Павел Русов
СУЧИЙ БАРИН
Предисловие
Я нашел эти замшелые папки (числом три) в подполе деревенского дома, который мы приобрели с женой несколько лет назад.
Часть документов восстановил сам, часть – с помощью работников местного краеведческого музея.
Любопытный детектив обнаружил, товарищи.
Во-первых, дело №…. Датировано 1800 годом. Причем «по Егорьевскому уезду». Но, позвольте, «Егорьевский уезд» был расформирован на те года (Павлом 1) и входил в состав рязанской губернии и уже после, в 1804 году, был реорганизован.
Почему же папки датированы так?
Я проверил листы «Дела» на идентичность.
От, блин замшелый! Все верно. Соответствует дате.
Ну и бог с ними.
Дело уголовного производства, изложенное в папках 1800 года – странное и любопытное.
Называлось оно пространно, как и было принято в те времена: «… неправомерном возмущении хрестьян губернии… Егорьевского…»
Дальше смыто, размыто…
Глава первая
ЗАРОДЫШ
Русский бунт, как известно, бессмысленный и беспощадный. Но, как и у любого действа, у него есть начало. И конец.
Начало.
Бессмысленное.
Непонятно кого ударил по уху Федор. Но Иван обозлился и Егор начал всех метелить. А так. Выплеск злобы, накопленной годами. И пошла округа противу губернии…
И конец.
Беспощадный.
Фекла, Иван, Федор, Евдокия…
Плевать. Наказывают всех – потому как именно конец у русского бунта беспощадный. Власть требует – власть давит. Власть имеет… Ага. Потому как власть. В смысле имеет право давить.
Я раскопал то, что случилось в далеком 1800 году. Истоки бессмысленного бунта. И беспощадное подавление.
Прочитывая документы, дыша архивной пылью, я выяснил, почему власти скрыли в печатях дело номер 667 под условным названием «Сучий Барин».
Сухое, канцелярское изложение дела я переработал.
Домыслил за следователями тех времен.
Приукрасил немного, добавив интриги и романтики.
Ибо кто станет читать следующее: «Язык надорван крестообразно… использ… согласно параграфу… надлежит… в танталогическом…»
Я опустил все подробности следовательской работы, работы судебных медиков...
Оставил и доработал лишь следующее: как так произошло, что зверским образом убили барина, вина которого заключалась в одном….
В чем?
Начнем, помолясь, пожалуй.
В 1798 году умер И.И. Благовещев.
В 1800 году (после двухлетней тяжбы) поместье перешло к Е.И. Ивановской (в девичестве Благовещева), коя вскорости и померла. Наследовал оное имущество её муж – Серков Анатоль.
С 1800 года, вплоть до своей чудовищной смерти, Анатоль Серков владел поместьем Благовещевых. Царствовал и чудил без малого несколько лет. Но КАК!!!
Чудили многие. Но Серков…
Однако по порядку.
Лютой зимой, числа 18-го января месяца, дошли до парадного подъезда рязанского градоначальника крестьяне Павловского уезда, деревни Суханово обиженные людишки числом четыре, а именно: представители мужеска племени семьи Кирчан (отец, три сына).
Уж каким образом попала «жалобная запись» в руки градоначальника – история умалчивает, но – попала.
Последствия, как это не странно – не остались под сукном, а взбудоражили всю волость.
Прибыл следователь.
И отбыл.
Был он по отбытии сыт, пьян и отягощен изрядно по карманам «вареньем» с барского стола.
По прибытии в столицу, тем не менее, разборчиво записал, что видел и слышал, а так же и выводы в дневнике (вот сволочь!) протокольно устроил, оный же заботливо перед смертью перепоручил сыну. Но забыл добавить, мол, это личное, не для публикации..
А может и не забыл.
Но, так или иначе, но сын – вот ведь гадёныш – сиё опубликовал. (Надо сказать, срубил изряднейшие денежки.)
В переводе на нынешний сухой канцелярский язык, суть претензий семьи Кирчан заключалась в следующем:
Барин и стрезву и пьяный, сук к себе требует в охоте. И их брюхатит. А опосля чего, бегают оные отпрыски по полям и деревням и жрут все, чего на зубы попадет. Детей, баб, свиней, лошадей, кур, гусей; рыбу из заводи таскают и в погреба залазят. А так же всех псов домовых похерили и сук дворовых обрюхатили. А так же на быка Яшку поползли, но не справились, потому как тот сам не дурак поиметь кого-либо.
Хрестьяне молебен заказывали, в Преображенской Церкви, что на Спас-Леонщине, противу нечистой силы…
А толку?
Пытались местные упертцы выследить оных зверочудей, да так, в общем-то, и сгинули в районе подболотья речки Тетеревки. Углядели потом самые смелые: во – пятки босы, а во – следы зверы; ни одёжы шмотья, ни шерсти клочья. Куды подевались? А хрен его знат.
Однакось, то, что крестьянам – чудилка, то барину – наука. Ибо затеял Анатоль Серков эксперимент, да не простой – а научный. Завел толстенную тетрадь, где красивым почерком вывел на обложке:
ПРИУМНОЖЕНИЯ РАДИ ГОСУДАРСТВЕННЫХ НУЖД ОХОТНИЧЬИХ ДОБЫВАНИЙ, НЕ ТОКМО РАДИ ЛИЧНОСТНОГО ПРЕОБЛАДАНЬЯ, НО ДЛЯ ОХОТНИКОВ ПУШНИНЫХ ДОБЫЧИ И ПРИРАСТАНИЯ ЗЕМЕЛЬ РУССКИХ, ПОСРЕДСТВОМ ВЫВЕДЕНЬЯ ОСОБОЙ ПОРОДЫ СОБАК С ЧЕЛОВЕЧКАМИ ЗЕМЕЛЬНЫМИ, ИБО ОНЫЕ МОГУТ ПО СВОЕМУ РАЗУМЕНЬЮ ПТИЦ БОЛЬШЕ И ПУШНИНЫ НЕ ТОЛЬКО ОХОТИТЬ, НО И ОБРАБАТЫВАТЬ, ПОСРЕДСТВОМ….
Далее обрыв. Видимо, Толя, запутался в сложноподчиненных предложениях, а может, отвлек кто, а то ли еще чего. Суть, надо сказать, проглядывала и в столь сложной конструкции. Иметь сук, чтобы получилось перевязать с кобелями, а уж иных с другой деревни. Ибо…
А поскольку мнил он себя в роли непревзойденного самца-производителя, то и начал с себя и со своих охотничьих собак.
Тех было числом три. Борзые. И не простые, а злобные крымские (сиречь татарские).*
История умалчивает, каким образом получились первые собаколюди. И уж тем более покрыто мраком то, как осуществлялся и процесс осеменения, и процесс выращивания, и процесс воспитания /дрессировки сих монстров. Достоверно известно одно. Барин по деревням собирал «баб молочных» для няньчества. А бабы раз – и вдруг исчезать стали, вроде как в Маскву на бариновский промысел. Угу. Ага.
Деревенский люд не шибко доверчивый, жизнь приучила. Как старики говаривали: успеешь ишо гавно лаптем похлебать…
Поэтому аналог провели быстренько (в смысле – скумекали): баб к нему водят, бабы пропадают… Кинутое барином с крыльца: «Не ваше, мразь, дело, извольте разойтись, а то пожалеете…» успехо, как бывалоче ранее, не произвело. Народ, пока еще задумчиво, поглядывал на топоры с косами.
Дальше становилось все страннее и страньшее.
Где куры? С утра с десяток рылся? Рылся. Куда, на хер, смылся? Где пяток?
Хлев сверху разобран, теля как на барский стол разделан; мозги да хребет напрочь. Какой волк так делает? Никакой. Так волки не поступают. Неведомый зверь росомаха? Эвон где, он! А где мы? Правильно рассудили деревенские жители: так только баре могут. Им в потеху, поизвел всех, да во хранцию съеб… съехал. А нам – рожи друг-другу корчить, потому от голода они уж потешно больно выходят.
А барин продолжал чудить…
Глава вторая
УТРОБЫШ
Воспылал он любовью к дочке местного (Сухановского) кузнеца. И ведь, сволочь кака, не просто любовью – вроде как и жить хотел, и даже что-то навроде сватов посылал. Ну, сваты не сваты, а приехал мерзкорожий приказчик (из тех, кто любые приказы до выворота душонки своей подлой исполняют, аки собственную волюшку) и брякнул:
– Ты, эта, шерамыг*, девку собирай, барин жить пожелал и быстрей, он…
Речь произносил он длиннее изрядно, так как отягощал оную словесами такими, что даже и сразу-то эвфемизмы не подберешь. Однако все равно до конца не успел. Тюк – подкова в лоб влетела – да так и осталось впечатана, ибо не хрен… гм… не фига так с кузнецами разговаривать, а уж тем более с его дочей. Ага.
Анна Силовна, голубушка-лебедушка, рученькой своей смуглой изволила, осерчав на крамольщину, пошевелить, чем привела в динамическое состояние огромную подкову из-под копыта арденнского тяжеловоза. Которую, на секундочку глянем, безуспешно пыталась сломать. Не получилось – а тут этот – с речами невозможными, вот и рассердилась ласточка-смуглянка. А была б в рученьках девичьих другая подковка (обыкновенная), глядишь – обошлось бы. От сломанных подков результат не тот. Аэродинамические свойства, понимашь ли, не те.
Крякнул, глядя на тело, Сила Федотов сын. Пробормотал что-то неласковое, на дщерь косясь, да и уволок свежеиспечённого покойника к свиньям. Одежду же, даром что дорогущую, в камень завернул, да и в яму. В ту самую – безвестную, в которой все пропадает, и в которой искать никто не будет. Был человечишко – и нетути его. И концы в… мг-хм… глубоко, в общем, концы.
На усадьбе спохватились не сразу – сутки почти минуло. Отец милостивый, батюшка- барин, ожидаючи… м-м-м… ну пусть будет нареченную, изволил употребить спиртосодержащих напитков изрядное количество. Да что уж там, изрядное – пудами кушать их изволил. Не, начал-то господин-хозяин-барин по благородному, как принято: к паштету – мадера, к рыбе – шамбертен, стерлядку – под макон, угря – под клод-де-вужо, к мяску – портвейн, к индейке – сотерн, к телятине – шабли, к котлетам из соловьиных языков – еще чего-то там такого, эдакого. А потом затосковал и потребовал огурцов соленных простонародных, а под них уж и той, самой – какое на хер шабли к огурцам-то?
В общем, покинул отец родной на время юдоль земную. Только что запись появилась свежая (в смысле датировки, а так – не очень): «Кабы я была царем, то…», – далее зачёркнуто и залито, то ли вином, то ли не шибко лаконичной мужской слезой. А далее размашисто поперек страницы: «…царицу отыметь, во славу рода человеческого, дабы преумножить…». Все. Далее затык. Прям беда какая-то у Анатоля с этим «…преумножить».
А что кузнец? О! вот тут самое интересное начинается.
Глава третья
РОДЫШ
К железоковцам издревле у людей отношение особое. Тут тебе и уважение, тут тебе и страх. Всяк знал – заморочники они – кузнецы. Особенно те, кто поколениями в глыбь веков уходят. Ведают слова заговоренные, особенные. Оно, конечно, понятно, что слова эти сейчас любой может на заборе изобразить, дурное дело не хитрое. А поди тем же словом да искру добыть? А? Или дымычи пыхтеть заставь? Или (и такое видели не единожды у ковачей одноруких*) малый молоток – кыяшку – заставь в пляс пойти. Во картина, а? Дзинь! Ду-дух! Дзинь! Ду-дух! Эх, пошла потеха – раззудись плечо, размахнись рука!
Не сорились с кузнецами. Ну их к лешему. Тем более, говорят, что и знакомцы они.
Сухановский хытрец* личностью был известной. Смугл, черняв волосами, борода кольцами хищными все лицо до глаз захватила. И глаза – карие, почти в черноту. Маленькие глаза. Медвежьи. Здоров, звероват человек.
Сам Сила Федотов сын* – местный. Благовещенский. Род его – известный. Был. Сгинули во время мора. И жена тоже. И дети все, окромя Анки – та чудом выжила. Смуглостью пошла в мать да отца; корни в мещерские топи уходят, где и поныне племена некрещеные обитают. Красивая деваха выросла. Но чудная. Про силушку её богаты… не – так нельзя, надо вот как – силушку её недевичую, да глаз ведуньи с детства Анны недомолвки тревожились. Правда, уважительные. Такая вот семья жила. Жила – да сплыла.
«Что за диво!?» – чесали в затылках мужики, проходящие поутру мимо места, где был двор кузнеца. Ни двора, ни кузни. Одно пепелище. Причем уже старое.
А ведь ночью-то – тишь да гладь. Ни запаха, ни воплей, ни звона пожарного. Подошли ближе, гля, а бревна-то, страшным черным скелетом валяются чудно как-то: вроде и в разброс, а вроде и нет. Ну не бывает при пожарах такого. Ну не так. Навидались, прости Господи.
Эх, сесть бы хрестьянам на птицу большую, взмыть на высоту, то узрели бы: не просто остов мрачный валяется, а знаками неведомыми выложен. Письменами древними, а слова – ну да, ну да, – те самые, тоже древние, когда еще и заборов-то не было никаких.
Да, и вот еще что. Вроде как тянуло сельчан ближе подойти, а не пускает что-то. Хочется – а колется. Вот прям внутри что-то и колется. Прям еще шаг – и ежа родить можно. И подойти – сил нет больше никаких терпеть, и ежа – гм-м… неохота. И наступило в душе крестьянской от таких столкновений двух желаний дискомфортное состояние с быстро прогрессирующем третьим: кому бы в рыло треснуть.
Кому?
Глава четвертая
Ублюдыш
Если очень хочется – то что-нибудь получится. Вам про это школяр любой скажет. Взрослый человек переиначит нравоучительно – без труда… ну и так далее. А вот люди тайных наук оформят следующее заковыристое: мысль материальна, желания исполнимы, и если хочешь добиться чего-либо – действуй согласно воображаемому финалу.
Очень уж желал Анатоль дщерь кузнецову. Видимо, в бреду пьяном, совсем грань перешел и, на пике похотливых фантазий, до того усилился, что таки поимел Анну Силовну. Во сне, понятное дело. И надо же, именно в этот сладострастный для него момент, пожелала юная ведунья барину того, что он больше всего хочет.
Не совпало.
Девицу барин уже в тот момент практически перехотел, а вот желал… Собственно, отрывочные мысли в своем гроссбухе он и записал. Это там, где насчет «…была царем… родил богатыря…».
А поскольку желала ему подобного счастья дочь кузнеца в состоянии сильнейшего аффекта, проще говоря – когда подковой шпокнула приказчика, то и ускорились все события до невозможности.
Утром, еще в хлам пьяный Толян, затребовал в постелю жбанчик венгерского. Челядь глянула на барина и в смятении кинулась прочь из господского особняка с дикими воплями. Какими? Чуть позже.
В это же самое время кузнец очерчивал обухом топора (не простого, а того самого – что дочь как-то плетью перешибла) вокруг дома границу для наговора, прозванного в народе «С глаз долой из сердца вон».