* * *
– Я вижу три нити, которые могут привести нас к личности Ангела Смерти, – рассуждал Бродвуд сухим менторским тоном. – Первая: слухи о нем появились задолго, до убийств, значит, их кто-то распустил, подготовил почву. Выяснить источник слухов вряд ли реально, но некоторый шанс есть. Джереми, это работа для тебя. Ллойд тебе поможет. Нить вторая: узнать, кто приходил к Бордо в ночь накануне явления ему Ангела Смерти и в ночь, собственно, убийства. Может быть, никто не заходил непосредственно к Бордо, но кто-то мог, например, какое-то время ошиваться вблизи его палатки. Здесь вероятность успеха существенно выше. Особенно с вашим опытом разведки, Хорнсби. Эта нить ваша. Сулеймана возьмите с собой. Зачем – не знаю.
– А третья нить? – спросил Джонсон.
– Третья самая толстая. Тут все просто, если солдат, охранявших Торна в ночь его убийства, сморило сном на таком важном посту, без снотворного тут не обошлось. Нужно выяснить, кто принес им еду. Думаю, Торн был убит без контакта с Ангелом Смерти: он, как и его стражи, просто съел свой ужин, но приправленный куда основательней. Этим займусь я. И еще: раз уж есть основания полагать, что Ангел Смерти здесь, в роще, следует строго контролировать всех, кто покидает ее пределы. И лучше бы не силами моих подчиненных. Так что я заодно загляну к полковнику Мартину, попрошу выделить сотню солдат, чтобы оцепить наше расположение. Да, и попытайтесь по ходу дела разболтать как можно большему количеству людей о том, что мы ведем расследование, и обязательно упоминайте всех, кто принимает в нем участие.
– Зачем это? – буркнул Ллойд.
– Хочу спровоцировать нашего друга на действия. Я уже говорил капитану Хорнсби, Ангел Смерти не из тех, кто подожмет хвост и затаится – он пойдет ва-банк. Нам на руку, если он выберет жертвой не штабных офицеров, а кого-то из нас.
– Охота на живца, – поморщился Джонсон.
– Именно, – сказал Бродвуд.
– Это опасно, – возмутился МакМиллан. – Не хочу, чтобы меня убили.
– Я, возможно, тебя шокирую, но военных часто убивают, – сказал Бродвуд. – Смерть это практически наша работа. Если кто-то еще хочет высказаться, молчите. За дело.
Глава V
Бродвуд помалу приходил в себя, уже на третий день после воскрешения смог уверенно держаться на ногах, а к концу первой недели возобновил занятия гимнастикой. Время от времени он подолгу стоял у окна, за которым на смену дождю вскоре пришел снег, глядел на мрачный седеющий Лондон и ворошил картотеку воспоминаний в поисках того, что могло дать ответ, кто, в конце концов, таился под маской Ангела Смерти. Но ни одной свежей мысли не было.
Случалось, Бродвуд вспоминал о Джереми Джонсоне и его нелепой кончине. Впрочем, фатализм полковника не позволил уколам совести обернуться сильной душевной болью: понимание того, что Джонсон все равно бы погиб в омдурманской мясорубке, даже без его, Бродвуда помощи обезболивало и предрекало быстрое исцеление духа. Бродвуд мыслил трезво и холодно, в прозаическом смысле прагматично, руководствуясь измышлением Уильяма Джеймса «то, во что для нас лучше верить – истинно». Однако, находясь в капкане четырех тесно сомкнутых стен, он был разбит и подавлен и без душевных терзаний.
Зима за окном казалась Бродвуду нереальной, за годы суданской кампании он успел отвыкнуть от снега и холода, ему было неуютно и тоскливо, Лондон день ото дня становился все более серым, тонул в трясине меланхолии, влача за собой и Бродвуда.
– Я вас очень понимаю, – сказал доктор Уилкокс однажды. – Случалось, и по моей вине умирали люди. Но я живу с этим.
– Очень рад за вас, – буркнул Бродвуд.
– И вы сможете, – ободрил Уилкокс. – Даже не сомневайтесь. Главное, не позволяйте этой тяжести поработить ваш рассудок.
– Тяжести?
– Ну… тяжести в сердце. Вы убили своего друга. Я вижу как вам плохо.
– Мне плохо, доктор, оттого, что я торчу взаперти. Смерть Джонсона не причем.
– То есть… как это? Разве лишь от этого? Разве не… вы ведь застрелили друга! Вы сами!
Бродвуд поморщился.
– И что теперь? Посыпать голову пеплом – и в монастырь? Я многих застрелил. Даже не считал скольких.
– Но убить друга…
– Любой из убитых мною, мог стать моим другом. Но не делать же трагедии из каждой смерти.
– То, что вы говорите, просто ужасно.
– Ужасно то, что я сделал, – возразил Бродвуд, – а разговоры это только слова.
– Вам должно бы знать, что слово подчас ранит больнее свинца, – сказал доктор Уликокс со значением.
– Вот как? – глаза Бродвуда сверкнули. – Скажите, как часто в вас стреляли?
– Никогда.
– А меня, доктор, дырявили восемь раз. Поделюсь опытом: свинец больнее.
Доктор Уилкокс удалился с видом оскорбленного мудреца, и Бродвуд уже привычно остался наедине с воспоминаниями. Но все старания выявить новую суть на затасканном полотне суданского расследования шли прахом.
Желая дать разрядку мозгу, Бродвуд взялся за книги. В больничной библиотеке помимо разного рода медицинских фолиантов оказалось и впечатляющее количество художественной литературы, которую доктор Уилкокс доставлял Бродвуду целыми стопками, изумляясь как это можно проглатывать книги с такой нечеловеческой быстротой. Секрет Бродвуда в основном заключался в бездне свободного времени, шести-семи часов для сна ему было более чем достаточно – остальное время он читал, если, конечно, не занимался гимнастикой, и занимался гимнастикой, если, конечно, не читал.
– Я не думаю, что тем убийцей были вы, – заявил доктор Уилкокс в один из дней накануне Рождества. – Вы кажетесь мне отвратительно искренним человеком. Свое мнение, каким бы мерзким оно ни было, вы обязательно выставляете напоказ, всем на зло. Я очень тонко чувствую людей, которые носят маски. Вот что скажу, им такая прямота несвойственна.
Бродвуд поднял брови.
– Вы сейчас не кажетесь таким уж безумцем, – заметил он.
– Порой этот образ очень утомляет. На самом деле я другой, – доктор Уилкокс заискрился блаженной улыбкой, и ткнул пальцем в сторону порядком истрепанного собрания сочинений Шекспира, которое лежало на прикроватной тумбочке Бродвуда. – «Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры», – процитировал он чуть нараспев. – Я не просто врач – я ученый, а ученый, знайте, должен быть не от мира сего: неплохо, если с причудой, но лучше чтоб настоящим психопатом. Иначе никто не воспримет всерьез. Заурядный человек ничего прогрессивного не изобретет, так ведь? Ха! Чистейшая глупость. Но есть кое-что выше меня, выше любого, даже самого великого, то с чем просто нельзя не считаться – мнение большинства. А мнение большинства утверждает: настоящий ученый равно сумасброд. Прикидываться безумцем обычно весело, но, как я уже говорил, утомительно. Я слишком стар, чтобы носить маску сумасшедшего, я скоро уже буду настолько стар, что на самом деле сделаюсь сумасшедшим. Я, наконец, сброшу маску, но для окружающих ровным счетом ничего не изменится.
– Какая драма, – иронично подытожил Бродвуд. – Очень проникновенно. У меня даже возникло подозрение, что вы хотите втереться ко мне в доверие. По заданию Кросса, вероятно?
Доктор Уилкокс отвел взгляд.
– Э… ну да, он просил меня… но нет, он уверен, что убийца – вы, а я чувствую, что нет.
– Почему нет?
– Да потому что вы таков, как вы есть. Вы ни за что не станете надевать маску и играть роль. Я думаю, вы просто неспособны врать. И я хочу помочь вам. Понимаете?
Бродвуд был откровенно изумлен обвинением в том, что он «просто не может врать», кроме того он абсолютно не понимал как ему может помочь этот ненормальный старик.
– Ну… ну, не знаю… – замямлил Уилкокс, когда Бродвуд осведомился на какую помощь он может рассчитывать. – Я попытаюсь убедить Кросса…
– Убедить? – Бродвуд фыркнул. – Не говорите ерунды, доктор, убедить Кросса вам точно не по силам.
– Вы так думаете? Я не так прост, как вам кажется.
– Вы все-таки сумасшедший, – сделал заключение Бродвуд. – Маска, это, или нет, но шизофренией от вас разит на милю.
– Увидите, Кросс придет и скажет, что ошибался! – не унимался Уилкокс. – И он отпустит вас.
Но ничего подобного, конечно, не произошло. Дилан Кросс действительно пришел спустя несколько дней после заявления Уилкокса, но совсем не для того, чтоб выпустить Бродвуда на свободу.
– Война окончена, мистер Бродвуд, – торжественно объявил он с порога. – Судан наш. Лорд Китченер покрыт славой, часть армии возвращается домой. Что бы там ни творил этот Ангел Смерти, все его проделки теперь не стоят ореховой скорлупы. Но следствие продолжается и будет продолжаться, до тех пор, пока этот мистический проказник не будет изобличен, а это значит, что ваша изоляция продлится еще очень и очень долго, – Кросс заглянул Бродвуду в глаза. – Или может вам есть что рассказать?
Бродвуд источал мрачное веселье.
– Признайте, Кросс, – сказал он, – ничего, кроме признания вы от меня ждете. Вы всерьез полагаете, что сидя здесь, я смогу вспомнить что-то такое, чего не заметил еще тогда, в Судане? Ха! Нет, не думаю. Вы ждете исповеди. Но если я признаюсь, вместо изоляции меня ожидает петля, не так ли?
– Так, – легко согласился Кросс. – Но, если дело останется на месте, ваша изоляция будет продолжаться не здесь, в тепле и уюте, а в холодных подземельях тюрьмы. Ни книг, ни хорошей еды там не будет, – Кросс наклонился к Бродвуду и с ядовитым торжеством добавил: – Вы сгниете заживо в собственном дерьме.
– Очаровательные перспективы, – Бродвуд улегся на койку и потянулся. – Хотите сказать, петля – очень даже выход?
– Почему бы и нет?
– А может быть потому, – Бродвуд подложил руки под голову и закинул ногу на ногу, – что я не Ангел Смерти?
– Да неужели? – Кросс так и сочился ядом. – Я тут откопал кое-что очень интересное… ваше старое прозвище.
– Какое из? – без интереса уточнил Бродвуд.
– Не догадываетесь? – прошипел Кросс. – Дам подсказку: то, что привязалось после взятия Фиркета.
– И это вы будете считать доказательством? – зевнув, осведомился Бродвуд.
– Ну, знаете, мы тут ищем Ангела Смерти, было бы слишком опрометчиво не учесть, что вас, главного подозреваемого когда-то величали, – Кросс сделал паузу, – Жнецом.
– На то были причины, – сказал Бродвуд потолку.
– Я знаю три из них: ваша худоба, ваша трость с набалдашником в форме черепа и то, что вы каким-то образом умудрились шестью выстрелами убить семерых.
– Второе из перечисленного не причина, а следствие, – Бродвуд продолжал говорить с потолком, – трость мне подарили мои офицеры уже после того, как я получил это прозвище и именно из-за него.
– Вы не устаете удивлять меня, – произнес Кросс, со злобой глядя на Бродвуда. – Вам гнить в тюрьме, а на вашем лице ни следа тревоги.
– Мой секрет прост: я невиновен.
– Не верю, – заявил Кросс.
– Напрасно.
– Да ну? Хм. А может, вы надеетесь сбежать? – Кросс прищурился. – Даже не думайте. Вы и представить не можете, сколько агентов вас на самом деле стерегут.
– Удивить вас? Двое в коридоре, двое в холле на первом этаже, минимум двое постоянно крутятся на улице, прямо под моим окном, трое в здании напротив. Всего, выходит, девять-десять человек. Я твердо знаю свои силы, сбежать при таком раскладе у меня нет ни единого шанса. Буду сидеть здесь… – Бродвуд пожал плечами, – и, скорее всего, ждать чуда.
– Что ж, ждите чуда, мистер Бродвуд, – прошипел Кросс, – только вы все равно сгниете в тюрьме.
– Вам же хуже.
Кросс фыркнул.
– Это почему?
– Потому что я невиновен. Я стану триумфом вашей несостоятельности.
– Вы уже расписались в собственной несостоятельности, – рявкнул Кросс. – Там, в Судане.
– О, так мы будем в одном клубе?
Кросс выругался и, уходя, громко хлопнул дверью. Бродвуд какое-то время продолжал лежать и смотреть в потолок, затем встал, прошел по палате взад-вперед, замер, закрыл глаза и стоял так, вытянув руки по швам, вытянувшись и глубоко дыша.
– Нет, – сказал он самому себе и открыл глаза. – Не получается.
Он вдруг схватил ближайший к себе стул и в один стремительный бросок разнес его в щепки. Не прошло и трех секунд, как явились двое агентов с револьверами наголо. Бродвуд сделал шаг им навстречу, вырвал оружие у того, что был к нему ближе, саданул его рукоятью по лицу, толкнул на второго, легко обезоружил и его, затем пинками вытолкал агентов в коридор, вышвырнул им вслед их оружие и захлопнул дверь.
Когда спустя полминуты в палату ворвалось полдюжины скотланд-ярдцев с револьверами и решительными выражениями лиц, Бродвуд уже вновь преспокойно лежал на своей койке, закинув ногу на ногу, и листал сборник стихотворений Джорджа Байрона.
Даже не взглянув на агентов, он с выражением зачитал:
– Конец! Все было только сном.
Нет света в будущем моем.
Где счастье, где очарованье?
Дрожу под ветром злой зимы,
Рассвет мой скрыт за тучей тьмы,
Ушли любовь, надежд сиянье…
О, если б и воспоминанье! («Воспоминание», Джордж Байрон, 1806)
Бродвуд поднял глаза на пришельцев.
– Никуда не годится, – он покачал головой, – вы внимательные слушатели, но не вполне учтивые: аплодисменты, господа, где ваши аплодисменты?
Агенты почувствовали себя неуместно, они переглядывались, нервно топтались на месте – наконец, попрятали оружие и покинули палату в недоуменном молчании. Через четверть часа заглянул Кайл Камминс и убрал останки стула. Спустя еще какое-то время зашел доктор Уилкокс. Сначала он говорил скучно и нравоучительно, затем приблизился к Бродвуду вплотную и, понизив голос, затараторил:
– Мне известно, как хочет поступить с вами Кросс. По моему мнению, это ужасно. Я уверен в вашей невиновности, но, боюсь, вы правы, вразумить этого человека никак невозможно. Я предлагаю вам вот что: бежать. Я помогу вам: отвлеку агентов, достану одежду, найму для вас кэб…
– Нет, – твердо сказал Бродвуд, – я останусь здесь.
– Да поймите же, когда вас заберут в тюрьму, сбежать уже не получится. Там…
– Я невиновен. Меня не заберут в тюрьму. Уходите, доктор. Я останусь здесь.
Уилкокс ушел. Бродвуд откинулся на подушку и закрыл глаза. Он твердо знал, что Кросс уже завербовал доктора Уилкокса и что идея с побегом принадлежит ему. Что, интересно, он задумал? Вправду устроить для Бродвуда побег, чтобы проследить, что он будет делать на свободе, или все это лишь провокация?
Бродвуд засыпал. Он твердо знал, как ему поступать и знание это переполняло его спокойствием. Как и обещал Кроссу, он будет ждать чуда.
* * *
Все оставалось неизменным. Январь был одержим снегопадами и заморозками, февраль добавил к палитрам непогод штормовой ветер – серо-белая круговерть за окном и гудящий хрип урагана стали обыденностью. Бродвуда теперь навещали лишь доктор Уилкокс и Эшли. Девушка приходила раз в три дня, меняла постельное белье, делала уборку и уходила, на попытки Бродвуда заговорить с ней отвечала смущением и шептала что-то вроде «Да, сэр», «Нет, сэр», «Прошу прощения, сэр», отводила глаза и убегала. Жуткие язвы и фурункулы на лице, должно быть, мешали ей примириться с этим миром, отреагировать на слова красивого мужчины чем-то, кроме смущения. Бродвуд проникся к девушке неожиданной даже для него самого теплотой, увидел в ней что-то неуловимо прекрасное, скрытое под уродливой внешностью, какая-то загадка, которую ему так и не удалось разгадать, поскольку в середине февраля Эшли ушла из его жизни. Постельное белье стал приносить либо сам доктор Уилкокс, либо Кайл Камминс.
Вскоре ветер стал слабеть, снегопады угомонились, и небо очистилось и ожило. Еще немного – пришла весна. Весной вдруг произошло чудо.
Однажды ясным, но морозным мартовским утром Дилан Кросс вошел в палату Бродвуда стремительным шагом, не соблаговолив даже снять шляпу и верхнюю одежду, чего за этим джентльменом прежде не наблюдалось, с видом потерянности и растрепанности, какие можно наблюдать единственно у курильщиков опия да прожженных пьяниц. Жесты его были нервозными, голос, когда он заговорил, дрожал: