ГЛАВА 5
Нам кажется, что жизнь прочна, как лед,
Но даже самый крепкий лед не вечен –
И вот уже бушует ледоход,
Рожденный из коварных мелких трещин.
Гавриленко шел по широкому, искрящемуся в лучах яркого солнца льду, покрытому уже довольно-таки рыхлым снегом, к своему излюбленному месту у обрыва, на ходу то здороваясь с одними рыбаками, приехавшими несколько раньше, то желая удачного клева другим, вышедшим из электрички вместе с ним. Он находился в прекрасном расположении духа и предчувствии отличного отдыха. Даже Кузьмич, мимо которого он прошел, совершенно мирно, словно накануне не было никакого инцидента, сказав «Здравствуйте», хотя ничего и не ответил на приветствие, но и не зацепил Профессора, не остановил, не съязвил, как обычно. Лишь уставился, не отводя глаз и провожая долгим, несколько даже подозрительным взглядом. Ну что ж, и на том спасибо!
Морозец, а было, пожалуй, не ниже одного-двух градусов, практически не ощущался. Лишь налетающий временами слабенький ветерок приятно, даже как-то ласково, не по-зимнему, скользил по лицу, отчего Александру Васильевичу непременно захотелось остановиться, чтобы вдохнуть воздух полной грудью. Он так и сделал: поставил рядом рыболовный ящик, небрежно бросил пешню, залихватски сдвинул шапку на самый затылок, крепко закрыл глаза и поднял лицо кверху, к солнечным лучам, всем своим нутром растворившись в ощущении полной свободы.
Там, в метрах пятидесяти, обрыв, а под ним рыбачий оазис, рыбачий Клондайк Гавриленко, с которым скоро, к сожалению, придется расстаться. Что поделать, с природой не поспоришь, весна все настойчивее напоминает о себе. Даже более чем настойчиво. С той стороны, от железнодорожной платформы, у берега вообще прилично подтаяло – рыбаки вынуждены были бросить доски, чтоб была возможность на лед перескочить. Да и на середине уже не особо разгуляешься: каждый след, оставленный прорезиненными бахилами Гавриленко, одетыми на теплые сапоги, тут же, на глазах, темнеет, набираясь водой. Того и гляди, от берега отойдешь, а к берегу уже обратной дороги не будет.
Обычно сюда ведут лишь следы Александра Васильевича. Его давние коллеги по зимней рыбалке давно перестали даже делать попытки порыбачить рядом. Зачем расстраивать человека, сгонять его с насиженного места. Реки ведь на всех хватает.
Ведь интересный же человек, Александр Васильевич! Спорить не станет, даже слова поперек не скажет. Вежливо так, культурно, чтобы, не дай Бог, никто не почувствовал обиду, причину найдет или же просто придумает и примется искать другое место. Можно не сомневаться: уже проверено. В начале сезона некоторые мужики пытались около него присоседиться, но посмотрели-посмотрели да и плюнули. Ну, не любит человек в коммуне, в бригаде, в толпе рыбу ловить, так что ж его за это презирать. Как говорится, у каждого в голове свои тараканы.
Однако сегодня… Нет, сегодня вряд ли. Скорее всего, вчера кто-то таки нарушил негласную традицию: Гавриленко с удивлением обнаружил относительно свежие следы незнакомца, явно ведущие к его месту. Их, взявшихся кромкой, сложно было не заметить на сначала подтаявшем, а после вновь схватившемся снегу. Александр Васильевич резко обернулся и бросил взгляд на все еще продолжающего смотреть ему вслед Кузьмича, который тут же, при повороте головы Профессора, быстро наклонился и принялся суматошно копошиться в своем ящике.
«Ну что, не вынесла душа поэта. Любопытство, что ни говори, сильнее самых устойчивых мужиков. Еще бы, оно и понятно: Профессор целую зиму сам, в стороне от остальных, рыбачит. Уловом никогда не хвастается, но и место за всю зиму ни разу не поменял. Значит, не зря рыбачит. Значит, что-то там не так. Вернее, все там так. Как удержаться и не проверить. Чудак-человек! Хотя… Рано или поздно этого все равно следовало ожидать. Рыбаки – народ ревнивый. Вот только, приятель, сдается мне, все-таки скорее поздно, нежели рано».
Гавриленко улыбался, безмолвно произнося эти слова от имени Кузьмича, подражая манере его произношения. Однако он ускорил шаг. Ему и самому не терпелось убедиться в своих предположениях. «Кто же здесь еще мог свежую дорожку протоптать? Кузьмич. Определенно, Кузьмич. Гляди, как наблюдал за моей реакцией. До последнего смотрел. И лицо опустил, когда я на него внезапно глянул. Хотя… Не пойман – не вор. Это ж давно известно. Может, и не Кузьмич вовсе? Чего зря на человека напраслину наводить. Может, еще какой конкурент нашелся? Ну, конечно. Так и есть. Лунки явно вчера пробивали».
– Так, так, значит, когда мы отдыхаем, кто-то пользуется плодами нашего труда.
Конечно же, это шутка, сказанная вслух. Или Гавриленко просто хочется, чтоб это было шуткой. Ну, в самом деле, не хватало еще обижаться из-за того, что кто-то в его отсутствие здесь порыбачил. Наоборот, спасибо нужно сказать незнакомцу, сэкономившему силы бывалому рыболову, освободившему его от необходимости потеть и ковырять лед заново.
Другое расстраивает. Натоптано, словно здесь не рыбаки рыбу ловили, а папуасы ритуальные танцы устроили. Нет, Кузьмич так не рыбачил бы. Даже профессионального взгляда не нужно, чтоб понять: сюда определенно новичка занесло. И сомневаться не стоит, стопроцентный новичок! Наслушался баек от рыбаков – и сам туда же. Смотри, какую лунку раздолбал, словно стокилограммового сома хотел вытащить. Да еще, бедняга, видать, и пораниться успел – вон капли крови на льду замерзли. А может, это рыбья кровь? Может, действительно, повезло человеку кое-чего поймать.
Александру Васильевичу надоело играть в Шерлока Холмса. «Да и черт с ним, с этим новичком. В конце концов, не за уловом сюда пришел: на природе побыть, мысли в порядок привести. Пока еще можно на лед выйти. Пока весна окончательно не наступила».
Он вытащил из чехла пешню и ковырнул ею слегка затянувший лунку лед, выбросив его наверх. Затем перевернул свой инструмент и бережно протер рукавицей металлическое окончание. С тех пор, как эта пешня появилась у него, он не переставал ею восхищаться. Еще бы! Гавриленковская пешня – его гордость. Он ее заказывал по собственным чертежам, так сказать, исходя из своего разумения, опыта и подхода к делу. Гавриленковская пешня – это мощная и вместе с тем аккуратненькая дубовая палица с насаженным на нее металлическим наконечником трёхгранной формы, который на кончике заканчивается небольшой, сантиметра на два с половиной, лопаткой. Можно даже патент выписывать. Очень удобно! Ох, если бы кто-то мог сосчитать, сколько лунок эта искусница за свое существование сделала! Да как сделала! Красиво и чтоб рыбку не распугать. Настоящая героиня труда!
Нет, Александр Васильевич не спорит: возможно, у других его коллег, любителей зимней рыбалки, пешни не хуже, а может, еще и поискуснее сделаны. Но это уж кому какие нравятся. Кто как сие ремесло представляет. Он бы свою, например, ни на какую другую не променял.
Опершись на пешню и постояв с минуту, Гавриленко вздохнул и начал готовиться к «процессу». Именно «процессу». Ведь рыбалка, Александр Васильевич в этом абсолютно уверен, это что-то широкое, масштабное, всеобъёмное, начинающееся, скажем, с домашней подготовки к поездке и заканчивающееся, как минимум, возвращением домой. А вот «процесс»! «Процесс» – это нечто особенное, самое приятное, самое волнительное. Такая, знаете ли, изюминка рыбалки, вокруг которой все вертится, бурлит. Да что там! Ради которой, собственно, вся рыбалка и затевается.
Гавриленко привычно достал из ящика три удочки, разложил их на льду, решив, что сегодня начнет не с блесенки, как делал это по обыкновению, а с чего-нибудь другого. С «гирлянды», например. Боже, чего только рыбаки-фантазеры не напридумывали! «Гирлянды», «мормышки», «вертолеты», «муравейчики»7. А слова-то какие! Прелесть! Душа радуется! И главное, живые, точные! Уж он-то как филолог на них профессионально смотрит, профессионально их оценить может.
«Гирлянда» – это длинная леска с «дробинкой» внизу, заодно служащей и грузилом. А далее, повыше, через определенный интервал – «муравейчики». Это такие оловянные капельки с запаянными в них крючками. И все. И ничего больше не надо. Кроме опыта, конечно. Вообще-то, человеку, не искушенному в зимней рыбалке, дико даже представить, как это рыба на голый, без наживки, крючок бросается. А не надо ее. Опытные рыбаки, между прочим, наживкой редко пользуются.
Ведь в том-то и прелесть вся, чтобы рыбку перехитрить. И здесь от знания рыбьих повадок многое зависит. Лещ, подлещик, густила, плотва – вообще, вся так называемая мирная рыба8 – те без всяких предисловий, с кавалеристского набега на приманку бросаются. Да и хищники, допустим, щука, тоже. Р-а-а-аз – и заглотили. Другое дело, нужно правильную амплитуду колебаний подобрать, ту, которая заинтересует рыбу, заставит ее поверить, что рядом действительно что-то вкусненькое плавает.
А вот окунь, скажем, тот по своим правилам живет: любит с мормышкой поиграть, побаловаться, как искуснейший соблазнитель с неопытной красоткой. Это так называется – поиграть. Вообще-то, он, тыкая носом, таким образом проверяет жертву. Ну, точь-в-точь коварный соблазнитель. Конечно, чтоб его, хитреца, подсечь, без рыбацкой сноровки никак не обойтись. Однако опытные рыболовы, такие, как Гавриленко, эту науку хорошо усвоили.
Любовь к зимней рыбалке Александру Васильевичу отец Василий Гаврилович с детских лет привил. Всегда его с собой брал, в любую погоду. Потому, наверно, Гавриленко уже никогда не забудет, как, будучи пацаном, невзирая на мороз, холодный пронизывающий ветер, от которого лицо словно жаром горело, бодро, с улыбкой, шагал за отцом по заснеженному льду, все намереваясь забирать из рук Гавриленко-старшего тяжеленный рыбацкий ящик, который и поднять-то силенок не хватало, а не то что на себе тащить.
Но самым главным, просто неслыханным блаженством было забраться внутрь, в тулуп отца, и там от холода укрываться. Незабываемое впечатление! Тепло, как дома на печке! Лишь овчинная шерсть нос и щеки щекочет. Отец над лунками неподвижно сидит, что-то тихонечко напевает, словно мурлычет, только рука с удочкой вниз-вверх, вниз-вверх. И он здесь же, перед ним: к отцу спиной прижмется, чтоб теплее было, и полами тулупа снаружи прикроется – лишь глазенки сверкают. И все допытывается:
– Отец, а мы не провалимся?
– Нет, конечно.
– А люди вообще проваливаются?
– Ну, и на старуху бывает проруха – по-всякому бывает.
– А твои знакомые проваливались?
– Я же говорю, по-всякому бывает.
– Значит, и мы можем провалиться?
– Так, Санек, волка бояться – в лес не ходить.
Лексикон отца всегда пестрил народными пословицами и поговорками, разными присказками да прибаутками, притчами, былями и небылицами, которые он имел обыкновение называть «байками», почерпнутыми уж и непонятно из каких глубин времени, заимствованными от предыдущих поколений, что делало его речь богатой, выразительной, и в то же время простой и замысловатой. Александр Васильевич не уверен, но очень даже подозревает, что на выбор его профессии – филолога – это тоже каким-то образом оказало влияние.
А тогда стоило отцу, начиная какое-то дело, услышать от сына сомнения по поводу того, что это невозможно, что понадобится много усилий, времени и труда, как Василий Гаврилович сразу же хитро улыбался и, прищуривая правый глаз, отчего от него, словно лучики, разбегались морщинки, замечал: «Глаза страшат, Санек, а руки делают». Или «Не святые горшки лепят». Это звучало очень естественно и вместе с тем вселяло в Сашино сознание непоколебимую уверенность в том, что для отца просто нет ничего невозможного. И Василий Гаврилович доказывал это своей беспокойной жизнью, без лишних слов, без длинных пафосных нравоучений, без замысловатых педагогических приемчиков, следуя между тем одному, но очень важному, на его взгляд, житейскому правилу – не научит отец, не научит и дядя.
Это огромное влияние отца на сына уже в ранние годы его жизни сделало Гавриленко-младшего серьезным, уверенным в себе человеком. Именно отец сразу и безоговорочно, несмотря на протесты матери, поддержал увлечение Саши боксом, считая этот вид спорта настоящим мужским занятием. «До свадьбы заживет, – говаривал он, улыбаясь и подтрунивая над сыном, когда тот приходил домой с тренировок то с синяком под глазом, то с разбитым носом. – Трудись, старайся. Без старания не бывает награды. Зато всегда за себя да за других постоять сможешь. А разбитый нос – это пустяк: сегодня болит – завтра пройдет».
Однажды, правда, когда Александр уже был десятиклассником, отец поговорил с сыном по поводу цели занятий боксом очень серьезно, и этого разговора, кстати, хватило ему на всю жизнь. А поводом послужило то, что Саша и его товарищи по боксерской секции устроили на танцах драку со своими ровесниками из другой части городка. Естественно, что боксеры очень быстро сломили сопротивление драчунов-противников и надавали им по первое число, так, что те полчаса убегали от них, держась за головы и за бока. А иначе и быть не могло. Разве может даже самый отчаянный драчун соперничать с человеком, который по четыре дня в неделю отрабатывает разные-всякие боксерские приемчики и удары.
Правда, лавры победителя отец снял с сына первой же своей фразой. Он даже (намеренно) не стал уточнять причину драки, то, кто был прав, а кто виноват в конфликте, а лишь вынес вердикт-предупреждение на будущее.
– Если для любого человека кулаки и есть кулаки, – сказал тогда он, – то для того, кто серьезно занимается боксом, они – уже оружие. А оружие, сам знаешь, может нести смерть. Поэтому, Санек, запомни раз и навсегда: нормальный, порядочный, благородный человек должен сам управлять оружием и ни в коем случае не допустить, чтобы оружие управляло им: использовать его только для защиты, но ни в коем случае не для нападения. И тем более, для унижения другого человека. Чтоб избежать непоправимого, перед тем, как нанести удар, семь раз отмерь и только после этого прими решение. Помни это!
И тогда, и после Александр Васильевич очень ценил наставления своего отца и всегда в жизни старался их выполнять. Они звучали вовсе не назидательно, не грубо и лишь все больше и больше укрепляли дружеские отношения отца и сына. Так что частенько оба Гавриленко, старший и младший, уже сообща подтрунивали над матерью, которая, движимая своей женской сущностью, пыталась облегчить боль Сашиных ушибов и ссадин после тренировок всевозможными лекарствами, компрессами да припарками.
На этот случай у отца была припасена не менее значимая поговорка – люби дитя, когда оно спит. Александр Васильевич, став взрослым, начав понемногу разбираться в жизни, воспитывая своего сына… Ну как, своего… Да, конечно же, своего. Он его из роддома забирал, он по ночам вскакивал, чтобы убаюкать, на руках поносить, когда не спит, плачет. Он его мужским премудростям учил и учит, хоть тот уже на полголовы его выше. Учит так, как самого учил отец, Василий Гаврилович. Так что своего сына. Своего.
Так вот, воспитывая своего сына, он все больше и больше постигал глубинный смысл этой поговорки. Так, как понимал ее он. И любит он сына по-настоящему, по-родительски, по-мужски, воздавая должное его достижениям, большим и маленьким победам, но не слепо, а указывая на ошибки и давая возможность их исправить, в общем, справедливо оценивая его поступки.
Потому Александр Васильевич и называл всегда Василия Гавриловича не иначе, как строго официальным словом – «отец». Не «папа» – ему уже тогда казалось, что слово «папа» не может передать всего того огромного уважения, даже какого-то благоговения перед человеком, который был и на всю жизнь остался для него идеалом, которому он страстно хотел и стремился подражать. Да и звучало оно как-то мягко, по-девчоночьи. И не «батя». «Батя», это нет. Это не подходило. Это звучало несколько фамильярно, даже как-то вульгарно, сразу же, считал он, стирало границы между годами, которые разделяли их, между теми испытаниями, через которые прошел его отец и, естественно, не прошел он. Вот слово «отец» – это здорово! Это в самую точку. Это звучит величественно, благородно, уважительно. Он был уверен, что именно в этом слове соединилось все, что выделяет взрослого, закаленного жизнью человека среди других: сила, мудрость, опыт, талант, трудолюбие, решительность. Да много всего!