Даже треть страниц не была использована, а мои силы уже иссякли. Я задумчиво закрыла скетчбук и убрала на место. Оперлась локтями о стол перед печатной машинкой, обхватила руками голову и глубоко погрузилась в себя, зная, что Кирилл не станет меня тревожить, пока я нахожусь здесь. Он прекрасно понимает, как для меня важно бывать наедине с собой. Особенно в такие периоды, как этот. Кирилл видел, что мне очень тяжело. Даже когда я улыбалась, он замечал боль где-то глубоко внутри меня, боль, замаскированную смехом. Думаю, он молился всем богам, лишь бы снова к нему вернулась прежняя Лиза, его Лиза с огнем в глазах и словом на устах.
Вот человек сидит перед печатной машинкой и глубоко задумался, смотрит вдаль невидящим взглядом. Прямо миниатюра «Вечная проблема творца». Со стороны, наверное, выглядит очень напыщенно. Как обложка книги по психологии. И в последние месяцы я все чаще и чаще задумывалась подобным образом, отключалась от внешнего мира. И если кто-то попросит меня рассказать или хотя бы описать, о чем я размышляю в такие моменты, я просто не сумею.
Моя мама очень любит читать. Все детство она заставляла меня делать это, чем, естественно, выработала во мне неприязнь к чтению и книгам. Впервые острое желание читать художественную, а не техническую литературу я ощутила в институте, когда очень ясно осознала, что пошла учиться не туда и не на того. Я справлялась с учебой, но все время чувствовала себя не на своем месте в жизни. Когда выяснилось, что душа моя лежит к гуманитарным наукам, было уже поздно менять направление движения. Чтение стало моим увлечением, страстью, хобби. Я открыла для себя новый мир, и в этот момент все сошлось. Стало ясно, почему уже очень давно меня так волнует оборотная сторона литературы – не чтение книг, а их написание.
Потребность в творчестве я испытала сразу же, едва начался мой сознательный возраст. Было это лет в десять, училась я в четвертом классе. В голову мне пришла моя первая идея. Я придумала сюжет и решила написать маленькую сказку. Сказку о волшебной ложке. Я была в восторге от такой неожиданной идеи, несмотря на то, что никто особо не оценил моих стараний. Мне хватало собственной оценки, ведь написанный мной крошечный текст уже тогда казался мне уникальным. А новая возможность – придумывать истории и записывать их, прямо как настоящий писатель – воспринималась десятилетней мной как сверхспособность.
Позже меня посетили еще несколько идей, и я без раздумий воплотила их на бумаге. Я была ребенком, и казалось, что это мое призвание. Мне хотелось писать и дальше, развивать в себе это увлечение. Я так и поступила. Вскоре я поняла, что не могу прожить без этого и недели. Мне постоянно было необходимо что-то писать. Мозг без остановки придумывал новые сюжеты, подбрасывал идеи, которые преследовали меня по пятам, пока я не переносила их на бумагу. Много тетрадей было исписано с тех пор… Тетрадей, листов, блокнотов, клочков бумаги. Я писала в основном для себя, но родственники в шутку называли меня "писательницей". Иногда я давала кому-то из них почитать небольшой отрывок, и по реакции понимала, что писательницей меня называют скорее из вежливости. Родители хотели поддержать меня, понимая, что таланта у меня нет, а желание писать есть. Это называется графомания.
Дома у меня до сих пор сохранилась та самая тетрадь, с которой все началось. Недавно я наткнулась на нее, решив перебрать пакет, содержимое которого предназначалось для свалки. Там оказалось еще несколько уже более поздних и более толстых тетрадей. Мне было обидно, что их собирались выбросить, посчитав за хлам. Тетрадь была очень дорога мне как память. Держа ее в руках, я испытывала светлую грусть, гордость и отголоски детского восторга. Но этот случай очень многое говорит о том, как окружающие воспринимали мои тексты на протяжении долгого времени. Всерьез к ним никто не относился, особенно моя семья. Именно поэтому я писала для себя и привыкла писать только для себя. То, что я придумаю и напишу, всецело принадлежит мне. Я удовлетворяю в первую очередь свою потребность опустошить мозг, избавиться от излишков фантазии, донимающих меня. Особенно часто я делала это на уроках в школе. Затем уроки сменились парами, но мало что изменилось. Я исписывала тетрадь за тетрадью. Вместо лекций я переносила на бумагу то, что придумывала. И мне это безумно нравилось.
До сих пор я могу делиться тем, что пишу, лишь с малым числом реальных людей. Мысли о том, чтобы обратиться в издательство, не посещают меня. Я не считаю свои тексты настолько хорошими, чтобы быть достойными этого. У меня есть небольшая аудитория в интернете. Эти люди не знают, кто я, но несколько человек отчаянно убеждают меня, будто я талантлива. Кирилл, который выслушивает и читает все, что я придумаю, утверждает то же самое. Я стараюсь с ними соглашаться, но в глубине души знаю, что это не так. Тем не менее, я не бросаю попыток создать нечто стоящее, стараюсь совершенствоваться, подражать любимым авторам, избавляться от видимых мне недостатков. Но это такой субъективный процесс… Для меня физически невозможно бросить писать. Мне это нужно. Даже если мои тексты будут не по вкусу большинству, я не сумею остановиться.
На счету у меня было несколько оконченных произведений, чуть больше – начатых, но заброшенных, и целая гора нереализованных задумок. Да, у меня есть все основания считать себя неудавшимся автором, графоманом, кто бы там что ни говорил из любви ко мне, вежливости или жалости.
Последний свой текст я завершила около полугода назад. И, так как мне казалось, что ничего лучше я больше никогда не создам, спустя небольшой срок после окончания работы я погрузилась в кризисную яму, которая с каждым месяцем все более темнела и углублялась. Ни меня, ни моих близких это не радовало, но изменить ситуацию не мог никто. Кирилл поддерживал всеми силами, стараясь вытащить меня из бессильной апатии, а родители просто ждали, когда очередная «дурь» выйдет из моей головы, и я, наконец, займусь делом.
В плане творчества Кирилл понимает меня лучше всех. Он хотя бы старается разобраться, что со мной происходит в моменты увядания, и исправить это. Без него я бы загнулась в два раза быстрее. Но Кир совершенно уверен, что я талантлива, и восхищается мной не только когда я творю, но и когда страдаю от творческого кризиса, кое-как находя в себе силы жить. Я для него как создание из потустороннего мира, и он любит меня за это, хоть и не может понять всех моих чувств. Кир всегда убеждает меня, что в будущем я напишу нечто поразительное и получу признание, что каждый мой последующий текст будет только лучше предыдущего. Конечно, я не верю этим словами, потому что в моменты разочарования в себе не веришь ни во что.
Оконченный полгода назад текст был романом о буднях ученых в одном из НИИ. С ним были ознакомлены близкие, несколько друзей из университета, а также моя маленькая читательская аудитория в интернете. В плане сюжета текст удался мне на семь баллов из десяти, как кажется лично мне. Зато в плане стиля, индивидуальной манеры изложения я, со всей своей категоричностью к себе, считаю эту работу своей вершиной. И ничего удивительного, что я ощутила полное бессилие сразу после ее написания. Чем совершеннее вещь создаешь, тем критичнее относишься к себе после.
Меня постигла та печальная участь, когда неплохо написанный роман, многим понравившийся, поставил крест на всех последующих текстах и творчестве вообще. И вместо того, чтобы радоваться признанию и положительным отзывам публики, гордиться собой, признать в себе хотя бы долю таланта, я в скором времени впала в депрессию. Это было непонятно и нелогично для всех, кроме меня, и неприятно удивило близких. Но я знала, что такой исход был самым вероятным, и никому не могла ничего объяснить. С этим явлением пришлось смириться всем.
Вспоминая свои ранние тексты, я не испытываю стыда, точно так же, как не испытываю угрызений совести за то, что так и не дописала. Кирилл не раз упрашивал меня сесть за неоконченные истории, но я знала, что этого не случится. Ведь тот этап мировоззренческого пути, на котором эти истории были придуманы, для меня давно и безвозвратно закончился. Возвратиться на прежний уровень было невозможно. Сейчас эти наброски вовсе не казались мне грандиозными, как раньше.
В числе заброшенных был научно-фантастический текст о путешествиях военного отряда во времени; мрачный нуарный детектив о молчаливом убийце и наивной девушке (начатый под впечатлением от просмотра фильма «Фарго»); затем антиутопический роман с философско-религиозным уклоном (в духе бессмертных романов Сергея Лукьяненко). Ах да, из крупного была еще история об одном пареньке с тяжелым психическим расстройством, лишившем его нормальной жизни. Строго говоря, все эти зародыши текстов (кроме последнего) были написаны в наивной манере, которая полностью умерла во мне под прессом реализма.
История о больном пареньке – это отдельная тема. Она мне до сих пор нравится, потому что когда я ее перечитываю, мне кажется, что написала это не я. Я не могу узнать собственную манеру изложения по той простой причине, что во время создания этого текста находилась словно в бреду. Даже с нынешнего уровня стиль работы кажется мне прекрасным. Я ничего не принимала, но так как писала от лица психически больного человека, ради правдоподобия пришлось вживаться в роль.
Что касается моих нереализованных задумок… что ж, мое воображение всегда кишело ими. Упорядочить, переработать все это и перенести на бумагу у меня не хватает ни времени, ни таланта. Вероятнее всего, эти идеи так и будут жить со мной и со временем сами собой преобразятся во что-то новое, эволюционируют, как это обычно и бывает.
– Лиз, все в порядке?
– М? – обернулась я.
Кирилл стоял в дверном проеме, слегка обеспокоенный.
– А что такое?
– Ну, ты уже почти два часа тут сидишь, не издавая ни звука.
– Два часа? – переспросила я.
– Я думал, ты пишешь, но я бы слышал звук печатной машинки.
– Нет, я не пишу, Кир, – устало вздохнула я. – Я даже не могу ничего нарисовать, какая там писанина.
– Ничего, это пройдет, Лиз. Машинка даст тебе силы. Ты в норме?
– Конечно.
– Может, сделать тебе чаю?
– Сделай.
– Сюда принести?
– Нет, хватит с меня самокопания. Я сейчас выйду.
– Ладно, дорогая, жду.
Кир знал, что я выйду из рабочего кабинета не сразу, даже если и говорю «сейчас». Прежде чем покинуть обитель моих мрачных размышлений, надо было постараться сменить настроение. У меня ушло около десяти минут, чтобы вновь стать более-менее жизнерадостной и привычной Лизой. Я не хотела, чтобы Кир сильно обо мне беспокоился. Мои проблемы – это мои проблемы. И никто, кроме меня, не разберется с ними.
Покинув свой рабочий кабинет, я погрузилась в совсем иную атмосферу, домашнюю и теплую. Здесь, за пределами кабинета, не было черных мыслей и апатии, здесь был всегда счастливый видеть меня Джакс, бросившийся облизывать мои ноги; здесь был Кир с кружкой горячего зеленого чая для меня, заранее открывший вкладку YouTube с каналом Азазина; здесь было фоном играющее Наше Радио, где Никольский пел «Мой друг художник и поэт»… И стало теплее на сердце.
– Появились идеи? – поинтересовался Кир, отдавая мне кружку. – Я заварил покрепче, как ты любишь.
– Спасибо. Идей нет. Не хочу туда больше возвращаться. Там словно другой мир. Где все тоскливо и безнадежно.
– Вернись туда, когда придумаешь что-нибудь. Сейчас Азазин поднимет тебе настроение. Кстати, звонили мои родители.
– Да-а?
– Звали в гости.
– Что сказал?
– Что посоветуюсь с тобой и перезвоню. Что ты скажешь?
– Я рада приглашению. Обязательно съездим на следующих выходных. Хотелось бы ненадолго сменить обстановку.
– Это точно не повредит. Погуляем там по живописным местечкам, сделаем кучу фотографий… – замечтался Кирилл.
– Здорово, Кир. Слушай. Хочу кое-что с тобой обсудить.
– Слушаю тебя.
– Хочу найти работу.
– Лиз, тебе нужны деньги? Я зарабатываю достаточно…
– Кир, ты сто раз говорил, что не хочешь, чтобы я работала, потому что мужчина должен приносить деньги в семью и обеспечивать свою женщину. Все это я знаю, но… Я бы хотела, потому что закисаю. Хотя бы на время… кризиса. Ты понимаешь меня?
– Конечно, Лиз. Если ты считаешь, что это тебе поможет, то почему бы нет?
– Не думаю, что это меня вытащит, но отвлечет точно. Я больше не могу так.
– Лиз, поступай, как тебе хочется. Неужели я тебе запрещу, если ты в этом нуждаешься?
– Я люблю тебя, Кир.
– И я тебя.
Мы поцеловались и сели смотреть обзор на «We happy few». Море аморального юмора не могло не поднять мне настроения.
– Интересная будет игра.
– Антиутопия – это всегда захватывает.
– Потому что мы живем в одной из них?
– Возможно. Но самые лучше из них созданы в двадцатом веке, а с тех пор кое-что изменилось.
– Лишь внешне, но не сама суть. Стержень остался тот же.
– Как в «Пиратах Карибского моря, помнишь»? «Раньше мир был куда больше»… «Нет, мир остался прежним. Стало меньше содержимого».
– Точно. Ты подумал, что посмотрим вечером?
– Хочу пересмотреть «Криминальное чтиво».
– Черт, это гениально.
Мы с Кириллом убеждены, что все самые лучшие фильмы сняты в конце XX – начале XXI века. То же самое и с книгами, только весь XX век. Это вообще золотое столетие мировой литературы и культуры. Я обожаю XX век за антиутопии, развитие научной фантастики и появление постмодернизма. Это был век гениев, второго такого уже не будет. Век гениев-прозаиков, которых по достоинству оценят, быть может, через пару столетий. Какие великие фамилии: Джойс, Кафка, Оруэлл, Хаксли, Замятин, Кальвино, Ионеско, Беккет, Брехт, Фаулз, Сартр, Пруст, Стругацкие, Азимов, Беляев, Ефремов, Бредбэри, Лем…
Проза – это сила литературы. Поэзия – слабость, субъективность. Она мне чужда. Из поэтов я понимаю только Лермонтова и Маяковского. Бродский вызывает у меня тошноту. Забавно, что мои сокурсники (бывшие, да и будущие) помешаны на Бродском и считают его гением. Но мы с ними очень сильно расходимся во вкусах.
Почему-то нас с Кириллом всегда привлекало все старое: книги, автомобили, фильмы, музыка, техника… Ушедшее казалось краше настоящего, и это убеждение нас объединяло. Мы оба очень любим Советский Союз, и эта любовь необъяснима. Мне безумно нравятся советские значки и открытки. Долгое время я мечтала жить в те времена. Не в войну, конечно, а до нее. Та эпоха, в отличие от нашей, была такой… настоящей, что ли. Искренней. Не фальшивой, как сейчас. Люди не боялись любить, испытывать и проявлять свои чувства, ошибаться; не скрывали эмоций, не носили масок, не теряли себя, не внушали себе глупостей, не боялись выглядеть глупо.
Это были люди, достойные населять планету и продолжать свой род. Они все были равны между собой, и была у них мечта – одна на всех. Эти люди проще относились к жизни, но в то же время не обесценивали ее, как сейчас, и жизнь благоволила им, трудности отступали. Эти люди умели достигать цели. Вставать с диванов, выходить из дома и делать дела, вершить свою судьбу… Да. Та эпоха была определенно лучше нынешней. И когда я об этом размышляю, то погружаюсь в теплые грезы, будто старуха, что вспоминает счастливую, но такую далекую молодость.
Мало кто понимает мою симпатию к советскому коммунизму. Даже люди, которые при нем выросли. Я-то появилась на свет уже после развала. Я не склонна идеализировать прошлое своей страны. Знаю, что была и бедность, и голод, и репрессии, и тотальный контроль, и цензура, и железный занавес, и доносы, и каторги, и лагеря, и лубянка, и культ личности… Все это я не упускаю из вида, когда говорю о той эпохе. И все же, все же… это было прекрасное время. Народ еще был целен, самобытен, духовен. Он представлял национальное единство, от которого сейчас ничего не осталось. И люди были счастливы, несмотря ни на что. Это достойно восхищения.
Да, было жестко и строго. Но разве не так надо управлять нашей страной, чтобы у человека оставалась душа, мечта, совесть?.. Нам не нужен пряник, нам нужен только кнут. В Новое время Запад закормил нас «пряниками», и что из этого вышло? Это нас расслабило, сделало нас безразличными ко всему. Всем на всех все равно. Каждый печется лишь о себе. Достаточно включить телевизор и посмотреть новости, чтобы убедиться в этом. А таким, как я и Кирилл, достаточно выйти на улицу и взглянуть по сторонам, чтобы увидеть, как рыхлое бесхребетное тело социума расползается, будто разлагающийся труп. Чего стоит хотя бы недавний закон Яровой… Антиутописты – великие пророки.