Дашино лицо осветила улыбка. Будь в подвале светлее, она могла показаться Лихоносову бесовской.
– Знаешь, что милый! – ты как-то говорил, что все человеческие трудности – это трудности семантические. То есть если проблему обрисовать другими словами, то она, скорее всего, исчезнет. Так вот, я хочу обрисовать ситуацию несколько иными словами. Слушай, милый.
Даша сделала паузу, и, глядя раскаявшейся козочкой, обрисовала ситуацию другими словами:
– У меня, у глупой бабы закружилась голова, и я наделала глупостей. Но я, видимо, не очень глупая баба, и я поняла, что ты прав, что меня надо больно-больно отшлепать. И еще я поняла, что я люблю тебя, а все остальные мужчины перед тобой есть последние дауны и ублюдки. Да, я поняла, что люблю тебя, и ты меня любишь, и поэтому доверяюсь тебе. Я твоя, милый, навеки твоя. Ноги только оставь.
Хирург смотрел недоверчиво полминуты. Затем махнул рукой:
– Там посмотрим. Честно говоря, мне не особенно и хочется возиться с зубами и ногами, гнуть – это не выпрямлять, это гораздо сложнее. Там, короче, посмотрим.
Сказав, он встал с чемоданчика, положил его на бок, раскрыл и уставился в содержимое, как скупой рыцарь на злато. Затем взял один из скальпелей, поднес к глазам и стал любоваться его таинственным блеском.
– Может, сначала помиримся? – провела Даша ладонью по упругому своему бедру. В глубине души она была уверена, что все обойдется, и слегка куражилась.
Хирург, отвернувшись от скальпеля, повисшего в воздухе, посмотрел пристально, как бы что-то вспоминая.
– У тебя келоид где на шее был? – наконец, спросил он. – Справа или слева? Что-то с памятью моей стало.
– Слева, – помрачнела Даша. – Ты что, хочешь мне и родинку восстановить?
– Да, конечно. Она так тебя портила. Ложись головой к фонарю.
Даша легла. Хирург дал ей несколько таблеток, и она перестала чувствовать. Настрой, видимо, у него был хорош, и операция длилась недолго. Закончив с лицом, он вынул из чемодана резиновый молоток и стал вспоминать, каким образом был скособочен нос минус-оперируемой. Вспомнив, занес молоток над головой, но ударить женщину не смог.
Он никогда не мог ударить женщину.
В сердцах хватив себя по колену, Хирург вернул молоток в чемодан, вынул из него пилу Жигли и засел с ней в задумчивости над недвижным Дашиным телом.
Он сидел, как Христос в пустыне, задумчивый и облеченный...
106. Я – кошка. И это мне нравиться.
Проснувшись, Даша увидела, что носа Лихоносов не тронул. Лицо было чем-то залеплено, но глаза смотрели, и она увидела это. Ноги ныли, казались чужими, и она выругалась, гневно дыша:
– Козел... Сволочь... Ведь просила ног не трогать!
Очередной выдох гнева сбросил с лица одну из нашлепок. Даша подхватила ее. Это был клочок газеты, на которой кривой служка принес ужин. Женщина приподнялась, и с ее лица слетели все нашлепки и наклейки, также оказавшиеся бумажными. Ощупав лицо и удостоверившись в его целости, она откинула одеяло и радостно заулыбалась: ноги были целыми и стройными, правда, чуть обросшими.
"Мне приснилось! Мне все это приснилось! – ликовало Дашино сердце. – Я по-прежнему красива! Но кто же обклеил мне лицо?"
– Сама обклеила, – проскрипела Гортензия. – Ты воще сбрендила, подруга, особенно ночью, прямо кино. Эдак мы с тобой попадем в белую рубаху с длинными-предлинными рукавами.
– Как это сама обклеила?
– Да так. Ты во сне то своим голосом говорила, то голосом Хирурга. Потом сама себя "оперировать" начала. Я ж говорю, в последнее время ты совсем никуда, бормочешь во сне, встаешь, глупости разные делаешь... Я не я, если ты одной ногой уже стоишь в твоем так называемом "реальном" мире.
– Да ну тебя! Ты просто не представляешь, как я рада!
– Ты чему, дура радуешься? Тому, что умрешь под Новый год красивой? Эх, все так было хорошо во сне... Под Южным крестом мы бы его точно уломали... А потом богатый плантатор... Или нет, хозяин самой богатой бразильской алмазной копи. Я бы заказала себе золоченую коляску, как у английской королевы, такую же шляпку и ездила бы на ней по Рио-де-Жанейро прохладными вечерами. А на козлах наготове стояли бы два очаровательных молодых мулата в белых чалмах и узеньких набедренных повязках.
– Ты... ты просто кошка!
– Да, кошка... – сладко потянулась Гортезия. – Я – кошка. И это мне нравиться, так же, как и моим мужчинам.
– Слушай, Лихоносов же в доме, в этом доме... Почему он не появляется?
– Боится сделать тебе минус-операцию. Точно боится, я его знаю.
– Ты что имеешь в виду?
– Он, как и ты, надвое распался. Одна половина жаждет тебя, а другая жаждет сделать тебе минус-операцию.
– Похоже так... И тебя ему хочется, и меня.
– Ну да. Осел он буриданов. Надо его как-нибудь призвать на аудиенцию, пока вторая половина не победила первую... Может, через этого кривого служку? Попросим его убедительно?
– Ты с ума сошла? – ужаснулась Даша. – Ты хочешь с ним трахнуться?
– Конечно, нет... Но предложи что-нибудь другое.
– Михаил Иосифович нас непременно найдет...
– Ты забыла, что он говорил?
– Помню. Сказал что, не знает, как себя поведет, если я попаду в ловушку. Но я почему-то уверена, что он будет меня искать.
Гортензия подумала и презрительно улыбнулась:
– Да, ты права. Он будет искать. И знаешь почему?
– Почему?
– Ну ты сама посуди, может он найти другую бабу, такую же красивую как я?
– Нет, – убежденно сказала Даша.
– Ну и вот! У него же лозунг "Ты достоин самого лучшего", так он и будет искать и долларов своих не пожалеет. И потом еще будет хвастаться, сколько за меня выложил.
– Ты права.
– Все это хорошо, но надо и самим действовать.
– Нет, отдаваться одноглазому я не буду.
– Да не надо ему отдаваться! Трудно, что ли, устроить так, чтобы он нас изнасиловал?
– Ну, ты и штучка!
– Да ничего, я не штучка. Просто очень в бело-голубой дворец хочется. И в белый "Кадиллак" хочется, и к Мишеньке под надежное крылышко. Да и представь, что Андрей теперь в другом доме ошивается? Убью эту стерву, Алису, своими руками убью!
– А может, Иннокентий Сергеевич нас освободит? Он же все-таки фээсбэшник?
– Исключено. Два снаряда в одно и тоже место не попадают... Да и нужна тебе стрельба с неопределенными результатами?
– Нет, не нужна...
– Ну, значит, без этого кривого служки не обойдется.
Даша не ответила. Она думала.
Когда она готова была согласиться, в замочной скважине залязгал ключ, дверь открылась, и вошла Алиса.
107. Шейхи не любят бесплодных.
– Не дает денег твой мужик, – сказала она равнодушно, присев на корточки у ложа Даши. – Не нужна, сказал, мне женщина с такой дурацкой привычкой.
– Какой привычкой? – не веря своим ушам, пролепетала Даша.
– Привычкой попадать в заложницы. "Один раз попала, – сказал, – я два миллиона выложил, теперь второй раз влипла... Ну, дам, я деньги, ну и что? Она потом еще попадет, так и до сумы нищенской недалеко".
– Давай, я с ним сама переговорю?
– Нет. Ты его плохо знала. Он потому и богатый, что глупостей не делает.
– Так что же со мной будет? – Даша подумала, что Михаил Иосифович деньги дал, но эта тварь попросила еще.
– С тобой? – задумчиво ответила Алиса. – С тобой есть одна идейка. Есть один купец на Кавказе, он в арабские гаремы красивых женщин поставляет, вольных и невольниц. Так я ему видеопленку с твоей мордашкой показала, и он сказал, что если ты на самом деле такая, то выложит за тебя полмиллиона евро.
Даша пришло в голову, что Алиса придумала взять деньги и с Михаила Иосифовича и с купца.
– Но ты, как ни странно, не телегенична, – продолжала Алиса, – и я думаю, что, увидев тебя, он добавит еще поллимона. Так что поздравляю, не умрешь теперь. Напротив, купец просил тебя хорошо кормить и улучшить условия содержания – кровать там поставить, утку чаще менять. Сказал, чтобы поберегла тебя – шейхи не любят бесплодных, они соревнуются между собой, кто больше детей наделает.
Алиса замолчала. С минуту посмотрев на Дашу шакальим взглядом, она выцедила:
– Слушай, ты смерти избежала, к шейху поедешь, и мне вдруг так захотелось тебя ударить... Дай, ударю, а?
Даша вжалась в стену, глаза ее округлились от страха, но Алису было уже не остановить. Схватив пленницу за шиворот, она вогнала кулачек в солнечное ее сплетение.
108. Потом и не вспомнишь, какой была...
С того дня Дашу стали кормить четыре раза в день, поставили хорошую мягкую кровать, умывальник с зеркалом, а утку и белье меняли по мере необходимости. Еда была хорошей и очень хорошей – видимо, для нее готовил сам Владимир Константинович. Купец, однако, не появлялся, Алиса объясняла его отсутствие временными проблемами на чеченском отрезке российско-грузинской границы.
Била она пленницу раз в день и всегда одинаково, так что Даша привыкла держать удар и страдала меньше. Дни тянулись тягуче и однообразно, даже приемы пищи не скрашивали существования.
Двадцать первого вечером, в день рождения Хирурга, Даша лежала на кровати. Она знала, что на дворе вечер двадцать первого декабря – перед тем, как ударить, Алиса сказала, что контрольный день сделки заканчивается, купец исчез, и потому жить ей в неволе осталось ровно десять ударов, так как последний она нанесет с двенадцатым ударом курантов Спасской башни. Еще Алиса сказала, что Хирург сговорился с Владимиром Константиновичем, и теперь жизни Даши ничего не угрожает, но никто и ничто не сможет защитить ее лица от мести бывшего любовника.
– Ну и зря, – равнодушно ответила Даша. – Меня, прежнюю, вы и за рупь не продадите.
– Да все, ушел с этим поезд – по всей России тебя ищут. Борис Михайлович вчера по телевидению выступал, говорил, что обещает два миллиона долларов за сведения, которые могут привести к твоему освобождению. И всенародно объявил, что из принципа никакого выкупа платить никому не будет.
– Теперь понятно, почему вы собираетесь меня оперировать... Хотите Гортензию в Дашу превратить и тем самым замести следы?
– Было такое мнение, но с другой целью. У хирурга, оказывается, паспорт сохранился со старой твоей физией. Владимир Константинович, узнав об этом, предлагал вернуть тебя в первобытное состояние, затем доказать анализами ДНК, что ты – Гортензия, то есть жена Михаила Иосифовича, и потребовать с него деньги за развод... Я представила вас в постели – его с кислой рожей, а тебя с твоей прежней и чуть со смеху не умерла.
– Какой развод? Какие деньги? – не поняла Даша.
– Ты что, с дуба свалилась? Ведь если обнаружится, что ты и Гортензия – одно лицо, то Борису Михайловичу придется признать тебя, в Дашу переделанную, своей законной женой. Я согласилась так и сделать, чтобы ты потом с ним судилась – представляешь, сколько миллионов можно было отгрохать? – но Владимир Константинович, подумав, пошел на попятный. Он сказал, что судиться с миллиардером дохлое дело, тем более, неясно, была ли Гортензия вообще его законной женой. И он предложил продать тебя Хирургу в рассрочку. Я была против, но что такое одна баба против двух мужиков?
– А откуда у Хирурга деньги на первый взнос?
– От Лоры какой-то десять тысяч евробабок. Вот так вот... Ну ладно, я пойду. Слушай, а ты, наверное, и не фотографировалась ни разу с этим твоим личиком?
– Фотографировалась... На паспорт новый. Правда, не знаю, где он сейчас.
– Жалко... Потом и не вспомнишь, какой была. Ну ладно, жди. Я думаю, Хирург в середине ночи к тебе придет. Он говорил, что в середине ночи оперировать – это кайф, сравнимый только с любовным свиданием.
109. Он возьмет свое.
Михаил Иосифович в самом деле выступал по телевидению, и Лихоносов видел это выступление. Начал он его смотреть пьяненький, – весь день отмечал день рождения, – а когда стали говорить о погоде, был уже трезв как финский парламент. Алкоголь особенно сильно распадался в его крови, когда мужественный Михаил Иосифович со слезой в голосе говорил, что не будет платить выкупа во имя всех заложников на Земле.
Погоду он не стал слушать, а пошел к Владимиру Константиновичу. Который день тот говорил ему, что освободить Дашу из лап нефтепромышленника никак не удается и, возможно, не удастся.
Владимир Константинович пил чай с Алисой.
– Я только что видел выступление Михаила Иосифовича, – сказал Лихоносов, усевшись рядом с ними и налив себе чаю. – И понял, что Даша у вас. Перед тем как придти сюда, я по телефону сообщил своему другу, где я нахожусь, ну и еще кое-что. Сейчас я хочу, чтобы вы отвели меня к ней.
– И что ты с ней собираешься делать? – спросила Алиса, давно понявшая, что первый блин ее самостоятельной преступной деятельности вышел комом.
– Возьму кое-что свое, – посмотрел Хирург исподлобья. – А потом вы ее отпустите, и пусть она делает, все что хочет.
– Нас же посадят... – жалобно посмотрел Владимир Константинович.
– Нет. – Я ей скажу, что отправлю вас в Воронеж. Или уже отправил. Ей это понравится.
110. Нет, ноги ты сама сломаешь.
Хирург пришел в половине двенадцатого. Сначала Даша подумала, что он ей снится, но потом стало ясно, что на Морфея никакой надежды нет.
Впрочем, Даша и не боялась. Она была уверена, что Лихоносов после ее освобождения останется с ней жить, и, в конце концов, они по супружески разберутся, какой ей быть – дурнушкой или красавицей, лягушкой или Василисой Прекрасной.
– Ну вот, кисонька, я пришел с тобой простится, – сказал Хирург, раскрывая свой чемоданчик. – Грустно, конечно, что все так получилось. Ударила ты в грязь лицом. Ведь обещала не обманывать, год обещала любить...
Даша подумала на него броситься, но он вонзил в нее ножевые глаза:
– Ты только не дергайся, а то в наркоз попадешь.
Даша отвернулась. Она бы поговорила с тем Хирургом, с тем, который ее пестовал и любил, а с этим, мстящим и чужим, ей разговаривать не хотелось.
Не хотелось разговаривать еще и потому, что, посмотрев ему в глаза, она поняла, что между ними все кончено.
Все.
Он сейчас нажмет свой выключатель, и Гортензия умрет, и вылезет из-под разбитой машины Дарья Сапрыкина, вылезет и кривоного пойдет по убогой своей жизни...
"Нет, не пойду! – вдруг ощутив себя всю, злорадно усмехнулась Даша. – Не пойду по убогой жизни, не поеду на дачу, не буду воевать из-за нее с участковым, не буду закручивать огурцы и мариновать чеснок.
Не буду.
Да, снаружи меня сделают прежней Дашей, но изнутри я останусь нынешней, и никто меня не переделает. Я уже походила по этой жизни, меня насиловали, я стреляла в живое, и я знаю, что такое лежать под бандитом и убивать. И еще я знаю, что такое спать на золотой кровати и мочиться в золотой унитаз. Да это приятно, приятно и тревожно, тревожно, потому что очень скоро становиться ясно – если постоянно сидеть на золотом унитазе, то он становится зыбучим. Становится зыбучим, втягивает в себя и смывает. И самое главное, что я узнала – это то, что каждый может стать волшебником, таким же, как этот человек, который сейчас заворожено рассматривает скальпели. Каждый человек может стать волшебником, если постарается узнать все о том, что его интересует, если не станет бояться себя, будет доверять себе и разовьет в себе тончайшие чувства, всегда наличествующие в человеке, но обычно забитые самодовольством и радостно воспринятой тупостью поколений. И я не поеду на дачу, не буду сажать обман-цветы, не заведу кошечку или собаку, а стану какой-нибудь волшебницей. Стану и сама себя переделаю.
– А ты что такая квелая? – спросил Хирург, деловито натягивая перчатки. – Сломали, что ли, эти сволочи?
– Да нет, просто к операции готовлюсь. Знаешь, я пришла к мысли, что ты прав. Каждый человек должен сам из себя что-то внутреннее сделать. Гортензия – это не моя трагедия. Проведя год в ее шкуре, я бы начала нюхать кокаин и трахаться с неграми в сортирах танцевальных клубов. А потом бы и вовсе перестала куда бы то ни было ходить, и принялась за тяжелые наркотики...