребята, все — красногвардейцы, все — рабочие.
Николай и Ильицкий прощаются с Тонконогим:
— Во Владивосток?
— Во Владивосток!
— Увидимся!
5. Кружево техники
Без края в ширь, серым стальным зеркалом лег у Хабаровского крутика полноводный таежный Амур. Такой же неверный, изменчивый, как гуран[7], сахалинец со своим метким карабином в тайге, на шурфах, как обманчивое близкое марево синего Сихота-Алиньского хребта.
То безмолвный, беззвучный он катится в песчаных плесах хлебородной амурской житницы; то гремит, кричит и клекочет, прорываясь в Хинганских ущельях…
Вот по этому простору, от города Хабаровска, через трехверстную ширь переброшено чудо…
Амурский девятнадцатипролетный мост.
— Мост! — Ильицкий в купэ Краснолобову.
Гром — точно в туннель эшелон.
Переплеты, радиусы, широкие угольники длинными линейками быстро вбегающие в воздушную высь. Там — крепко схваченные верхней дугой пролета… Вертикальные угольники-столбы перемычек.
Легкость переплетов — кружево, тенями полос в окна пульмановского вагона.
Краснолобов к окну.
Тайшин, Максим и Гапон — в купэ считают оставшиеся от хвостов косари.
А внизу, под вагонами — хрустят и трещат шпалы — мягко поют рельсы. А ниже — бездна десятисаженная.
Серое полотно Амура.
Шумит, бурлит, окатывая быки, пенясь вокруг — урчит недовольный волнами…
Широкий полноводный Амур.
Последним за Амур уходит Дальсовнарком и штаб.
За ними — прикрывая отход — броневик с подрывниками.
… — Глупость! Дурной, говорю, глупость… — широкий длинный начальник подрывной команды Лунев подбоченясь на броневике:
— Вот уедем, не взорвем — а они за нами… Шапкой нас накроют… И до Зеи не успеем доехать…
— Нельзя, он прав…
— А война? А мы… — армия…
— Какая там армия!..
— А крестьяне просили, слышал? — Наш питомник, говорят… ведь этакую махину исправить — года надо… Замучает край — хлеб подорожает в Приморье — а они только амурским и живут…
— Из Китая привезут… — и Лунев плюет в пролет моста, смотрит вниз…
— Тебе что — заложил под башмак[8], отмерил пятнадцать сажен шнура да и чирк спичку, — и скинул пролет — нет его…
— Да, брат — зато преграда…
Эшелон заворачивает с моста.
Насыпь вниз, в закругление…
Мост в перспективе, чуть сбоку: белым бесконечным кружевом воздушные дуги ферм над гладью вод, на лазури горизонта…
— Красавец… — смотрит Ильицкий.
6. Зверь по пятам
… — Играйте, играйте, мадьярские собаки! — и стэком по воздуху.
И вот, когда музыка грянула припев, — душу раздирающим воплем подхватил женский голос:
— A-а, заткните ей глотку, мать вашу… — и он рванулся к девушке, стоящей над обрывом.
Разодрано платье — грудь открыта, черная коса бьется по ветру, огромные костры глаз, квадрат корейского лица — смуглого загорелого, открытый, окровавленный рот — криком: —Стреляйте, палачи! — и опять:
Хряст зубов и в раскрытый рот — браунинг:
— Б… комиссарская… подскакивает к ней сам атаман Калмыков: нажим гашетки — глухой разрыв и девушка валится под обрыв — в Амур…
— Играйте… — к музыкантам с окровавленным браунингом.
Молчат…
… — Играйте!!.. мать… вашу… — играйте… и хохот:
— Ну!..
Мадьярская команда музыкантов спокойна: они выстраиваются на обрыве, как раз против памятника Муравьеву-Амурскому.
Обнажают головы и — гром интернационала над обрывом, над простором Амура вызовом бросается атаману пленной командой.
— Пулемет! — ревет мальчишка-атаман.
— Есть!
Взмах стэком и ссск — хлест удара по желтому лампасу, по голенищу.
Тар-р-р… та та та тар-р-р — пулемет режет.
Интернационал замирает.
Один за другим валятся с обрыва мадьяры.
Все.
Обрыв чист. Только несколько музыкальных инструментов смятые, простреленные, в крови — на обрыве.
— Марш! — команда карательному отряду, и Калмыков на коня.
Желтые рейтузы, желтые лампасы, желтый околыш фуражки — желтый атаман.
— Ма-а-рш!
— Сми-ир-на-а!..
— Равнение на-а середину!
— Гаспада офицеры…
На скоку с рапортом командир дикой дивизии Скворцов к Калмыкову.
К желтизне атамана прибавилась еще одна: желтая бархатная попона лошади с императорскими гербами — тонкого английского рыжего мерина.
Кавалерийское карре замерло — только лошади стригут ушами да постукивают копытами, переминаясь.
Рапорт принят.
— Здорово, приморцы!
— Гав-гав-гав-гав — рявкает карре.
Публика, прижатая к собору, шарахается…
— Ах!.. какой он душка… — и несколько лорнетов из белой группки стоящей у карре.
… — И как легко сидит — еще и еще:
… — ах!..
Танцуя, идет рыжий мерин по рядам карре: атаман здоровается — он сегодня победитель — после ухода большевиков из Хабаровска первый вместе с японцами вошел в город.
Атаман гарцует, приближаясь к белой группе дам.
Воздушные поцелуи, белые платочки, лорнеты, зонтики, веера — все приведено в движение, — в порыв приветствия:
— Ах, ах, ах!
Рыжый мерин — шарах…
Едва усидел атаман — больно впивается в бока лошади и на дыбах к белой кучке:
— Вам что здесь надо? мать вашу… Разогнать!..
Бомонд Хабаровска — ошеломлен, шокирован — шарахается к толпе:
— Ай!., ой!., ах!., их!., ох!..
Ад'ютант атамана сконфужен.
Но атаман — хоть бы что…
Приказ:
— По церемониальному маршу!..
…и заливается высокий тенор командующего парадом:
…По це-ре-мо-ни-аль-но-му!!.
Калмыков стягивает мерина, собираясь пропустить колонну. Оборачивается.
Из толпы — рука: браунинг — в упор: тах!..
Одновременно: — марш!
Колонны двинулись и спутались.
А ночью рыдала тюрьма.
Калмыков со своими опричниками и одним другом — японским офицером, обходил камеры хабаровского Централа.
Каждого третьего застреливал он сам, а пятого — штаб, по очереди.
В эту ночь было убито 513 пленных красногвардейцев — рабочих и крестьян Приморья.
Так мстил за выстрел испуганный, остервеневший атаман.
А через неделю застонала вся область: атаман Калмыков мстил крестьянам Приморья за поддержку большевиков.
Глава 10-я
В ТАЙГЕ
1. Улыбка осени
— Ать, черт…
— Ха-ха-хо-хо!.. Что думаешь?…
Лошадь Ильицкого споткнулась, — он ткнулся в гриву, больно ударился о луку, левая нога вылетела из стремени… и в тряске, не овладев еще тактом хода — Ильицкий и Либкнехт взбегают на конях к обрыву.
Ильицкий, восторженный, экспансивный — он привстал на стремена и смотрит на ту сторону широкой, полноводной реки, в степь, в золото осенних обожженных полей.
Либкнехт — спокойный, точный вынимает из кобуры Цейс и радиусом охватывает простор. Через минуту:
— Ты, что думаешь?..
— Я думаю… — стой Васька, стой! — он потрепал по шее своего рыжего монгола, — я думаю о Калифорнии, об американских прериях — там такой же простор… широко, хорошо…
— Да-а, — и мадьяр Либкнехт незаметно для себя также увлекается, уносясь в воспоминания: Дунай, песни косарей, шумные голоса белокудрых девушек, — потом — гулящая Вена и острые, как лезвие ножа, и пряные блудливыми запахами венки.
Обоих отделяла действительность на тысячи, десятки тысяч верст. Здесь была глушь амурской тайги и только недавно, каких-нибудь пару десятков лет, благодаря золотоносным пластам — сделавшаяся обитаемой.
Здесь — была чужая, загадочная и такая близкородная вздыбленная гражданской войной, взволнованная до глубины, до самых отдаленных и маленьких уголков необ’ятная Россия Великой Революции…
Там…
— Алло — марш! — и он махнул хлыстом, пришпорив свою красавицу-полукровку кобылицу — на дыбах, круто повернув ее, понесся в гору, навстречу спускавшемуся отряду.
Ильицкий остался.
Здесь река Зея делала крутой поворот, широким плесом огибая плоскогорье, и уходила в даль, теряясь песчаными отмелями там, на той равнинной левобережной стороне.
Внизу, в лощине, на самом выступе плеса белела станица.
Отряд лентой спустился к плоскогорью, повернул в лощину.
— Стой! — гаркнул Либкнехт, подскакав к авангарду отряда, — здесь — лагерь…
— Составь! — команда: — повзводно и эскадронно! — И отряд, сначала сдвинувшись, быстро разливается по лощине.
Подтягивается, громыхая, взвод легкой полевой батареи: вьючные пулеметы снимаются с лошадей. Быстро там, здесь загораются костры, дымят походные кухни.
Конная разведка ушла в направлении города Зеи; выставлена застава, заложены секреты.
— Все? — принимает рапорт Либкнехт.
— Так точно! — говорит черный скуластый ад’ютант.
Это мадьярский отряд, — сильно потрепанный, но все-таки цельный и бодрый. Он уже и сейчас является ядром, вокруг которого нарастают разрозненные, потерявшие своих начальников, части.
Много среди них местных. Разговаривают, прощаются… расстаются…
Вот и сейчас из станицы пришли девушки, молодки, старики… Кучей стоят на пригорке — спрашивают своих. Кто-то всхлипывает.
В кучке запела гармоника…
— Эх, была не была, повидала… крой, браток, веселую, — и неунывающий аргунец выскакивает вперед, — ну, дивчины — на пару, кто?
Но девушки робеют, мнутся, молчат…
Грянула гармоника.
Топнул казак, подбоченился и… залился в трепаке.
И снова воскресла сечь, вольница.
Молодки ближе надвинулись, появились улыбки на лицах девушек. Подошли мадьяры.
— Иех, ну, и-и-дем!.. — плясун, проходя по ряду девушек, выхватил одну и завертел, закружил. Та не выдержала и тоже пошла-поплыла.
Суровые лица мадьяр улыбаются, старики кряхтят. Но у всех веселый огонек в глазах. Как будто сдуло все заботы, страх… и надвигающийся ужас будущего — идущих по пятам японских карательных отрядов.
С холма спускается конный, его сопровождают до отряда с заставы. Это ординарец по связи с отрядами.
— Начальнику отряда пакеты! — подает он ад'ютанту сверток.
Ильицкий и Либкнехт читают: первому — немедленно выехать в штаб на совещание, второму — с отрядом в ночь подтянуться к Зее для прикрытия разгрузки пароходов.
Пока Ильицкий и Либкнехт совещаются — ординарец успевает у походной кухни «пошамать», запастись на дорогу буханкой хлеба, поболтать с ребятами о фронтовых делах, присоединиться к плясунам.
— Сними хоть бомбы то! — кто-то говорит.
— Не мешай!.. — отмахнулся он, отдувая вприсядку, с перебором.
Бомбы на его поясе стукаются, бьют его по ляжкам — ничего, некогда парню.
— Взорвется, окаянный… — кто-то из стариков солдат сплевывает.
Молодки задорно смеются… — ординарец готов разбиться в лепешку — заело мастерового — с казаком тягается…
— Ординарец! — кричит Ильицкий, протискиваясь в толпу, — едем!..
— Иэх… не доделал!..
— Стружку взял, срезало, смеются, провожая ординарца из толпы.
— Едем, товарищ Ильицкий… — и через минуту два всадника скрываются за холмом.
Вечереет. Все уже поужинали. Артиллеристы готовят батарею в поход. Пулеметчики вьючат пулеметы.
А пехоте что: встала и пошла.
Не утихает веселье — еще не остыла встреча, а сейчас проводы… и поют кружком.