Жюльен стал настаивать: ему казалось, что его собеседник слишком усердствует, пытаясь убедить его, что он идет по ложному следу. И этим усилил то, что сперва было лишь смутным подозрением. Когда же он задал наконец главный вопрос: а если убийцей Валерио был один из его близких, пожелавший убрать свидетеля, — в голосе доктора Мураторе зазвучали ледяные, нотки:
— Господин генеральный консул, будь я комиссаром из детектива, я и то ответил бы вам, что вы начитались детективов. Но я не персонаж из романа, а вы представляете здесь Францию, и на меня возложена обязанность следить за тем, чтобы правосудие вершилось в городе, где вы аккредитованы. Так продолжайте представлять Францию, как вы до сих пор это делали, и предоставьте мне заниматься тем, чем я занимаюсь в Н., где нас с вами приняли с великодушием, не оправдать которое было бы непростительно с вашей стороны.
Эго было еще одно предупреждение, но Жюльен опять не внял ему. Два дня спустя большинство гостей отказались под различными предлогами от приглашения участвовать в коктейле по случаю празднования новоселья. Генеральный консул Франции в Н., надеявшийся наконец отблагодарить Монику Бекер, Диану Данини и других дам за десяток ужинов, на которые он был приглашен, устроил прием на две сотни персон. А очутился лицом к лицу с горсткой гостей: адвокатом Тома, архитектором Соллером, антикваром Масканиусом. Впечатление было такое, что все вернулось на круги своя. Джорджо Амири и тот не пришел, но он и впрямь был болен. С отчаянием оглядывала м-ль Декормон горы пирожных, уложенных не менее искусно, чем в Голубом дворце, однако никак не прокомментировала случившееся. Анджелика не показалась из своей комнаты.
Но Жюльен не сложил оружие. Вернулась Мод, они вновь поговорили, и его убеждение, что Валерио убит, окрепло. То, как были встречены его подозрения, лишь усилило их. Он начинал подозревать некий крупный заговор, единственной целью которого было избежать скандала. А поведение прокурора он расценивал как интеллектуальную игру чистой воды: относительно монстра у того была своя теория, и он не позволял никому перечить ей. Возможно, и у него были подозрения, которые он с внутренним ликованием культивировал. Если преступнику нравилось оставлять улики и наводить на ложный след, прокурор со своей стороны, вероятно, знал его или считал, что знает, и играл с ним в кошки-мышки. То, что Жюльен напал на свежий след, нарушало все его планы.
Жюльен решился нанести визит Виолетте, и то, что он услышал от нее, перевернуло все его представления.
За исключением того вечера, когда он побывал в галерее живописи в нежилой части дворца, Жюльен никогда не был во дворце Грегорио. Он знал, что Валерио жил с женой в квартире на последнем этаже, чьи окна выходили на величественную площадь с атлантами и неизбежной проституткой.
Виолетта приняла его в гостиной, обставленной белыми диванами, шкафами с книгами по искусству.
В вазах стояли цветы; ничто в этой обстановке, словно бы с рекламного проспекта магазина современной мебели, не соотносилось ни с мрачным дворцом, где развернулась драма, ни с самой драмой. На Виолетте было светлое платье. Волосы распущены. Черты напряжены, лицо бледно, но она силилась улыбаться. Она встала навстречу Жюльену, протянула ему руку, предложила виски или джин с тоником; они с тем же успехом могли встретиться где угодно, в какой угодно современной квартире как в Милане, так и в Париже или Мюнхене.
Стоило Жюльену поделиться с Виолеттой подозрениями, высказанными Мод, лицо молодой женщины напряглось еще сильнее. Она вздохнула и налила себе.
— Мод не хочет смотреть правде в глаза, — наконец промолвила она.
Рука ее дрожала, когда она поднесла бокал к губам.
— Валерио покончил с собой, никто тут не виноват, могу вас заверить.
Голос у нее был хриплый, говорила она убежденным тоном человека, знающего больше, чем говорит. Жюльен настаивал. Он хотел разобраться. В версии, которая мало-помалу сложилась у него, концы сходились с концами, и все заявления Валерио, сделанные им перед смертью, хорошо укладывались в нее. Виолетта вновь тряхнула головой: «Вот именно...» Но большего сказать не захотела. Жюльен догадывался, что подобрался к самой истине, и, какой бы она ни оказалась, он должен был ее знать. Он забросал хозяйку вопросами.
Наконец Виолетта заговорила. Обиняками. Намеками. Ничего определенного. Но и этого было достаточно: Жюльен понял. Действительно, Валерио покончил с собой. Но причиной этого были не только отчаяние, которое он несколько дней подряд, не сдерживаясь, изливал на окружающих, и в еще меньшей степени любовь к сестре, хотя любовь эта и лежала в основе всего. В одном консул не ошибся: история с монстром, участившиеся с конца зимы преступления были в центре драмы, случившейся в этой идеально чистой и светлой квартире. Валерио и сам говорил: убийцей может быть кто угодно, один из них, к примеру. Голос жены Валерио становился каким-то неестественным, как и голос ее мужа, когда он накануне смерти твердил о своей тоске. Вскоре она стала запинаться, лицо ее оросилось слезами. Она умолкла. Но Жюльен уже понял. Или, точнее, догадался, что угнетало Виолетту. Валерио убил себя потому, что тайна, которую он носил в себе в течение пятнадцати лет, была непомерно тяжела для него. Жюльен хотел быть уверен, что правильно истолковывает слова молодой женщины. Он вздохнул, прежде чем задать следующий вопрос: I
— Вы хотите сказать, что Валерио покончил с собой потому, что это он...
— Молчите!
Она криком заставила его замолчать. Некоторые слова нельзя было произносить. Жюльен еще немного посидел в квартире, так мало походившей на его друга, но голова шла у него кругом. Ему нужно было выйти, вновь обрести н-ские улицы, строгие фасады — свое царство — и даже толпу туристов, ставших ему теперь такими родными.
Он шел куда глаза глядят, проходя насквозь разноцветную толпу, не обращавшую на него никакого внимания. Он понимал, что, сам того не подозревая, всегда, вероятно, боялся этого конца, в который все же еще до конца не верилось. Так он оказался на площади Санта Мария делла Паче, перед гармоничным фасадом из белого мрамора с инкрустацией. Вошел внутрь: здесь он ощущал себя дома. Его встретили знакомые полотна. Решетка часовни Грегорио снова была на запоре, но большие фрески хора освещены: сюжетом им служили сцены из жизни Иоанна Крестителя. Голова святого на золотом подносе, преподнесенном Саломее, плакала кровавыми слезами, Жюльен все никак не мог поверить в то, что узнал от Виолетты. На следующей фреске Саломея танцевала возле уставленного яствами стола Ирода. На ее губах играла ироничная, отстраненная улыбка. Жюльен подошел поближе, но прожекторы вдруг погасли, и он не пытался включить их.
Он направился к самому большому алтарю, фреска которого надолго приковала внимание главы правительства. Христос Страшного суда показался ему на этот раз более величественным и устрашающим; чем обычно, этаким судьей, бесповоротно приговаривающим к жизни или смерти тех, на кого он указывал. Им был отмечен Валерио. Жюльен опустил голову и вернулся домой.
В один прекрасный день наступило лето. На город обрушился зной. В длинной юбке и широкой блузке бродила по дому неприкаянная Анджелика. Порой у Жюльена возникало ощущение, что девушка превращается в некоего затравленного зверька, из которого ему больше не удается вытянуть ничего, кроме пары слов да изредка улыбки. Она чего-то боялась.
Консула больше не принимали. Правда, он еще иногда бывал на ужине, устроенном кем-нибудь из французов, или на коктейле по случаю открытия модной лавки или агентства путешествий, Его не удивляло, как быстро он стал не нужен тем, кто с распростертыми объятиями принимал его пять-шесть месяцев назад. И не гадал больше почему. Разумеется, прокурор растрезвонил подозрения, которыми консул имел неосмотрительность — а то и наглость! — поделиться с ним; а может быть, на него держали зуб за его солидарность на балу с Валерио; да мало ли было других, менее ясных причин, по которым он мог впасть в немилость: например, визит к Лионелле Шёнберг мог считаться предательством по отношению к обществу, не принимавшему жену убитого борца с нацистами. На следующий день после неудавшегося приема м-ль Декормон сочла своим долгом подбодрить Жюльена, высказавшись в том духе, что, мол, таковы уж жители Н.: сегодня улыбаются вам, приветливы, а назавтра и думать забыли о приглашении, но консул не был слеп. Теперь он проводил все вечера дома. Он очень редко возвращался во второй половине дня во дворец Саррокка, предпочитая пользоваться хорошей погодой и проводя время в своем кабинете окнами на город или на террасе. Много читал. Анджелика дремала рядом.
Однако забыть о подозрениях Виолетты, о поселившихся в нем самом сомнениях ему не удавалось. Одну за другой строил он гипотезы, пытаясь отыскать другие объяснения злодействам, в которых Валерио был обвинен собственной женой. Перебирая в памяти всех хоть сколько-нибудь значительных лиц города, он анализировал, кто из них мог быть убийцей. Разве не мог маркиз Берио, при всей его набожности, в порыве безумия пожелать наказания всем детям, чьим проступком была любовь? В своих подозрениях Жюльен не пощадил никого из тех, с кем сталкивался в Н. Даже слепой маркиз Яннинг, описывающий сады и парки, увиденные глазами жены, и тот вполне мог уговорить ее выслеживать в округе влюбленные парочки в автомобилях. Это было абсурдно, но не более абсурдно, чем подозревать самого прокурора, для которого преступления были дьявольской игрой и который с тем же успехом, что и другие, мог быть убийцей. Не менее подходил на эту роль и князь Жан с его болезненной меланхолией и страстью к миниатюрным театрам, в которых разыгрывались кровавые драмы. И разве муж Дианы не был связан с булочником Айгером, открыто обвиненном в самом первом убийстве? Жюльен порой встречал князя Жана на улицах Н. — тот любил кататься на велосипеде, не обращая внимания на туристов. В широкополой черной шляпе, бархатной куртке, с тяжелой цепью от часов в петлице, он гораздо больше походил на продувного крестьянина, чем на последнего отпрыска одного из стариннейших европейских родов. Джованни Данини, как и Берио или Яннинг, вполне мог быть маньяком, и тогда Валерио Грегорио, презиравший н-ское общество и открыто высмеивавший его, мог стать козлом отпущения. Может быть, рассказанное ему Виолеттой по секрету уже носилось в городском воздухе, и настоящий убийца чувствовал себя в безопасности, вынашивая следующее преступление, за которое со временем поплатится очередной козел отпущения.
Такой взгляд на вещи был весьма привлекательным для Жюльена. Мод вернулась из Америки, он наведался к ней и изложил ей свою гипотезу. Она долго молчала. Затем чуть слышно проговорила, что тоже очень много думала о событиях последних недель и что новый вывод, к которому она пришла, казался ей, несмотря на всю его чудовищность, единственно правдоподобным. Она по-прежнему была убеждена, что Валерио убили. Слишком многое, о чем Жюльен не догадывался, выходило невероятным, если предположить, что он покончил с собой. Беппо из «Газетт» владел кое-какими данными о том, в каком положении нашли тело, где лежал пистолет. Но если Валерио и убили (тут Мод вздохнула), то не потому, что, как принято говорить, он слишком много знал.
После этих слов Мод замолчала. Как и во время разговора с Виолеттой некоторое время назад, Жюльен подумал, что прекрасно понимает, о чем она еще не сказала. Больше того, Мод, более раскованная, чем Виолетта, но и более горячая и ожесточенная, была, в сущности, еще одним воплощением Вестницы, трагедийного персонажа, открывающего глаза на правду тому, кто не желает ее слышать.
— Там, в Америке, я много думала этом, — продолжала она. — Я вспомнила отдельные фразы Валерио, которым сперва не придала никакого значения. Припомните сами, что он говорил тогда ночью у меня.
Мод хотела сказать именно это: подобно Виолетте, она считала Валерио убийцей. Потому его и убрали. Таким образом, мысль о заговоре, появившаяся у Жюльена в первый момент, стоило ему узнать о смерти Валерио, подтверждалась. Как ни крути, а заговор был — со стороны семьи Валерио, а может быть, и всего города. И речь ведь шла не о том, чтобы убрать нежелательного свидетеля, а о том, чтобы избавиться от еще более нежелательного преступника. Вот к чему клонила Виолетта, о чем свидетельствовали молчание полиции и сдержанность прокурора: Н., сын которого в приступах безумия совершил ряд чудовищных поступков, сам же и судил его. Это было в логике вещей города, его традиций, истории. Он сам удалил нарыв, обрубил сгнившую ветвь.
Мод могла не продолжать. Если при разговоре с Виолеттой у Жюльена лишь зародилось подозрение о виновности Валерио, теперь он окончательно в этом убедился. Выйдя от нее, он направился прямо к прокурору и выложил ему все, что знал. И на этот раз доктор Мураторе внимательно выслушал его. Когда консул без церемоний намекнул на сообщническое молчание его, прокурора, тот улыбнулся, но тут же вновь стал серьезен. Затем заверил: что бы там ни вообразил себе консул с тех пор, как он, прокурор, занимается этим делом, им движет одно желание — вывести все на чистую воду. Придет время, и он будет решительно действовать, невзирая ни на что. Впрочем, подчеркнул он, опять улыбнувшись, он ведь чужой в этом городе, как и Жюльен, и оба они более, чем кто бы то ни было, свободны в поисках истины. Затем он сослался на дела. В овраге неподалеку от города обнаружен расчлененный труп в чемодане, преступление совершено с целью ограбления; даже в Н. происходят подобные убийства! Он встал, давая понять, что разговор окончен.
— Но вы по крайней мере проверите мою гипотезу? — с надеждой спросил Жюльен.
Прокурор ответил ему так, как отвечают тяжелобольным стараясь щадить их подозрительность:
— Ну, разумеется, господин генеральный консул, разумеется...
Оказавшись на улице в толпе туристов, Жюльен понял, что убедить собеседника ему не удалось. Если только тот нарочно не пожелал не слушать его. На следующий день Жюльен решит еще раз переговорить с Мод, получить от нее новые аргументы. Оказалось, она лишь ненадолго заезжала в Н. и уже уехала во Францию. Ему дали номер ее телефона в Париже, он позвонил, наговорил на автоответчик, но Мод не отозвалась. На прием в честь 14 Июля во дворец Саррокка явились лишь старые н-ские французы, которых он прежде ни разу не встречал. Адвокат Тома отвел его в сторону. Заверив его в том, что говорит как француз, пекущийся об образе своей родины за рубежом, а также как друг и гражданин Н., он посоветовал Жюльену оставить мысли о преступлениях, не сходящих с газетных полос. Все это дело полиции: не очень-то удобно, когда иностранный подданный берется вести расследование. Адвокат воздел руки в знак бессилия, наверняка заранее продумав этот жест.
— Здешние жители порой трудно поддаются пониманию!
Такую же или примерно такую же фразу Жюльен уже однажды слышал из его уст, когда впервые побывал у него во дворце Хюбнер еще зимой. У него возникло ощущение, что время повернуло вспять. Утомленный, выбитый из колеи, не в форме, сидел он в углу роскошной гостиной в компании м-ль Декормон, г-на Бужю и нескольких незнакомцев, уплетавших пирожные и распивавших шампанское, и чувствовал себя таким же одиноким, как в первые дни в пансионе Беатрис. Когда во второй половине дня он добрался до своей виллы, Анджелики там не было. Она ушла, забрав вещи и не оставив ни словечка. Мария Тереза, Лючия, отдавшаяся ему после приема у Дианы, Анна, промелькнувшая было на его горизонте, и вот теперь Анджелика, о которой Жюльен даже не знал — любит он ее или она только умиляет его, — все женщины, с которыми оп столкнулся за время своего пребывания в Н., ушли, а он и не пробовал удержать их. Вот уже несколько недель, как он перестал разговаривать с Анджеликой.
Он начал привыкать к одиночеству. Первое время просто не отдавал себе отчета, насколько оно невыносимо. Подолгу нежился на солнце. Время от времени ему позванивал уже тяжело больной Джорджо Амири. Высмеивал великосветских дам, абсурдную протокольную строгость на их приемах. На свадьбе очередного внука Моники Бекер подали омерзительное шампанское, зато свадебные подарки были выставлены на всеобщее обозрение как музейные ценности. «Ужас, дорогой друг, ужас да и только!» Сам Амири уже не выходил из дому, но смаковал слухи.
Летняя жара становилась невыносимой. Жюльен начинал ненавидеть свой дом. Очарованный первое время его строгими архитектурными формами, его почти деревенской уединенностью в конце узкой дороги и террасным садом, он теперь видел лишь две выстроенные по соседству виллы, отделенные от его дома узкой полоской насаждений. Его слуха достигали все звуки с этих вилл, он проклинал пса, что лаял по ночам, и самих владельцев, хотя это и были известные в городе, состоятельные люди, они занимались постройкой современных домов, на его взгляд омерзительных.