– Меня знают только Борис Михайлович и Василий Васильевич, начальник службы безопасности. А в офисе мне запрещено показываться. Тайный агент я, понимаешь? По особо деликатным поручениям.
– А как ты думаешь, она догадывается, что ее хотят убрать из фирмы? – проглотил Смирнов "особо деликатные поручения".
– Догадывается, точно. Но и думать не думает, что альтернатива этому – смерть в подъезде или в собственной машине. Жалко ее. Баба она хорошая...
Последнюю фразу, закончившуюся мечтательным вздохом, Смирнов не слышал. Он, закусив губу, думал о Юлии. Стылый, подосадовав, что шпилька осталась не воспринятой, продолжил:
– Мне кажется, что ты должен попытаться ее спасти. Хотя бы потому, что вы часто видитесь, ездите вместе, и у тебя есть шанс загреметь на небеса вместе с ней.
Смирнов молчал, исподлобья поглядывая на радетеля своей подруги. И своего радетеля.
– Ты что смотришь? – спросил Стылый простецки.
– Да не верю я тебе. Знаешь, что из твоих слов получается?
– Что?
– Да то, что тебе приказали устранить Пашу... Ты же докладывал о нем своему начальнику? Докладывал. И он наверняка подумал, что не зря Центнер и Юля в одном доме тайком тусуются. И приказал тебе помимо Юли и с Пашей разобраться. И ты, сукин сын, расправился с ним моими руками. Расправился и меня в свою выгребную яму с головой окунул. Повязал, короче, по рукам и ногам.
– Шерлок Холмс... – с улыбкой протянул Стылый. – Ничто от твоего дедуктива не спрячется. Устранить человека чужими руками в нашем деле – это шик, высший класс. Кстати, Паша – это тот гангстер в третьем поколении, о котором я тебе рассказывал... Он нас крышевал.
– Ну-ну... – Смирнов представил Юлию в компании Центнера. – Ну и как ты мне предлагаешь ее спасти?
– Ты должен убедить Остроградскую оставить фирму, и уехать с тобой в кругосветное свадебное путешествие. С Пашиными деньгами, естественно.
– Вот почему ты их мне подарил...
– Факт. Благотворительностью я не занимаюсь, масштаб не тот. Так как, поговоришь с Юлией?
– Бесполезняк. Утопия... – проговорил Смирнов, вспомнив свою несгибаемую подругу.
Стылый скривился.
– Мне бы кто такое предложил... Кругосветку. Представь: волны с хохолками пены, яхта под парусами, белая майка с какой-нибудь идиотской надписью типа "Поцелуй мою биту, она не мажет", сухой мартини в высоком стакане с трубочкой и любимая женщина в прохладной каюте. В бикини, с туманными глазами и розовыми пятками...
– Юля не согласится уйти, – покачал головой Евгений Александрович. – Полезет в бутылку. Сто пудов. Она не только Дева, но и Коза. Термоядерная смесь.
– Тогда ей конец, – Стылый с жалостью смотрел на Смирнова. – И мне, и тебе тоже.
– И каким это образом конец?
– Это просто, как дважды два. Хоть я и сказал Василию Васильевичу, что не имею к исчезновению Центнера ни малейшего отношения, со временем он сообразит, как это исчезновение использовать в интересах Бориса Михайловича. Короче, он Пашу на Юлю повесит, зуб даю, повесит. Скажет братве, что по слезной ее просьбе убил его ты. Она его к тебе заманила, а ты убил. Свидетели, поверь, найдутся. Та же уборщица Рая хотя бы. И тогда я, тебе, дорогой Евгений Александрович, не завидую. Они на краю света тебя найдут. И по капельке всю кровь выпустят. Из тебя, из Юлии, из твоего сына, из твоей доченьки и мамочки, а также из всех твоих домашних тараканов. После всего этого ты расколешься, и все про меня и себя расскажешь.
– А почему ты тогда со мной канителишься? Мог бы давно меня вечерком на улице подстрелить. Или, что совсем хорошо, инсценировать что-нибудь популярное и убить нас обоих?
– Что-нибудь популярное? Типа твоей ссоры с ней, любовницей? С ее убийством зазубренным кухонным ножом и последующим твоим ностальгическим самоубийством через повешение на батарее парового отопления? Мог, конечно. Но в награду за устранение Остроградской меня убили бы. Ликвидаторы таких известных людей, как она, продолжительностью жизни не отличаются, ты это хорошо знаешь. А если бы я убил тебя одного, то мне все равно пришлось бы продолжать работу с Юлией. И потому я решил на вашу с ней сторону переметнуться. Это единственный для меня шанс и рыбку съесть и на не сесть. Вы же – гуманисты, вы на всякий случай или просто так не замочите.
– Это точно, – скривился Смирнов.
– Ну так что ты выбираешь? Смерть Бориса Михайловича, или свою смерть и смерть своих близких?
Смирнов представил свою мать зарезанной. Замученного сына. Дочь, убитую ударом тяжелого ботинка. И с ненавистью посмотрел на Стылого.
Тот напомнил ему кобру, ушедшую на заслуженный отдых в расцвете сил.
– Послушай, а ты и в самом деле работал в органах? – спросил он, спросил, чтобы хоть на минуту вырвать из сознания жуткие картины, навеянные собеседником.
– Майор в отставке, – хмыкнул Шура. – И учился, между прочим, не в Минске, а в Москве.
– В КГБ бывают отставники?
– Бывают. Выперли меня в девяносто первом, сразу после августовских событий.
Жуткие картины – убитые сын, дочь, мать – не покидали сознания Смирнова.
– Я могу навести справки, – продолжал он изгонять их. – У меня есть на Лубянке один человек...
– Якушкин Иван Карлович, полковник?
– Откуда ты знаешь!?
– Ты Юлии о нем говорил... А у нас в фирме святое правило – раз в неделю каждый сотрудник должен исповедоваться в СБ. С кем был, с кем жил, что узнал и так далее.
– И Юлия исповедовалась?
– Естественно. И данные твои паспортные у нас есть. И еще на пять тысяч человек. Перед сбором подписей на выдвижение кандидатур Борис Михайлович дарит их своим друзьям. Так что ты раз пять голосовал за политических уголовников и проходимцев.
– Замечательно... – протянул Смирнов, игнорировавший свободное волеизъявление после известного выступления Ельцина в сенате США. – Значит, ты на нашей с Юлией стороне...
– Да. И если мы втроем хотим выжить, мы должны сразиться с устоями нашего государства, с его костяком, с его скелетом в виде организованной преступности и Бориса Михайловича как ее неотъемлемой части.
Стылый, пытаясь добраться до сердца Смирнова, экспериментировал со стилями речи.
Евгений Александрович представил себя, сражающимся со скелетом своего государства. Его чуть не передернуло.
– Предпочитаю бороться с мельницами... – сказал он. Помолчав с минуту, проговорил задумчиво:
– Значит, ты предлагаешь мне убить Бориса Михайловича...
– А что? Его уход на тот свет решил бы все проблемы. Юлины, мои и твои.
– Ну-ну. Я убиваю, а ты становишься на его место.
Стылый пожал плечами:
– Если вы с Юлей захотите этого. Но вообще-то мне место Василия Васильевича больше нравится.
Смирнов, встал, подошел к окну и, найдя пейзаж неизменившимся, проговорил:
– Знаешь, что мне кажется? Мне кажется, что ты, подсознательно, не подсознательно, хочешь сделать из меня киллера. Из меня, чистюли-ученого, любителя Окуджавы и легкой симфонической музыки... Ты хочешь, чтобы все стали такими, как ты.
– А что? Классная работа, непыльная и денежная, – Стылый пропустил мимо ушей догадку Смирнова. – К тому же из таких, как ты, получаются неплохие ликвидаторы. Я в свое время писал диссертацию на тему организации их научного подбора и подготовки.
– Защитился?
– Нет, не успел, руководителя уволили.
Смирнов налил себе вина. Выпил. Увидел пиццу. Взял кусок. Начал есть, посматривая "Вести". Показывали репортаж об очередном заказном убийстве в Петербурге.
Стылый последовал его примеру. Посматривая телевизор, расправился с двумя кусками, очистил зубы языком и сказал:
– Ты еще можешь один смыться... Со всеми деньгами. Я бы на твоем месте так и поступил... Юлия тебе не пара. Ты хочешь лежать под пальмой, возделывать бататы и растить детишек, а у нее, как ты хорошо знаешь, ко всему этому сердце не лежит.
– Не, смыться не смогу, – вздохнул Смирнов. – Исключено. Не то воспитание. В душе я остался комсомольцем. А если сам хочешь смыться – бери половину денег и мотай на юга. Представь: вместо всего этого городского дерьма вокруг синие волны с хохолками пены, а ты яхте под парусами, лежишь на полубаке в белой маечке с идиотской надписью, сухой мартини в высоком стакане с трубочкой стоит под рукой, и девушка в бикини дожидается тебя в прохладной покачивающееся каюте. Девушка, потрясающе глупая и понятливая, как само счастье...
Стылый покачал головой.
– Нет, лучше в яму, чем всю жизнь бояться... Ты боялся когда-нибудь подолгу? Нет, не боялся, по глазам вижу...
Знаешь, как это погано, как подло бояться месяц, бояться полгода, бояться год? Чувствовать, как превращаешься в серую мышь – ручки-ножки дрожат, сердце в тисках, глаза красные от постоянного напряжения. И не в маленькую серую мышку превращаешься, а в большую, в полный человеческий рост... В маленькую хорошо бы – шмыг в норку и хихикай до потери вокала.
...А в большую плохо. Спрятаться некуда, все тебя видят, все видят обреченность в твоих глазах. Все видят, и потому ты знаешь, что они придут, эти люди с жестяными глазами, не сегодня-завтра придут и равнодушно выстрелят в твое живое тело, в твое тело, не уставшее еще бояться...
Они помолчали. Стылый вспоминал, как после августовских событий боялся несколько лет. Именно ему, неизвестному в высших кругах КГБ и далекому от спецподразделений офицеру, был дан письменный приказ устранить Ельцина, и он не выполнил приказа только потому, что был убит случайным выстрелом, был убит на полчаса. За это время (плюс пятнадцать минут в реанимашке и два часа на операционном столе) все кардинальным образом изменилось. И страна, и сам Стылый. Уверенный в себе волк стал мышью, которая боялась несколько лет, боялась, лишь ненадолго забываясь, боялась, пока к ней не пришли с бутылкой "Бифитера", коробкой конфет и приказом, данным ему в девяносто первом, не пришли и не предложили это долбанное место в этом долбанном "Северном Ветре".
Смирнов ничего не вспоминал, он пытался представить себя большой серой мышью, загнанной в угол. Мыши не получилось, получилась ощерившаяся крыса, или, скорее, помесь крысы с выведенным из себя аллигатором.
– А как Бориса Михайловича можно достать? – похвалив свое воображение за мужество, поднял глаза Смирнов.
– Это трудно. Даже в супружеской постели между ним и женой Софочкой наш человек лежит.
– Шутишь?
– Как хочешь, – дернул плечами Стылый. – Но я тебе скажу, что всенародно избранный так не охраняется, потому, что так не боится.
– А что он за человек?
– Трудоголик. И гомик активный.
– А кого же он е...? Охрану?
– В общем, да... Начальник службы безопасности при наборе кадров учитывает наклонности шефа.
– Так ты не шутил, говоря, что между ним и женой качок пассивный лежит?
Стылый загадочно улыбнулся.
– Ну, ладно, мне пора кормить верблюдов, – сказал он, дружески смотря в глаза собеседника. – Но ты на всякий случай имей в виду, что может быть, сейчас в Гизе, близ величественной пирамиды Хеопса, Юлию Кирилловну вынуждают получать второе подряд незабываемое удовольствие.
Смирнов, сжав кулаки, подался к Стылому.
– Вру, вру, вру, – заслонился тот ладонями. – Никаких пирамид Хеопса. Только Нил и только кровожадные крокодилы! Кровожадные и самые большие в мире. Некоторые, между прочим, достигают в длине десяти и более метров.
– Сволочь.
– Почему сволочь? А ты уверен, что ее доводку до требуемой кондиции поручили мне одному? А если, как это у нас принято, еще кто-нибудь работает по этому делу в другой плоскости?
Смирнов встал, подошел к телефону. Набрал длинный номер. Ответила Юлия:
– Да, милый.
– Как ты там?
– Нормально. Как ты?
Смирнов почувствовал, что рядом с Юлией кто-то есть, и потому она не склонна продолжать разговора. Евгений Александрович не любил быть третьим лишним и потому сразу перешел к делу.
– Ты там будь осторожнее. Не ходи одна по городу и в Ниле не купайся – Там крокодилы. Договорились?
– Договорились. Я позвоню тебе позже. Тут меня один немец белокурый достает...
Юлия почувствовала, что Смирнов почувствовал. И, как всегда, отредактировала ситуацию в свою пользу:
– Он такой представительный, настоящий фриц, а жена у него – ты ухохочешься – маленькая семенящая китаянка с маленькими ножками и двумя сыновьями, полуистинными арийцами, полукитайцами.
Смирнов знал, что европейские мужчины своим туземным эмансипированным женщинам предпочитают неграмотных, но домовитых жительниц Китая и Юго-Восточной Азии.
– Она тебе глаз не выцарапает?
– Как? Она у себя в номере, а мы – у меня!
Они засмеялись.
– Ну ладно, – совсем отошел Смирнов. – Будь осторожна. У меня есть серьезные основания полагать, что...
– Не порть мне настроения, милый. Я позвоню позже. Этот немец меня достал. Так прижал, что не знаю, что и делать...
– В шахматы, что ли играете?
– Да, Испанскую партию. Ладно, милый, я, кажется, увидела как минимум ничью...
Положив трубку, Смирнов уселся напротив Стылого. Насадил его на взгляд.
Тот поерзал. Подвинул к Смирнову пачку сигарет:
– Кури.
Евгений Александрович закурил. Он думал, ехать ему в Египет или нет.
– Не надо в Египет, – ответил Шура. – Максимум, что ей могут там сделать, так это подбросить в постель морского ежа.
Ежи в Египте были колючие. Смирнов знал. Наступил однажды.
– И вообще забудь пока о ней. В настоящей ситуации она ничего не решает, – продолжил Стылый, наблюдая, как Смирнов курит. Сам он бросил эту вредную привычку, но иногда ему хотелось наплевать на свое здоровье. – Она уже сделала свой выбор, ты об этом недавно говорил. Она как метеорит, который не свернет, и который долбанет в первые попавшиеся ворота, чтобы рассыпаться в песок. Все решаешь ты. Ты, который может свернуть, может вернуться и может обойти.
Смирнов курил, выпуская дым к потолку.
– Так что ты решил?
– Надо с ней поговорить, – ответил Смирнов, докурив сигарету до фильтра.
– Ты знаешь, что Остроградская ответит, – поморщился Стылый запаху горящей пластмассы. – Она не отступит еще и потому, что будешь просить ты. Она – Дева, упрямая Дева, ты сам только что говорил.
Смирнов набычился. Он понял: "Юлия – Дева. Человек несгибаемой воли. А ты Рыба. Перекошенная камбала, камбала, сердцем прижавшаяся к затхлому донному илу".
Наверху заходили по полу. Тук-тук-тук туда-сюда. Евгений Александрович мог поклясться, что это стучат высокими каблучками домашние туфельки Марии Ивановны.
"...Без задников туфельки, на голую ножку. Пятки гладенькие, розовые, как будто только что родились.
Туфельки стучат по толстенному персидскому ковру? Черт те что.
Не черте те что, а сигналит. Живи я над ней, я бы давно чечетку над ее кроватью танцевал..."
– Я его убью, – выцедил Смирнов, глянув на потолок. Он имел в виду Бориса Михайловича.
– Если ошибешься хоть на миллиметр, хоть на слово, хоть на минуту, они тебя в ящик сунут...
– Какой ящик?
– Узнаешь...
Смирнов понял, что его берут на "слабо". И напрасно – ведь он уже все решил.
– Посмотрим... – усмешка получилась натуральной.
– Спорим, что размажут! – продолжал давить Стылый. – Ты же пижон, фраер, ботаник.
– На что споришь?
– На ящик шампанского. Есть какие-нибудь мысли по этому поводу?
Стылый ковал железо, пока горячо.
– Скоро узнаешь. А теперь вали отсюда. Устал я слушать.
Стылый пожал плечами и ушел, не простившись.
17. Современная наживка
Смирнов покурил у окна. Наронял пепла на подоконник. Потом заходил взад-вперед. На душе было отвратительно.
Но есть Бог на свете.
Позвонила Мария Ивановна. По телефону.
– Ты ничего не чувствуешь?
– Чего не чувствую?
– Как пирогом пахнет?
Смирнов задумался. До приезда Юлии оставалось неделя. "Успею реабилитироваться до неузнаваемости? Успею. Орехов куплю, отбивных нажарю и отстреляюсь, как обычно".
– А с чем пирог?
– А с чем ты хочешь?
"Ох уж эти женщины. Нет у него никакого пирога".
– С капустой. И капуста должна быть...
– Знаю. Приходи через полчаса.
Евгений Александрович пошел в прихожую посмотреть на себя в зеркало.
Вид у него был так себе. Совок, только что решивший, что купить: полкило вареной колбасы за два двадцать или три бутылки рязанского жигулевского пива.