В продолжение этого первого вечера возраст присутствующих не раз давал Жюльену повод к удивлению: даже если нескольким дамам еще не было и сорока, они выглядели на пятнадцать — двадцать лет моложе. И наоборот, все мужья поголовно выглядели гораздо старше своих жен. Единственным исключением был прокурор с женой — между ними была не так заметна разница в возрасте: г-жа Мураторе оказалась толстухой с расплывшимися и вульгарными чертами лица, контрастировавшего с лицами других дам. Пока графиня Бекер продолжала беседовать с Жюльеном наедине, Жюльен перехватил еще один взгляд прокурора, полный все той же иронии; внезапно ему стало очевидно, что на эту-то разницу между его женой и другими дамами и хотел, указать ему доктор Мураторе, подмигнув, когда они пожимали друг другу руки.
В этот миг Жюльен почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. На него смотрел мужчина, на которого он сразу не обратил внимания. Он был моложе других мужчин, присутствующих на ужине, с темными, более длинными, чем это было, судя по всему, принято в Н., волосами; лицо его показалось Жюльену знакомым. Да, это был тот самый человек, которого он приметил в один из своих одиноких вечеров в кафе «Риволи». Видя, что француз узнал его, тот, кого ему представили как князя Грегорио, дружески улыбнулся ему. Жюльену пришло на память, что один из князей Грегорио проиграл в фараон изваяние своей прекрасной прапрабабки.
— Вы уже знакомы с Валерио? — вдруг забеспокоилась графиня.
Как и предупреждал профессор, она настолько завладела своим гостем, что уже ревниво относилась к малейшему эпизоду его пребывания в городе, который оставался за пределами ее влияния. Жюльен это уловил.
— Мы всего лишь виделись в кафе.
Успокоившись, она взяла его за руку и повела к князю Грегорио.
— Как когда-то наш друг Амири, с которым вы уже знакомы, Валерио преподает историю искусства. Наверняка у вас много общего.
Валерио Грегорио носил полосатый галстук английского колледжа. Он двинулся им навстречу, впереди него шла его жена: гладкое лицо с правильными чертами и такая же прическа, как у юной Анджелики или мраморного изваяния. К ним присоединилась чета Яннингов, чье присутствие на первом званом ужине с участием Жюльена предсказал Амири; вскоре дворецкий объявил: «Кушать подано». Опять-таки Амири был прав: за столом Жюльен оказался между Моникой Бекер и графиней Берио, которая после консоме, поданного в чашах позолоченного серебра, пригласила его на виллу Грианта. Прекрасная Диана Данини вместе с княгиней Грегорио и еще одной из трех присутствовавших молодых дам, чье имя Жюльен не запомнил, старательно избегала его. Немного поговорили о Париже, чуть больше о зиме, подходящей к концу, а больше всего о Н. и о ранней, судя по всему, весне.
Вечер продолжался. Моника Бекер все больше брала под свое крылышко нового консула, лицо ее светлело, и Жюльен мог поклясться: она молодела на глазах.
Она заговорила с ним о своих парижских друзьях, среди имен знаменитостей замелькали и просто знатные французские фамилии. Она хорошо знала Луизу де Вильморен, бывая на Лазурном берегу, останавливалась на вилле Шарля де Ноайля. У нее в Н. останавливался Франсис Пуленк[39]; она рассказала о концерте, во время которого музыкант стал на шутовской лад исполнять свой «Бестиарий»[40].
— Представьте, он заметил, что мой «Стенвей» за зиму расстроился, но, ничуть не смутившись и даже виду не подав, с грозной решимостью выжал из фальшивых звуков все, что было можно.
Вспоминая о подобных, дорогих для нее минутах, относящихся к послевоенным годам, когда она уже была признанной хозяйкой салона и держала открытый дом, она смеялась почти девическим смехом. Рассказывая об обедах у Флоренс Гулд в особняке Мёрис, она умилялась Жану Деноэлю[41], их завсегдатаю, или юмору Поля Морана[42]:
— Дипломат, как и вы, которому Кэ д’Орсе никогда не оказал чести, назначив его консулом в Н.
По нескольким оброненным ею фразам Жюльен понял, что она хорошо знакома с председателем совета министров или по крайней мере неоднократно встречалась с ним как в Париже, так и во время его наездов в Н.
— Часто он приезжал? — поинтересовался консул, до сих пор не уразумевший, какое место занимал старый французский политик, расчетливый и в высшей степени образованный, в этом закрытом аристократическом обществе.
— Что удивительного в том, что кто-то любит приезжать и возвращаться в Н.? — с улыбкой парировала Моника Бекер.
Затем она предложила ему обойти гостиную, подводя по очереди к присутствующим, словно желая оделить каждого честью общения с почетным гостем; удивительная величавость ее поведения явно свидетельствовала, что именно она признана царицей н-ских салонов. Однако по отчужденному и рассеянному виду графини Дианы Данини, собравшей в углу гостиной нечто вроде своего собственного кружка прямо в центре салона своей соперницы, нетрудно было догадаться, что графиня Данини, красивая брюнетка со светло-голубыми прозрачными глазами, пылко оспаривает у нее это звание и что настанет день, когда Монике Бекер придется уступить. Все это очень забавляло Жюльена, а еще больше то, что он допущен в самую сердцевину этого поединка и даже, как знать, является одной из ставок в нем.
Конечно, отношения между персонажами разыгрываемого на его глазах действа не отличались той тонкостью, которая для Жюльена, человека гуманитарного склада, имела первостепенное значение, но он не мог не соотнести происходящее с миром Пруста, а точнее, с салоном г-жи Вердюрен. Однако у Моники Бекер в отличие от той, кому в один прекрасный день предстояло стать княгиней де Германт — что всегда огорчало Жюльена, — было за спиной четыре-пять веков очень голубой крови.
Видимо, чтобы у него не возникло на этот счет никаких сомнений, хозяйка повела его в галерею, где было развешено десятка полтора портретов, самые ранние из них восходили к началу XVI века. Она обстоятельно разъяснила гостю, что это портреты ее собственных предков и что род Версини, по знатности не уступающий Бекерам, угаснет с ней. Жюльен обратил внимание на висящее чуть поодаль великолепное полотно: молодая женщина лет тридцати была изображена на нем в манере, модной у светских художников в послевоенные годы. Женщина на картине была брюнеткой, как Моника Бекер, но были в ней робость, желание стушеваться, столь непохожие на ту непререкаемость и уверенность в себе, если уж не чувство превосходства, которые графиня придавала, казалось, каждому своему жесту, каждому слову. Да и черты молодой женщины были более расплывчатыми, чем у графини, не таким волевым был подбородок, живая Моника Бекер вся просто светилась уверенностью в успехе. Она объяснила, что портрет был написан давно, и Жюльен уловил гордость в ее желании подчеркнуть, сколько лет истекло с тех пор, как в молодости она позировала модному художнику; годы изменили ее, но не состарили.
Они вернулись в гостиную, Моника заняла глубокое кресло в углу и пригласила Жюльена сесть рядом. Как несколько дней назад профессор Амири, она принялась описывать одного за другим своих гостей. Но хоть уста профессора с беспощадным сарказмом выводили беспощадные портреты, они все же были тогда одни в гостиной профессора над рекой, в то время как Моника Бекер с не меньшей беспощадностью отзывалась о тех, кто в нескольких шагах от нее порой улыбался ей, не подозревая, сколько нелестного говорится в их адрес. Впрочем, при всей резкости ее отзывов, взгляд, которым она окидывала гостей, был сама нежность, лишенная иллюзий, но все же чуть ли не материнская, в которой не было ничего от язвительности старца, затаившегося среди своих барочных полотен, чтобы издали препарировать общество, куда он хотя и был допущен, но на положении чужака.
Описывая одного за другим старых маркизов и графинь помоложе, словно ожидающих своей очереди пройти перед ней, Моника Бекер создала для своего подопечного, которого вводила в жизнь элиты, пикантный образ некоторых высокопоставленных особ Н. Жюльен вновь услышал о драпирующейся в достоинство бедности семьи Берио, о безудержном блуждании четы Яннинг в садах истории. Диану Данини она удостоила леденящего душу отзыва, упомянув сперва о ее супруге, затем о бывшем плейбое с седыми висками, не расстававшемся с четой, и, загадочно предложив не верить обманчивой видимости, намекнула таким образом как на любовный треугольник, так и на то, что даже это было бы слишком просто.
— Бедный князь Жан (таково было прозвище мужа Дианы) коллекционирует старинные театры марионеток, не в силах дергать их за веревочки, — подвела итог Моника Бекер.
Затем речь зашла о глубоком старце, старейшине собрания, и она удивилась, как Жюльен не обратил внимания, что тот не проронил ни звука.
— А вы не знали? Это Рихард Фальк, один из величайших поэтов нашего времени. Одно время его имя произносилось в связи с Нобелевской премией, но это было бы слишком невероятно. Бедняга Рихард слегка ошибся между сороковым и сорок пятым годом, и у него были неприятности после Освобождения. Судьям перед которыми он тогда предстал, он ответил лишь возмущенным молчанием и с тех пор не сказал ни слова. За него говорит его жена Лючия. Впрочем, она даже не говорит, а болтает. Рихард появляется в свете, слушает и молчит. Из-под его пера выходит несколько строк в месяц, он публикует несколько страниц в год лет в десять — книгу, но он связан с Грегорио, Нюйтерами, и всего этого вкупе достаточно, чтобы он считался в Н. гением.
Жеронима де Нюйтер — эта строчит поверхностные биографии малоизвестных писателей. Муж ее был в свое время министром; она вот уже сорок лет верна фирме Шанель, время от времени вынимает пудреницу работы Фаберже, чтобы скрупулезно подрисовать глаза.
— Один глаз она потеряла в странном поединке с лыжным тренером в Гштаде[43]. Официальная версия — несчастный случай в подъемнике в эпоху, когда подъемников еще в помине не было, а лыжные палки походили на копья. В Сан-Кашано под Флоренцией она откопала последнего отпрыска семьи ремесленников обрабатывавших pietra dura[44] еще для Медичи, он умеет так отделать яшму или лазурит, что цвет их меняется в зависимости от освещения, времени и настроения Жеронимы. Она меняет свой стеклянный глаз сообразуясь со временем года, ни от кого не таится и считает делом чести, чтобы никто не догадался, какой именно глаз — левый или правый — выбил ей не в меру грубый любовник.
Молодая белокурая женщина, с бледным скуластым лицом, с которой Жюльен успел перекинуться несколькими ничего не значащими фразами по поводу оперы, которую, по ее словам, она обожала, также попала графине на язычок и была подана Жюльену как фатальная женщина, несчастная сама и приносящая несчастье мужчинам. Супруг ее, грубиян, был к тому же еще банкиром, что усугубляло его положение в глазах неумолимой Моники. Это была сестра молодого преподавателя истории искусства, пожалуй единственного из всех, кто был пощажен ею, хотя, на ее взгляд, и страдал мягкотелостью и неспособностью навести порядок в своей противоречивой жизни. О жене его можно было сказать, что она мила, но не более того...
Незадолго до того, как ретироваться, на что консул все никак не мог решиться, графиня принялась вспоминать роскошные приемы, некогда прославившие дворец Саррокка. Она рассказала об одном из таких приемов в годы юности: тогдашний консул, чье имя знаменито во Франции, пригласил двести человек в костюмах персонажей комедии дель арте. Сам консул, одетый дожем, радушно принимал гостей в недавно отреставрированном дворце, стены которого были увешаны удивительными полотнами, по всей видимости одолженными ему на время пребывания в Н. На эстраде в той комнате, которую займет Жюльен по окончании работ, была разыграна комедия, и сама графиня в костюме Коломбины без колебания сымпровизировала роль кокетки. Отец Валерио Грегорио играл влюбленного и получил от Скарамуша нешуточные палочные удары. Бедный Грегорио упал с перебитой спиной. Под маской Скарамуша, которую сняли лишь в конце представления, скрывался не то фермер, не то полевой сторож, уволенный со службы и вот таким образом отомстивший за себя. Консул Франции, в те героические и баснословные времена, храня полнейшее спокойствие, собрал нечто вроде парламента на королевском чтении[45] в лице полудюжины Арлекинов — все они носили фамилию Яннинг или Данини, — и суд постановил сбросить Скарамуша в реку. Арлекины сами с большой помпой отнесли его к реке и сбросили с моста Ангелов в ледяную воду, от чего несчастный чуть не отправился потом к праотцам, заработав жестокую пневмонию.
— Не думаю, что новый консул Франции ищет те же забав, что и его далекий предшественник, — с улыб кой заметила Моника.
Жюльен объяснил, что ремонту подлежат лишь служебные помещения дворца Саррокка и что в отличие от предшествующих консулов жить он там не будет. Тогда графиня стала думать, как подыскать ему достойное жилье, и пообещала заняться этим, заручившись помощью всех своих подруг.
— Если, конечно, вы не предпочтете виллу на холмах.
Жюльен ответил, что он человек сугубо городской всегда жил в центре Парижа или Лондона, где ему пришлось работать, и не представляет себе жизни в деревне.
— Сейчас видно, что вы не знаете н-ских окрестностей по весне... — тихо проговорила графиня и словно замечталась, после чего стала описывать невыносимую жару в городе летом и прохладу на холмах. — Наплыв туристов также многое меняет. Вот вы с удовольствием прогуливаетесь по улицам и набережным. Н через несколько недель это станет невозможным. Порой народу столько, что кажется, будто ты во Флоренции или Зальцбурге во время фестиваля. Улицы заполонены грязными и шумными ордами. Никто из них никогда не остается на лето в городе!
Жюльен был наслышан об этом периоде долгого лета на загородных виллах: добропорядочное н-ское общество, как когда-то венецианские партиции, покидало город ради тенистых садов. В Венеции для этого существовала Брента, во Флоренции — Маремма или Кьянти, в Н. — множество озер, парков, холмистых лесов.
— Если вы и впрямь желаете иметь квартиру в городе, хотя подыскать ее становится все труднее, так как американские общества и колледжи Новой Англии[46] подчистую скупают все для своих драгоценных отпрысков, я уверена, мы можем подобрать вам то, о чем вы мечтаете.
Когда графиня говорила о туристах и потом об американцах, наводняющих город, в ее словах было столько презрения, что Жюльен не мог не восхититься: он не был ни туристом, ни заатлантическим гостем, но французом и консулом, и эти два качества тотчас же открыли ему двери, которые прекрасная Моника с такой силой захлопывала перед носом чужаков.
Некоторые из присутствующих уже поглядывали в его сторону, и он понял, что пришло время откланяться, поблагодарил и вернулся к себе. В последующие дни он получил приглашения от Яннингов и Берио, от Жеронимы де Нюйгер; за двое суток он превратился в гражданина Н., сознавал, сколь это почетно, и бесконечно радовался этому.
Другу, позвонившему ему из Парижа с просьбой об одолжении, он объяснил, что после нескольких нелегких недель («акклиматизация, сам понимаешь») теперь, кажется, ему предстоит в Н. «золотая ссылка».
ГЛАВА VI
Реставрационные работы в консульстве шли своим чередом. Вскоре стены вытянутой комнаты, где предполагалось устроить кабинет генерального консула, были покрыты красивой светлой штукатуркой, а потолок с кессонами вычищен и сверкал позолотой.
Несколько раз в неделю м-ль Декормон увлекала Жюльена в лабиринт комнат и коридоров с суетящимися рабочими, чтобы вместе проследить, как движется дело. Она не упускала случая похвалить талант и компетентность архитектора Соллера. От нее Жюльен узнал, что именно его отец пятнадцать лет назад осуществил ряд работ, необходимых для закрытия консульства.
Профессиональная деятельность Жюльена или, точнее, его профессиональная бездеятельность осталась прежней. Когда он попросил г-на Бужю представить ему отчет о проделанной работе — визы, акты гражданского состояния, паспорта — с момента его приезда, пришлось констатировать, что все вместе составило не более дюжины подписей на документах посетителей, для которых отправиться в П., где по-прежнему осуществлялась основная часть консульской деятельности, было бы затруднительно. Однако Жюльен не расстроился. Визит к председателю совета министров, замечания адвоката Тома на счет последнего и даже намеки по этому поводу старого Амири и Моники Бекер теперь приятно щекотали его честолюбие: он начинал испытывать еще смутное, но уже льстящее ему убеждение, что от него в Н. ожидали отнюдь не выдачи виз и паспортов. По оказанному ему приему он делал вы вод, что находится здесь в качестве своеобразного посла, чья миссия окончательно не определена, но который должен способствовать сближению двух общин разделенных силою инерции годы назад. Он с удовольствием прочел трактат об истории города в его отношениях с Францией, написанный в начале века одним французским эрудитом, жившим в Н.; между Н. и Францией происходил обмен не только королевами и великими герцогинями, но и видными общественными деятелями, художниками, идеями. Такой-то живописец, уроженец Н., работал в Фонтенбло, другой — в Тюильри, французы же обосновались в городе в эпоху его расцвета, здесь творили многие французские поэты и писатели. Жюльен полагал, что, находясь на самом конце этой цепочки, был последним звеном, которое соединит прошлое и настоящее.