Запросы делали в Мервский, Самаркандский, Кокандский и Ташкентский уезды, где Юлбарс тоже пошаливал, но бухарцы, хивинцы и кокандцы клялись-божились, что Юлбарс – туркмен, ибо носит тельпек и машет кривой саблей.
Хитрецом еще тем был Бродячий Тигр. В одном месте что-нибудь натворит и исчезает, появляется за тридевять верст от него, меняет костюмы своим разбойникам и под личиной соседа творит произвол. У реки Теджен они бухарцами прикидывались, в горах Чимгана – текинцами, а у Каспия в тюбетейках щеголяли или в островерхих киргизских шапках. Оттого и было у Юлбарса сто легенд и сто личин, одной лишь неизменной чертой оставался – дрессированный тигр.
А тигр этот тоже был аки призрак. По всему побережью Амударьи, где обитали туранские тигры, победным маршем прошлись русские солдаты, отстреляв почти все особи полосатых кошек весом аж до пятнадцати пудов, но Юлбарс все равно всюду являлся со своим неизменным хвостато-усатым спутником.
Поймать его было абсолютно невозможно, степи да пустыни столь широки в этих краях, что слухи о нападениях быстро таяли, из были тотчас превращаясь в легенду. И никто не мог разобрать, чьих рук грабеж – действительно ли Юлбарса или какая другая шайка басмачей заявила о себе, а таковых ведь было тоже немало.
Потому Иноземцев, явившийся в аул едва не под руку с барсакельмесской феей, тотчас стал объектом для расспросов. Счастливый гончар Максуд, которому вернулась его арба, тотчас умирающего, с повязанной головой спасенного, проявив верх восточного радушия, обустроил в собственной кибитке. И отправился в железнодорожное управление, в штаб-квартиру начальника Чарджуйского уезда, ротмистру Полякову, чтобы заявить о находке. Ротмистр, из уральских казаков, отдыхал тем временем в Асхабаде, а, может, по обыкновению своему стрелял джейранов в Байрам-Али, еще не воротился на свой участок. Потому Ивану Несторовичу и пришлось коротать время, потчевать сказками текинских детишек. Он даже пробовал лечить их от трахомы, когда немного оправился.
Его очки были совсем разбиты, но кое-как их наладив, где бечевкой, где просто остатки стекол соединив и, как следует, их к оправе прижав, он смог осмотреть местную детвору.
Все поголовно ходили с красными, гноящимися и опухшими глазами, у иных веки были вывернуты едва ли не наизнанку, ресницы росли внутрь, раздражая и без того измученную слизистую роговицы. Иноземцев сам очень страдал без зрения, и страдал воспалениями, когда пробовал использовать роговичные протезы.
Малые дети были почти слепы, все в язвах и страшных нарывах. А инструменты, мази, порошки, которые Иван Несторович заготовил перед поездкой в Петербурге, – все осталось в поезде или было украдено басмачами. Даже дезинфицирующего раствора он не смог изготовить, находясь в кибитке гончара. До города Чарджуй сотня верст, не меньше. Потому он обходился настоями растущей в горах календулы, что собирали местные женщины, и обычной водой из Амударьи, которую по его наказанию отстаивали и тщательно кипятили. Да и пробовал внушать ребятне любовь к чистым рукам и лицу, заставляя их умываться по несколько раз на дню.
Что спасенный русский путешественник – умелец врачевать, стало известно всей округе. Местное население облепило кибитку гончара, и днями и ночами не давало Иноземцеву покоя. То с нарывами приходили, то с вывихами, которые неправильно до того вправляли, то с себореей, то с рожей, то с лишаем. Иноземцев как мог старался помочь больным, но в полном отсутствии условий это было не только невозможно, но и чревато. Он рисковал в несколько дней получить с десяток кожных заболеваний, лечить которые не взялись бы и самые маститые врачи Европы, иные ведь заканчивались смертельным исходом. Не говоря о том, что он едва не выл от всесторонней оккупации вшей, блох и клопов.
Работы здесь было на несколько жизней вперед хватит. А не послушать ли барсакельмесскую пери и не повременить с отъездом в Ташкент в пользу здешних ребятишек? Кроме того, от трахомы у Ивана Несторовича имелось если не лекарство, то идея сотворить такое средство, которое бы позволило снять воспаление с роговицы.
Дело в том, что пока Иван Несторович готовился к сражению с концерном «Фабен»[16], он долго размышлял о том, отчего немцам пришло в голову изготовлять лекарства на основе красителя анилина, и он решил сотворить с анилином то, что он сотворил с даурицином. Он ацетилировал его. А следом нитрировал, гидрировал, соединял с бромом, соляной кислотой, хлорной известью. Надышался парами и едва не заработал токсическую желтуху! Полученные вещества испытывал на кроликах. Оказалось, что один из порошков производной анилина хорошо справлялся с воспалительными процессами.
Теперь же, вспомнив о своем опыте, он решил попробовать лечить ацетилированным анилином трахому, а, быть может, и иные инфекционные заболевания. Тем более что текинцы нескончаемым потоком шли к нему, уже даже с бухарской границы – сарты, которые называли себя узбеками и таджиками – стали являться к нему на прием. Бедное туркестанское население погибало от всяческих неизведанных бактерий, которым жилось вольготно среди песков под жарким солнцем.
В несколько дней он обрел популярность волшебника. В конце концов, туземцы потребовали от него неосуществимого. Привели семилетнего мальчика, который, видимо, с рождения не имел левой руки – осталась лишь небольшая культя чуть ниже плеча. Он был сиротой, как и трое его братьев и две сестры. По невнятным объяснениям туземцев доктор понял, что он приходился племянником тому самому гончару, что его приютил.
– Надо новую руку, – перевел сын лейтенанта конной милиции. – Спрашивают, сможете ли вы пришить ее?
Иван Несторович взглянул на ребенка – маленький, круглощекий, с большими черными глазами и курчавыми волосами так жалобно и с таким ожиданием смотрел на него. Небось поспешные, бойкие туземцы уже успели расписать с три короба о чудесном выздоровлении – когда еще им выпадет удача побывать на приеме настоящего доктора.
Доктор же не смог найти слов, дабы объяснить, что ничем не сможет помочь. Ошеломленный просьбой, он замер, глядя на мальчика. Но гораздый на фантазии разум Иноземцева, всегда бегущий впереди паровоза, тотчас забурлил, перемалывая возможные вероятности сотворить новую конечность.
– Да… почему бы и нет… протезирование… возможно, механическими приспособлениями, например, лебедки, крючки, струны, каучук… – перечислял он вслух, без зазрения совести вспомнив, как однажды обещал вылечить паралич гипнозом и что сей эксперимент, если отбросить непривлекательные нюансы, весьма удался. – Может, попробовать… поймать электромагнитные волны мышц сгибателей… Вот если бы научиться выращивать кожу, как растят фузарий в чашах Петри, если бы можно было выковать из стали костный состав, а мышцы… сухожилия… нервы сработать из… Или вовсе трансплантировать конечность.
Иноземцев замолчал, вновь замерев. Уставился в одну точку, даже стянул с лица очки. Явилось доктору удивительное воспоминание, как рассказывал Ульяне свою теорию об электромагнитном поле, остающемся после смерти человека, которое невежды принимают за привидение. Машинально он провел ладонью под культей, словно надеясь, что сможет поймать эти неуловимые простому глазу человека излучения. Ведь давно известно, что человек, лишившийся конечности, продолжает чувствовать ее фантомно.
– Электричество, – проронил он. – Животное электричество.
Туземцы окружили доктора, они смотрели на него, затаив дыхание, словно чувствуя или заметив по его восторженно-удивленному выражению лица, что, возможно, сейчас, сию минуту, он на грани гениального открытия, а, значит, сможет подарить малышу новую жизнь и будущее. Ведь как без руки-то жить? Ни коня оседлать, ни подковать, ни арбой править, и уж тем более никогда не сесть за гончарный круг. Да и кто за однорукого-то замуж пойдет, бравому джигиту как минимум двух жен положено иметь. А русские, это ведь почти англичане, они все могут, все знают.
Иноземцев мотнул головой, придя в себя.
– Опять очередная безумная идея. Это неосуществимо! – воскликнул он и с безнадежным вздохом добавил: – Трансплантировать!.. Сколько раз с Трояновым пальцы пытались пришивать, не приживаются…
– Так у вас не выйдет? – осторожно спросил сынишка лейтенанта. – Посмотрите на ящерицу, она умеет новый хвост отрастить. Помогите Дауду, вы же настоящий доктор. Дауд гончаром стать хочет, как его дядя Максуд, но без второй руки никак не получится даже кривой пиалы слепить.
Иноземцев вернул очки на нос.
– Пиалы? – в наивном недоумении пробормотал он. – Ящерица? Так то ящерица… Это ведь типичная репаративная регенерация в отличие от физиологической, присущей человеку. Да, такое бывает у ящериц, головастиков, креветки умеют отрастить себе новые антенны…
Но запнулся, оглядев толпу сквозь побитые окуляры, хотел было продолжить, объяснить, что человек еще не научился отращивать себе конечности, что способности его регенерации очень скудны, что можно в крайнем случае сконструировать протез, но понял – его не поймут. Туземцы ждали однозначного ответа: либо да, либо нет.
«Нет» он сказать не хотел.
«Да» он сказать не мог.
– Я подумаю об этом… – нашелся наконец Иноземцев, а туземцы расценили это как «да».
Кибитка сотряслась от радостных восклицаний, мохнатые бараньи шапки полетели к потолку.
На прощание для доктора устроили самый настоящий пир с песнями и плясками в обширном жилище старейшины аула. Позвали именитого бахши, четырех музыкантов. Хотя Иван Несторович умирал от усталости, ведь был еще очень слаб после сотрясения, но отказать не мог, когда его повели на самое почетное место у дастархана в шатре аксакала. Пришлось Иноземцеву, привалившись спиной к ковру на стене, чтобы не упасть, смотреть, как феерично пляшут под куполом лихие текинские джигиты, потрясая мохнатыми папахами и звеня стальными шпорами, как бойко кружатся их жены и сестры – темнобровые текинские дамы, слушать, как плачут струны гиджака под смычком совсем юного певца-бахши, обладателя звонкого сильного голоса, до того пронзительного, что первые два часа Иноземцев едва не оглох и мучился вновь охватившей его головной болью. Но к полуночи доктор смирился и даже нашел в этой заунывной, жалобной музыке особое очарование. Бахши по обычаю начинал свою песню с заходом солнца, а заканчивал к восходу, иногда отдыхая, подносил к губам пиалу, которую в соответствии со строгими правилами всюду носил с собой на поясе в специальном чехле.
Слушал Иноземцев, а мыслями был далеко. Взглядом искал среди толпы однорукого малыша. Видел он, как старшая сестра на радостях тогда подняла его на руки и что-то восторженно застрекотала по-тюркски, гладила по плечу, заставляя ребенка сиять от счастья. Сердце доктора сжималось все больнее и больнее. Весь вечер, всю ночь и все следующее утро, пока за ним не приехали солдаты из Чарджуя, он пытался вспомнить, какие новые труды выходили в последнее время в мире науки, какие открытия сделали намедни в областях физики, механики и медицины. И пожалел, что сейчас не в Париже, пожалел, что не свободен, пожалел, что швырнул в море миллионы франков, которые можно было обменять на книги, инструменты, реактивы.
Мало-помалу Иноземцев стал возвращаться из прострации в прежнее состояние ученого, живущего научными идеями, который питается ими аки воздухом. Новая, внезапная и любопытная идея на мгновение оживила его, одновременно подействовав как ледяной душ. Ведь до того безумие овладело его разумом, что луноверин свой отстоять не смог, потерял лабораторию в Париже, общество ученых в Институте Пастера. И все-то его несдержанность, порывистость, необдуманность, склонность к фантазиям и непомерно богатое воображение. До чего докатился! Жил в Европе, был уважаемым человеком, доктором с двумя сотнями пациентов, статьи в журналы научные писал, прививками занимался. Опозорил месье Пастера этой своей ребяческой выходкой с кроликами[17], стыд да позор. Как он теперь посмотрит в глаза почтенному французу, открывшему прививку не для баловства ради, а во имя жизни?
Чудака Герши под угрозу ареста подставил, Ромэна едва не убил… Откуда в нем столько жестокосердия, столько ненависти набралось? Стрелять в человека!
А Ульяна? Погубил ее… Да пусть трижды, сотню, тысячу раз она заслуживала смерти, но как мог он безжалостно натравить на нее полицию, на сиротку без воспитания, оборвыша в душе, ребенка!
С ужасом вспомнил Иван Несторович, какую она заботу к нему проявляла, как из тюрьмы барменской помогла выбраться, как под руку держала, пока он во власти анилиновых паров боролся с приступами головокружения, будто сиделка за ним смотрела, пока он, позабыв обо всем на свете, погрузился в спешное изучение анилина. Быть может, она была готова исправиться, быть может, впервые в жизни правду говорила, обещание давая, что послушной станет. А он не поверил!
Стыдно стало Иноземцеву, что поступил с девушкой непростительно жестоко, возложил на себя права правосудие вершить, наказать хотел, чтоб неповадно стало. А что теперь с нею? Где она?
Уж дай бог, сумела избежать тюрьмы, укатила куда-нибудь в свой Техас. Ульянка смышленая, что-нибудь да придумала. Лишь бы больше мышьяк не пила и жила счастливо.
С болью в сердце Иноземцев понял, что больше ему не увидеть свою неудавшуюся супругу, да и на ком другом жениться он зарекся. Что до него – негодяя и чудовища – не зря сослан в пустыню, где и помрет. И если удастся, то займется исследованием трахомы и отыщет способ, как изготовить новую руку бедному Дауду. Пусть даже всю жизнь искать придется. Раз обещал, обещание надо сдерживать.
И потому, когда пришлось с текинцами прощаться, он дал слово приехать вскоре. Покинул аул с надеждой, что начальник Чарджуйского уезда разрешит вернуться с инструментами и необходимыми медикаментами. Тем более что солдаты оговорились, мол, багаж его нетронутым в пассажирском вагоне того злополучного поезда остался. А там были редкие инструменты и парижский микроскоп его личной сборки с пятилинзовым объективом, что немало обрадовало Ивана Несторовича.
Господин Поляков принял Иноземцева в собственном доме с радушием, ничем не уступающим текинскому. Лучшую комнату выделил, личную прислугу приставил. Выкупали, накормили и спать уложили, за чем строго проследила супруга – бойкая казачка Евгения Петровна. А сам за доктором из железнодорожного управления в соседнее селение отправился, дабы тот осмотрел голову, хотя Иноземцев отнекивался и заверял, что уже все почти зажило.
Домочадцы ротмистра ахали и охали, когда увидели несчастного Ивана Несторовича в разорванной рубашке, всего перепачканного в крови и грязи, с перевязанной головой. Величали счастливчиком. Ведь был доктор единственным, кто Юлбарса самолично видел и живым от него воротился. Хотя не все железнодорожное общество в чудную легенду его спасения верило. Доктор Корбутт, пока голову Ивана Несторовича осматривал, всего вопросами измучил, мол, и как выглядит этот «бродячий тигр», и сколько у него народу басмачей подручных, и был ли зверь, и какой он из себя?
Иван Несторович не успевал отвечать на расспросы врача, тот не дожидался ответов, сам их давал, строя собственные предположения и делясь догадками, весьма, как ему казалось, аргументированными. В конце концов, ушел с абсолютной уверенностью, что текинцы опять впали во власть легенд собственного сочинения, а спасенный Иноземцев не мог в таком состоянии что-либо осознать и запомнить. Даже обещал поговорить с начальником управления, чтобы Александр Минаевич не слишком терзал допросами, мол, ничего не попишешь, и показания вновь не приведут ни к чему, кроме трат и тщетных попыток сыскать в поле ветра.
– Слава богу, не было никакого Юлбарса, – утешал доктор Корбутт, складывая свои инструменты в сумку. – Обыкновенные басмачи. Хорошо, что поспели прижечь задетую артерию. Вы, Иван Несторович, на волосок от смерти были. Это чем же они таким вас огрели-то? Не иначе прикладом. Вас головокружения не мучают уже? Тошнотой не страдаете?