Колыхнув штору, ветер донес из сада веселые голоса. Узнавая один, император подавленно произнес:
– В саду наследник нами с тобой содеянного, Лин Шу…
– Ты! Ты с ним встречался вчера, великий? Ты встречался?
– Наследникам трудно, приходится ждать, а мне повезло, я не был наследником.
– Ты мешаешь, рука моя слушает, успокойся, освободись от сомнений. Забудь, что ты есть.
Лекарь был упорен, терпелив, власть его над правителем обретала новые очертания – Тайцзун погружался в раздумье.
– Ищи, – говорил ему старец полушепотом, похожим на заклинание, – ищи нечто. Оно близко. Сильнее тебя. И может быть далеко. Как подземные царства… бездонное Небо… Дальше настолько, что трудно подумать… А если думаешь и не знаешь? Наш сон – другая тайная жизнь. Мы не ходим, не едим, не пьем, – куда-то улетаем. Только сон приносит глубокий покой нашему телу. Он лучший лекарь, его ничто не заменит. Куда улетаешь среди ночи ты, мой господин? Куда улетает мальчик на бамбуковом коне, юноша, соблазняющий девушку, генерал Ли Ши-минь, побеждающий врагов? Кат Иль-хана – помнишь его? Где твое сердце, где долг?
– Прошлое не умирает, Лин Шу, и вовсе не царство вечного – зачем туда возвращаться? Хочешь меня усыпить?
– Ты давно спишь, господин, тебе хорошо. Кто испугался прошлого, генерал Ли Ши-минь или великий Тайцзун? – невозмутимо, упрямо наседал желтолобый старец.
– Старик, что надо знать, ты узнал, усмири любопытство.
– Генерал, убивающий собственных братьев, или император, жаждущий новых наложниц? – не уступал ему лекарь. – Не сопротивляйся! Ты спишь! Крепко спишь! К тебе приближается… Отвечай, властелин Поднебесной, как ответил бы только родителю: что видишь? Кто рядом?
– Братья приходят. Простив, я иногда с ними играю, но стрела в груди Гянь-ченя… Отец должен быть строгим – у меня был слабый отец, и нет наследника… – Император неожиданно замолчал, глаза его оставались закрытыми
– Что? Что – наследник?
– Нет, ничего, я должен еще говорить, – подозрительно ровно произнес повелитель.
– Ты начал издалека и ничего не находишь. Что же тогда? Ухвати свою боль! Где она? В ком ее видишь? – требовал властно лекарь, положив руку на лоб императора.
Люди хотят знать судьбу, но им не дано.
Люди слушают лекарей, а слышат себя.
Широкий лоб императора, к удивлению старого врачевателя, не был горячим, он оставался холодным. Не снимая руки, лекарь молчал.
И Тайцзун замолчал, но странная борьба меж ними не прерывалась.
Побежден сейчас будет тот, кто заговорит первым – они оба знали об этом. Правда, один из них жил наяву, в полном осознании поступков и действий, другой – в безотчетности чувств, как в тумане, и противостоянием оба были сильны.
Борьба в душе императора шла нешуточная, тень сомнения бродила по лицу властелина Китая – огромной державы, возрожденной им к новому могуществу и процветанию. Он должен был уступить лекарю, отринув обычный человеческий страх, открыть уставшую душу, не должен бояться своих откровений, и не хотел.
Врачеватель грел его лоб ладонью, императору было приятно, правитель слабел, размягчался, дважды разжимал пересохшие губы, пытаясь заговорить, и сжимал.
Они у Тайцзуна были тонкие и чувственно-нервные. По их движению, как сжимаются и разжимаются, лекарь без труда угадывал его настроение. Особенно по утрам.
Старик любил императора. Все любили Тайцзуна, воины восторгались, пятьсот удальцов могли в любое мгновение умереть по легкому жесту руки владыки, но старик любил его по-особенному. Нет, не как сына и не как божество. Лекарь ходил с ним во все походы, врачевал его большие и малые раны, не однажды спасал от губительных и кровавых расстройств живота, в совершенстве знал выносливую царственную плоть и глубину просвещенного разума, стоял у начала этой величественной жизни и слышал… конец.
Он его слышал – конец императора приближался стремительно, и если сейчас ничего не предпринять, повелитель уйдет в потустороннюю вечность, обрекая и лекаря. Что тогда сам он, усохший старик, и ему уходить.
Не всегда умея помочь, неумолимую смерть лекарь предвидел задолго – она сильно меняет людей, о чем никто не догадывается, кроме его и к чему он готов. Предстоят бессонные ночи, в течение которых, измучив себя беспомощностью больше, чем за долгие годы преданной службы, он будет умирать вместе с владыкой, и умрет.
Иначе не будет, он уйдет следом…
Полный сострадания совсем не к себе, обостренно внимая каждому жесту и слову, лекарь жил последними днями императора. Отринув его величие, он любил страдающего ребенка – страданий в детстве мальчику Лин Шу досталось не мало.
Тайцзун должен вернуться в далекое прошлое, покориться воле врачевателя и пожаловаться на недомогание. Другим не помочь, если он сам себе не поможет.
С жалобой ребенка, однажды пересилившего недуг, беда может уйти – Линь Шу в это верил свято, – но императоры не умеют, стыдятся жаловаться.
– Мой старший сын… будет слабым наследником, – мучаясь, сопротивляясь себе, произнес Тайцзун.
– Он законный наследник, – укорил его лекарь, уверенный, что сочувствие не уместно.
– Увидев мою последнюю наложницу, он потерял рассудок и стал посмешищем. Удальцы презирают его.
Тонкие губы императора плотно сжались. До синевы.
– Отруби наложнице голову, – безжалостно подсказал врачеватель. – Одной станет меньше – и только.
– Она почти девочка, – как бы осуждая жестокость лекаря, рассеянно возразил император, но губы, плотно сжавшиеся тонкие губы его посинели сильней.
– Император! О чем ты, великий из великих, когда речь о сыне, возжелавшем твоей наложницы! – с неприкрытым испугом воскликнул худенький старичок, сидящий на краю постели больного. – Маленький мозг в маленьком черепе всегда изощрен, тебе ли не знать – женщина изначально коварна телом?!
– Она опасна, знаю. Она ласковая, подобно теплому котенку, припавшему к старому сердцу, у нее жадные глаза и руки, – произнес император, светлея лицом.
– Что – руки? – напрягаясь, спросил врачеватель.
– Они подобны когтям опасного зверя, с ней приятны мужские забавы.
– Ненасытный. Давно убеждаю – тебе опасны подобные страсти, утихомирься.
Осуждение лекаря пришлось императору по душе, он расслабился, ожили глаза, шевельнулись порозовевшие губы.
– Мне приятно и она это знает, – устало, закрывая глаза, сказал император. – Больше никто…
– Поняв… она тебя истязает? – спросил врачеватель, чуть не закричав о том, чтобы Тайцзун не смел закрывать глаза, потому что в темноте своей головы ему оставаться опасней.
– Меня? Разве я глуп или слеп и не вижу, кого она истязает? Я думаю и… не могу, Лин Шу. Не могу, – ответил император точно из другой, неведомой жизни.
– Не можешь убить, но хочешь?
– Не могу, – согласился Тайцзун, и губы его вновь посинели.
– Сошли в монастырь, – преследуя цель – не оставлять больного в покое, поспешно посоветовал врачеватель.
– Я думал о монахах… Как мужчине, соблазна женщине не укоротишь, не отрежешь лишнюю часть, он в ней подобен зуду.
Он уходил! Император на глазах уходил. Врачеватель тоненько закричал, как взмолился:
– Отправь! Отправь далеко. В Тибет! В Непал! Сошли под строгий надзор, повелитель!
– Когда я умру, она захочет вернуться, зная, зачем. Разве я не умру однажды, а мой слабый сын не станет ее искать?
«Его добивает досада на сына. Ах, эти своенравные детки!» – подумал старик и предложил:
– Прикажи, усыпим. Надолго. Проснется – опять. Средства есть, мой повелитель.
– Не надо. Разве ее вина в том, что рождена красивой и обворожительной, и разве мужская страсть уже умерла? Что станет с мужчинами, лишенными вожделений? Я умертвил многих достойных мужей, гнев мой знаком и прекрасным женщинам, но разве не я обрек ее на страдания? Приставь к ней пока… – Император напрягся так, что на шее снова вздулись толстые вены. Его широко раскрывшиеся глаза уставились на лекаря.
– Кого к ней приставить? Воеводу Чан-чжи?
– Не знаю. На Чан-чжи мне доносят…
– О-оо, насколько ты болен, став доверять доносам! То сын у тебя в голове, то удалец-воевода. Так не долго сойти с ума, мой господин.
– Замолчи! – император задохнулся в невольном гневе и произнес, как отрубил: – Приставить молодого монаха, который учит ее риторикам.
– Молодой монах – не преданный удалец Чан-чжи, не евнух, мой повелитель! – в сомнениях произнес мудрый старик, не понимая скрытую мысль императора, и радуясь, что гнев вырвал императора из небытия..
– Монаха! – властно повторил Тайцзун, принимая окончательное решение. – В нем заметна слащавость, он падок на женскую плоть!
Лекарь, кажется, понял его, тихо, в испуге спросил:
– И позволить…
– Да! В ночь, как… уйду. Убей в ней коварную силу и страсть, потом в монастырь.
– А молодого монаха?
– Скорми моему льву! Он давно не пробовал человечины.
– Великий, отдай поручение другому, – спохватился вдруг лекарь, – я не смогу.
– Сможешь и завершишь.
– Мой повелитель, слуга не должен…
– Ты исполнишь, Лин Шу.
– Когда ты начал думать о смерти?
– Почувствовав, что могу не вернуться.
– Голове было холодно?
– Нет, ее обнял жар. Холодно было сердцу, оно замирало.
– Великий! Правитель! Так бывает всегда, когда жар! – шумно вздохнул не на шутку озабоченный старик. – Я думал, тебе холодно! Голова – лишь вместилище наших мыслей. Что некогда в нее положишь, то через время возьмешь. Череп и полая кость – вместилище! И твое тело! Как сундук, в котором старятся лишние вещи. Всюду что-то лежит! Почему ты ищешь в одной голове? Ты просто боишься смерти и случайно подумал…
– Я не боюсь смерти, страшно потерять рассудок. Может пролиться много невинной крови.
Властная рука лекаря продолжала греть лоб императору, но воля Тайцзуна снова крепла, надолго или нет, но жизнь к нему возвращалась, оживали глаза.
– Мне снова не все понятно. – Старик поспешно сдернул руку.
– Хватит, дай побыть одному. Потом буду говорить с наследником.
– Что хочешь, чтобы я предпринял… кроме монаха? Самую жадную женскую плоть можно заставить стать немощной, государь! Прикажи, я найду, как сделать!
– Я нашел.
– Я сомневаюсь.
– Уходи, сняв одну боль, ты вселяешь в меня сразу много других – так вот лечишь. Уходи, Лин Шу… Нет, нет! – Вскинувшись, император был похож на безумного. – Оставайся при мне неотлучно. Слушай, когда я сплю, спрашивай, пробуждай. Никому! Никому! Я начинаю бояться себя.
– Кто будет рядом со мной?
– Только Чин-дэ.
– А Чан-чжи? Ты проявляешь несправедливость.
– Чан-чжи… Может быть, я в нем ошибся.
– О-оо, какой ты разгневан сегодня на лучшего удальца! Кто из других у тебя на подозрении?
– У меня много верных друзей, но первый – Чин-дэ.
– Чин-дэ служит в покоях. За пределами ты поставил дивизию Чан-чжи. Не лучше ли…
– Не лучше! – оборвал его император.
– Подумав о верном Чин-дэ, ты подумал о смерти братьев?
– Дай заснуть. Ты меня утомил, я хочу спать.
– Он устал думать! Ему надоело думать! – посветлев лицом, примирительно и удовлетворенно заворчал Лин Шу.
– Я устал тебя слушать, – рассердился Тайцзун.
«Сердись, это на пользу», – подумал с облегчением Лин Шу, а вслух произнес:
– Чтобы досыта напиться, необязательно пить долго и выпить много! Ты сам позвал, и сам прогоняешь.
В глазах старика появились слезы.
Ветер снова ворвался, взметнув оконные занавеси.
Ударил в шелка балдахина, зашелестел.
Разметав поющих птиц, изрыгающих гнев и злобу драконов, упал на лицо великого императора Тайцзуна.
Вскинув голову, Тайцзун хватал, хапал его порозовевшими губами. Его жизнь еще продолжалась…
ТЯЖЕСТЬ СОМНЕНИЙ
С того странного утра начальник личной гвардии правителя генерал-воевода Чин-дэ, лекарь Лин Шу и его ученик Сяо к Тайцзуну никого, кроме наследника, не допускали. Все покои были заняты воинами специального корпуса телохранителей, отвечавшего за безопасность многочисленного семейства правящей династии Ли, которым командовал воевода Чан-чжи. Дворцовая жизнь затаилась.
Прошло несколько дней.
…Выпив предложенные лекарем настойки, император попробовал пошевелить ногами и произнес:
– Они совсем перестают слушаться, Лин Шу.
– Прикажешь позвать других лекарей? – Лин Шу виновато упал на колени.
– Я сказал о ногах, Лин Шу!
– Повелитель Тайцзун, прикажи умереть за тебя прямо сейчас! – воскликнул старец.
– Встань, больше не падай, – сказал император.
– Почему не позвать, великий император? Во дворце тьма всяких магов и предсказателей, – раздраженно проворчал Чин-дэ, давно недовольный беспомощностью лекаря, и враждебно воспринимающий старого врачевателя.
– Этих не надо, Чин-дэ! Только не этих! – испугался лекарь.
– Есть знающий черный факир, заклинатели змей, непальские знахари, лечащие душу. А сонм предсказателей, повелитель! Почему не выслушать их толкования! – настаивал сердито нахмурившийся воевода, не в силах мириться с не царственной покорностью повелителя перед стариком, похожим на ходячую мумию.
– С душой у меня в порядке, – добродушно сказал император, усиливая досаду воеводы. – В ней много черного, но болит не душа.
Лицо императора было усталым; чтобы не наговорить от беспомощности лишнего, воевода насуплено отвернулся.
– Один древний лекарь считал, что голова есть сосуд, где должна остывать кровь человека, забирающая жар души, а когда болит голова, беспокойно душе и сердцу, – задумчиво произнес Лин Шу, поглаживая руку императора. – Тебе следует больше спать, повелитель, и реже возвращаться в прошлое. О чем ты опять задумался?
– Старость всегда становится задумчивой и никуда не спешит; ее час предрешен… Помнишь, Чин-дэ, как мы когда-то вошли в эти покои? – Император вдруг резко повернулся в сторону воеводы. – Увидев нас вместе, отец удивился, его лицо, заросшее черными волосами… Оно стало испуганным, Чин-Дэ, не забыл? – Плечи отвернувшегося воеводы предательски вздрагивали, и Тайцзун произнес: – Чин-дэ, сделав немало, мы прожили славную жизнь. Сожалею, что отец никогда не узнает… как я его боготворил.
– Он был уверен, что тебя уже нет, должно быть, успел оплакать, но ты появился, – сохраняя ворчливость, примирительно произнес генерал-воевода.
– Он любил меня, я знаю. Во мне нет зла на него, решая судьбы державы, правитель всегда перед выбором. Я сказал: твой старший сын, отец, уже мертв, я его застрелил. Нет и младшего, его застрелил воевода Чин-дэ. Остался средний, он здесь, поступай, как знаешь, – и я встал на колено. Помнишь, что было потом, Чин-дэ?
– Твой отец заплакал. Он сказал, что умел храбро сражаться и не умел управлять. – Утерев украдкой глаза, воевода обернулся и виновато потупился.
– Война – самое простое дело, он был прав. Всю жизнь мы видим себя только наоборот, потому что видим обратное отражение. Как нам увидеть себя не в зеркале? Я бы хотел увидеть себя не в зеркале, Чин-дэ.
– Ищет, кто потерял. Что потерял правитель Китая? – Воевода натянуто усмехнулся.
– Самого себя, которого я не знаю, – ответил император.
– Сказано сильно, Тайцзун: самого себя! – воскликнул Чин-дэ. – Ты не можешь стать истинно мудрым, если не покажешься безумным в глазах мира, утверждая, что мир и есть главное безумие. Мудрый не должен признавать за реальность обыденную повседневность, наполненную склоками. Разве не так и не ты это говорил?
Император внимательно посмотрел на воеводу и отстраненно сказал:
– Не имеющий горсти риса бедняк стучит в разные двери: он ищет. Когда ему однажды откроют и подадут, он перестанет стучать.
– Хочешь найти лишь горсть риса? – с удивлением, не понимая правителя, произнес Чин-дэ. – Лекарь сказал: останови поиски неведомого – в этом ошибка, и я на его стороне.
– В бедности – ищут, в богатстве – пренебрегают. А если стучу, где никого нет, кто мне откроет? – продолжил странную речь император.