Об этом свидетельствовал и тот факт, что на его впалой груди едва умещалось изображение донельзя нетрадиционно прикинутого металлиста вместе с непонятной надписью. На узкой спине клацающего, подобно койоту, железными зубами преступника едва влезло изображение допотопной мины, что явно намекало на причастность Полякова до террористических организаций.
Единственная наколка, которую сумели прочитать доктора была исполнена на заднице и латыни — «Mortem effugere nemo potest».[20] Это лишний раз подчеркивало кровожадность преступника, на тощем теле которого уже вряд ли нашлось бы новых мест для очередных изображений кинжалов со змеями, пышногрудых русалок и черепов с папиросами в зубах.
Если бы уже почивающий на лаврах Барон увидел татуировку на груди мистера Полякова, сделанную в те времена, когда его именовали исключительно гражданином, он бы не так вспомнил за свое детство, как порадовался: даже за колючей проволокой люди не теряют чувства юмора. Потому что поместить на груди субъекта, едва способного нокаутировать муху, изображение пресловутого Ильи Муромца при надписи «Не перевелись еще богатыри на Руси» мог только истинный хохмач. Ну, а за надпись над миной, расположившейся на лопатках «Мина есть тайная торпеда по врагу», лишний раз говорить не стоит.
После почти благополучно завершенного медосмотра мистер Поляков стал сильно удивляться: отчего его вместо арестантской робы облачили в такую странную одежду? Стиляги в свое время корчились в страшных судорогах от повальной зависти к тем, кто сумел достать подобный суперклассный прикид.
В конце первого дня, проведенного в стенах тюрьмы, зэк Поляков стал подозревать, как у него не все ладно с мозгами. Особенно после ужина.
Особо опасному заключенному вместе с товарищами по неволе скармливали местную баланду, а также мясо всего шести сортов с ананасами, соком киви и прочими десертами. Поляков стал сильно подозревать, как такого меню наверняка не было в самые золотые времена его жизни даже в закрытом санатории для ветеранов КПСС с дореволюционным стажем.
Вместо битком набитого окна опасного железнозубого преступника решили определить к не менее угрожающему типу, нагло занимавшему двухместную камеру, несмотря на то, что он, В отличие от Полякова, был цветным. Вертухаи, наверняка, решили: если им сильно повезет, так всего за одну ночь можно будет избавиться сразу от двух проблем.
То, что заключенный Мгамбга не сильно нравится охранникам, Поляков скумекал во время определения на постоянно-временное место жительства. Один из вертухаев сильно побелел при виде черного зэка, который дергал на себя стальные прутья камеры и громко орал: «Расизм!»
Очутившись внутри открытого для обзора помещения, мистер Поляков сразу понял: этот чернокожий наверняка главарь всей местной, а то и зарубежной мафии. Иначе почему у него в камере имеется все необходимое для шикарной жизни, включая стереопроигрыватель и телевизор, не говоря уже о домашних тапочках, хотя Мгамбга предпочитал сидеть босиком. Тем более, на глазах Полякова Мгамбга доказал, насколько вертухаи его боятся. Охранники именовали Мгамбгу исключительно «боссом» скорее всего не потому, что он разгуливал по камере босиком. На любое другое обращение зэк реагировал однообразно: рычал «расизм» и бросался на вертухаев.
Во время беседы с помощью пальцев и международных языков перед отбоем до Полякова дошло: чернокожий вовсе не зловещий главарь мафии, а такой себе безобидный серийный убийца, совершавший преступления в состоянии аффекта, как решил суд присяжных.
Этот аффект действовал на зэковские нервы всю дорогу. Мгамбга с детства никак не мог понять, почему ему не хочется ни учиться, ни работать, и это обстоятельство лупило по его нервной системе с нездешней силой. Со временем Мгамбга нашел выход из положения, успокаивая рвущиеся нервные клетки. Стоило ему замочить кого-то в темном переулке, так дурные вопросы вылетали из головы до следующего приступа.
После того, как Мгамбга очутился за решеткой, состояние аффекта посетило его лишь однажды и окончательно куда-то подевалось вслед за носилками, на которых вертухаи выносили труп его соседа по камере.
За убийство первой степени, совершенное в тюрьме, Мгамбга получил дополнительных двадцать лет к пожизненному заключению, однако гораздо большее недовольство у него вызвал не новый срок, а удар дубинкой между ушей, которым охранник наградил убийцу, когда его отрывали от горла благополучно задушенного соседа.
После этого инцидента вертухай заимел бледный вид и розовые щечки. Мгамбга через своего адвоката обвинил охранника в страшном преступлении. Оказывается этот палач лупил несчастного заключенного исключительно потому, что тот был черным. Значит, налицо явный расизм.
Охранник с тех пор только успевал оправдываться перед многочисленными комиссиями, какой он не расист, и в качестве доказательства правоты своих слов однажды поцеловал портрет Мартина Лютера Кинга, висевший на стене одной из освободившихся камер.
Комиссия таким образом убедилась: вертухай относится до цветных более чем лояльно, однако адвокат Мгамбги продолжал делать все возможное, чтобы жизнь охранника превратилась в самый настоящий ад.
На вертухая были накатаны сразу три телеги по разным адресам. Тюремный служащий едва успевал гонять по инстанциям и отгавкиваться от комиссий. Следующей жалобой адвокат несчастного заключенного сумел довести этого замаскированного ку-клус-клановца до полного выпада в осадок.
Да, белый расист без понтов поцеловал в камере портрет чернокожего Кинга. Но почему? Чего вертухай выбрал именно эту особу, когда вокруг Мартина Лютера было наклеено полным-полно фотографий разноцветных голых девок? Да потому, что расист чересчур ненавидит баб, и при своей лютой злобе до женского пола согласный даже на цветных ребят. На черных или красных, тут расисту без особой разницы, потому как этот белый после того поцелуя — явно вылитый голубой.
С тех пор несчастный вертухай старался держаться от убийцы Мгамбги как можно дальше, хотя злодей старался визжать обвинения в расизме чересчур громко. При этих обвинениях хорошо помнивший за беготню по инстанциям вертухай сперва покрывался потом, затем становился чересчур бледным даже для белого человека и медленно чернел с горя почти до Мгамбгиной кондиции.
Мистер Поляков, выслушав историю борьбы заключенных за свои права с явными пидарами, с ходу поинтересовался: где в этой тюрьме петушатник? Мгамбга перед тем, как заснуть, откровенно признался — за такое место он слышит впервые. Убийца привычно сел на спину и устроил своей морде чересчур блаженный вид, словно возглавлял во сне демонстрацию за права человека и собственное досрочное освобождение.
К великому огорчению вертухая, железнозубый заключенный не оказал на Мгамбгу никакого полезно-мокрого воздействия, несмотря на радужные надежды, вызванные поведением зэка Полякова во время медосмотра.
Сам Поляков, бесцельно шатаясь целый день по тюряге, прикидывал: может, стоит обратиться за помощью к местному психиатру? Он уже ничего не понимал. Заключенных загоняли в камеры перед отбоем, зато с утра пораньше они лазили по тюрьме, с понтом наши свободные граждане по месту прописки и коммунальным кухням, как кому взбредет в голову. Вместо искупать вину ударным трудом, особо опасные зэки купали сами себя, играли в карты, бегали в бейсбол, вхолостую накачивали на тренажерах и без того опасные мышцы. Некоторые преступники звонили куда-то по сотовой связи или крутили видеомагнитофоны с такими фильмами, за которые на другом конце света намотали бы еще один срок.
Выступающий в роли экскурсовода Мгамбга, кроме прочих местных достопримечательностей, показал Полякову самого настоящего людоеда, который прежде, чем очутиться за решеткой, из всех блюд отдавал предпочтение женским печенкам. Нехай у него был чересчур утонченный вкус, но в тюряге этому гурману приходилось переисправляться, пожирая все подряд. Людоед тыкал пальцами в кнопки компьютера, а сидящий рядом с ним психолог делал все возможное, чтобы через двенадцать лет заключенный вышел на волю при иных гастрономических пристрастиях.
В конце концов Поляков потерялся от Мгамбги, затравленно забился в угол спортивной площадки и стал задавать себе самые дурные вопросы. Он не понимал, отчего при такой постановке дела перевоспитания особо опасных преступников остальное население страны работает вместо того, чтобы совершить какую-то чересчур уголовную гадость и беззаботно кайфовать за решеткой.
От дурных мыслей мистера Полякова отвлек субъект с красной косынкой на голове. Он что-то предлагал на незнакомом языке и активно демонстрировал татуировку на груди с изображением двух пляшущих под гитару скелетов.[21] В ответ Поляков предъявил Илью Муромца, и зэк с красной косынкой сделал вид, что испугался Полякова еще больше грозного рисунка на его впалой груди под железными зубами.
Появление чмура в красной косынке сыграло позитивную роль в настроении особо опасного отставного султана. Он, вместо мотать на себе нервы, стал приглядываться к наколкам местных зэков и сильно удивляться, потому что в наших тюрьмах таких в упор не видел.
Особое внимание привлек громадный негр, сжимающий бейсбольную биту перед броском питчера. На его мощном предплечье была вытатуирована белой тушью крылатая змея, вцепившаяся клыками в собственный хвост при изображении шестиконечной звезды в образовавшемся из животной кольце.[22] Негр изо всей силы лупил битой по мячу и, если попадал, так ему хлопали все зэки и даже некоторые из активно зевающих охранников.
На второй день пребывания в зоне Поляков стал забывать за свои издерганные нервы во время утренней демонстрации за права человека. Заключенный в красной феске ходил по двору, подняв плакат с непонятными буквами и время от времени выкрикивал какие-то только ему известные лозунги. Проходившего мимо султана желтокожего зэка Поляков воспринял почти как земелю, потому что на его безволосой груди красовался родимый череп, пробитый кинжалом.[23]
Желтокожий пояснил почти на таком же хорошем английском, каким владел сам Поляков: зэк с плакатом чересчур интернационально торговал наркотиками, но через три года после начала отмотки срока в нем проснулось национальное самосознание. А надпись на плакате означает «Общество защиты Матильды Манукян», хотя кто это такая, черепоносцу неизвестно.
Помитинговав между самого себя еще десять минут, зэк в феске стал требовать на чистейшем английском турецкого консула, чтобы выразить ему свое «фэ» и озабоченность за нарушения прав человека в ихней стране.
Воодушевленный Поляков сперва тоже решил за что-то побороться, требовать российского консула, но затем благоразумно передумал и уже было засобирался отваливать смотреть телевизор, как демонстрант в феске безоговорочно унюхал в нем единомышленника и протянул какую-то петицию с одной-единственной подписью.
Почесав Илью Муромца на груди, Поляков поинтересовался: за какое такое правое дело ему предстоит бороться вместе с обладателем красной фески? Отложив плакат в сторону, зэк, сражающийся за права человека, поведал — его предки перебрались на эту землю сто лет назад. Но это не означает, что он позабыл за свои турецкие корни, хотя сам, кажется, армянин. А сейчас в Турции творится настоящий беспредел, потому нужно же чем-то заниматься, особенно когда ему еще чалиться тринадцать лет, телевизор надоел, а штанга и прочий спорт вовсе не для расшатанного в неволе здоровья.
В общем, десять лет назад правительство Турции учредило памятную медаль самому крупному налогоплательщику страны. Эту побрякушку из самого что ни на есть чистого золота вручал лично президент, а телевизор и прочие средства массовой информации захлебывались от восторга по такому поводу, делая налогоплательщику шаровую рекламу, за которую его конкуренты могут только мечтать.
Затем зэк Поляков узнал страшную тайну: своим невиданным экономическим процветанием последние три года кряду Турция обязана вовсе не русским челнокам, а мадам Манукян. Эта бизнесвуменша платит громадные налоги, но золотую медаль ей вручают втихаря, а пресса дружно набирает в рот босфорской воды и молчит, как дохлая рыба на стамбульском базаре. А почему?
Потому, что расистские турки опять устраивают геноцид армянскому народу и в упор не хотят публично отмечать заслуги мадам Матильды Манукян перед родиной, ставя ее в пример прочим налогоплательщикам. Так обижают и без ихних медалек известного человека, владеющего сетью самых крутых публичных домов Турции. Отпустила бы мадам своих телок в профсоюзный отпуск, так турки бы быстро узнали, как нарушать права, и завязали устраивать геноцид.
Зэк Поляков поставил свою корявую подпись под политическим документом в защиту прав мадам Матильды и раздул щеки, с понтом голубь мира из картинки Пикассо.
Поошивавшись по всем местам лишения свободы, от спортивной площадки во дворе до зэковской столовки, с меню которой рядом не канали многие заокеанские рестораны на пресловутой одной шестой, Поляков, вместо перевоспитываться, стал усиленно задумываться за очередное дело.
Он спокойно посиживал в удобном кресле, чифиря на глазах охраны, покуривал «Мальборо» и решал, какое бы преступление устроить в этой зоне, лишь бы судьи не смогли отмазаться от вынесения приговора за пожизненное заключение?
Зэк был готов даже загрызть кого-нибудь своими железными зубами, вызывающими у всех окружающих неподдельное уважение, и всерьез подумывал на этот счет по поводу серийного убийцы Мгамбги, но испугался, что его обвинят в расизме. Иди знай, на сколько такая статья тянет, может, за нее пожизненное не отломится?
Когда Поляков уже был готов принять самое золотое решение в своей жизни, в тюряге стало твориться что-то невероятное. Зэки крушили все вокруг себя, орали дурными голосами и бросались на стены. Поляков не сильно понимал, что происходит вокруг, но с детских лет усек, насколько опасно отрываться от коллектива.
Вся тюрьма приняла самое активное участие в беспорядках. Даже зэк в феске, отложив свой транспарант с переживаниями за судьбу несчастной мадам, трудолюбиво крушил кресла, несмотря на слабое здоровье.
Мимо Полякова несся, не разбирая дороги, чернокожий со змей, наливая глаза кровью.
— Геволт! — орал негр. — Шлемазулы факаные! Беспредел!
Услышать такое для Полякова было все равно, как старомодный призыв «Родина-мать зовет», и он принял активное участие в шабаше, когда каждый зэк бесился от всех фантазий, опущенных в его мозги природой.
Через несколько дней восстание было подавлено. Зэков самым жестоким образом загнали в камеры и объявили: они не выйдут на свободу внутри остальной тюрьмы в течение трех суток и пусть вопят, сколько влезет за нарушения прав человека и жалуются адвокатам — это не поможет. А если бунт повторится, так последует еще более серьезное наказание — из всех камер уберут телевизоры, невзирая на заслуги перед обществом самых выдающихся заключенных.
В течение трех суток Поляков томился в буржуазном застенке, выслушивая мемуары Мгамбги о его наиболее интересных состояниях аффекта. В это время в тюрьме шла тщательная уборка и ремонт помещений после бунта, за причину которого Поляков выяснил между рассказами Мгамбги, как лучше всего ломать кадыки в темных переулках.
Оказалось, бывший султан принял посильное участие в массовом протесте против нарушений прав человека в этой зоне. Какой-то несчастный, осужденный за изнасилование с убийством, во время процесса адаптации набросился на профессоршу-психолога и попытался доказать ей на практике, как ничто человеческое ему не чуждо даже при такой статье.
Профессорша повела себя неправильно. Вместо того, чтобы облегчить жизнь заключенного, а потом чистосердечно расколоться комиссии: этот мистер уже осознал, перевоспитался, ведет себя гораздо не хуже многих на свободе, а потому достоин условно-досрочного освобождения, психолог орала во все стороны и привлекала внимание охраны, лишь бы не выполнять свой врачебно-ученый долг.