— Я ведь знаю ваши цели, господин Бакунин, — продолжил он, загораясь каким-то вдохновением. — Террористов хотите выгородить? На Толзеева убийство князя свалить? Вы ведь господину Бакунину, известному преступнику, анархисту этому, кем приходитесь — племянником или внуком?[31] Дядя ваш или дедушка, кто он там вам, не так давно и помер, а вы с сотоварищами по-прежнему промышляете? Мне князь вызов сделал — зачем, по какой причине? Да не ваше собачье дело. Террористы его подстрелили! А вы их укрывать, по стопам своего дорогого дядюшки?
Бакунин, обладавший колоссальной выдержкой, изменился в лице, но все-таки сдержался.
— Можно догадаться, почему князь вызвал вас. Значит, беседы у нас не получится. Отвечать на мои вопросы вы отказываетесь?
— А кто вы такой, чтобы я отвечал на ваши вопросы? — Тихо, вкрадчиво спросил Толзеев и вдруг завопил: — Кто вы такой! По какому праву врываетесь ко мне! — и еще более неожиданно, изменив крик на тихий голос, опять как-то вкрадчиво и язвительно спросил: — Ведь вы даже не полицейский чин, как же вы допрашиваете меня, тут у вас несоответствие, — и, перейдя на свой обычный громкий неприятный басок с хрипотцой, продолжил: — А у вас, впрочем, во всем несоответствие. Вам бы следом за вашим дядюшкой по тюрьмам, да по каторгам, да по баррикадам, да бомбы метать имеете с выкормышами вашего дядюшки. А вы в сатрапах пребываете, только что без полицейских чинов, — и опять вдруг завопил истошным голосом: — Вон!!! Вон, пли я вас вышвырну!!!
Спектакль, разыгранный Толзеевым, продолжался достаточно долго, и Бакунин успел прийти в себя от неожиданных выпадов.
— Говорите, не имею права допрашивать вас? Что ж, тогда допрос состоится завтра, в три часа пополудни в кабинете Полуярова. Обещаю вам: я найду способ заставить вас говорить, даже если к тому времени мне не понадобятся ваши ответы. Однако я сделаю это.
— Вон! Вон отсюда! Макар! Макар! — закричал Толзеев, и уже трудно было понять, разыгрывает он эту сцену или в самом деле вышел из себя.
На крик хозяина из прихожей появился наш Полифем.
— Вышвырни этих господ из номера! Да не поленись до лестницы, а с лестницы чтоб оба — кубарем! — спокойно, без истерики приказал Толзеев, и я понял, что это не пустая угроза.
Полифем сделал два шага и оказался рядом с нами. Он был на полторы головы выше Бакунина. Каким-то театрально-балаганным движением Полифем поднял вверх обе руки, словно хотел схватить нас обоих за шиворот.
Не замахиваясь, резко повернув туловище, Бакунин нанес удар в верхнюю часть живота Полифема. В первое мгновение мне показалось, что удар этот сравним с щелчком, сделанным слону. Но в ту же секунду Полифем раскрыл рот и судорожно глотнул воздух, глаза его широко раскрылись и едва не вылезли из орбит, а еще через секунду он согнулся пополам, прижав руки к тому месту, куда пришелся удар, и издал несколько звуков: «М-ы… м… ы… м-ы».
Я подумал, что, видимо, такие же звуки издавал и Герасим из прославленной повести господина Тургенева.
Я знал, что такие удары придуманы в просвещенной и индустриальной Англии. Они называются боксом, а Бакунин некоторое время изучал бокс. Этот английский удар, конечно же, отличался от того, что мы могли видеть у себя, например во время драк или кулачных боев. Русский удар — с огромным замахом, направленный без прицела туда, где пошире, то есть обычно в грудь — можно сравнить разве что с телегой, тройкой, может, удалой и залихватской. А английский бокс — с автомобилем, на котором Бакунин возил нас к месту дуэли, в железный мотор которого запрятана сила сразу шестидесяти лошадей, то есть двадцати троек.
— До свидания, господин Толзеев, — попрощался Бакунин, — завтра в три пополудни мы продолжим нашу беседу.
Полифем, или Герасим, не знаю уж, как и называть, а впрочем, Макар — таково его настоящее имя — все еще стоял, согнувшись и держась руками за живот. Бакунин дружески похлопал его по плечу и сказал:
— Ничего, братец. Приляг. Полежи. Пройдет.
По виду Толзеева трудно было определить, какое впечатление произвело на него все произошедшее. Он стоял выпучив глаза, но это было естественное выражение его лица, не говорившее ни о чем, хотя и могло быть принято за удивление или испуг.
Мы с Бакуниным вышли из номера, прошли пустым коридором, впереди нас мелькнул коридорный, он скорее всего подслушивал у двери. Когда мы спускались по лестнице со второго этажа, портье с выражением сдерживаемого удовольствия поклонился нам, и мы вышли на улицу.
— Каков негодяй, а? — воскликнул Бакунин. — Не удивительно, что князь Голицын вызвал его. Однако — неординарен. Блистает в Думе. Вот вам, князь, наглядный пример. Казалось бы, правильная мысль. Собрать лучших людей, чтобы они помогли монарху и министрам управлять государством. Парламент, так сказать. Ведь слово «парламент» от французского «парле», что в переводе значит «говорить». Ну, мы народ самобытный, назвали не парламентом, а Думой. От слова «думать». Но скажите, князь, разве вот это существо, которое вы только что имели возможность наблюдать, способно думать? Оно может что угодно: кусать, язвить, интриговать, что угодно, но только не думать. И вот несколько сотен Толзеевых собираются вместе и начинают помогать Государю, Столыпину, князю Голицыну управлять государством. И Столыпину или князю Голицыну нужно одной рукой бороться с этой безобразной шайкой, а другой — крутить штурвал государственного корабля.
После всего, что произошло, Бакунин не мог не разразиться подобным монологом, чтобы хоть как-то излить свой гнев и возмущение. Я тоже был возмущен поведением Толзеева. Да и не только тем, как он нас принял. Казалось, кому как не ему посодействовать в расследовании убийства, волею случая или по какому-то злому умыслу связанного с ним самим. Но я возразил Бакунину, больше для того, чтобы поддержать разговор. Вся сцена нашего изгнания напомнила мне известный эпизод из «Мертвых душ» Гоголя, когда Ноздрев выгнал из своего дома Чичикова.
— Ну, я думаю, в Думе есть и порядочные люди, — сказал я.
— Нет, князь, нет, уж поверь мне! Они все как на подбор — Толзеевы. Только Толзеев весь наружу, ничего не скрывает. Каков есть, такой и виден. А остальные — те занавешены приличиями, манерами, еще чем-нибудь, а внутри — Толзеевы.
Мы шли вдоль улицы, выглядывая извозчика. Наконец, он подъехал к нам, заметив призывный жест Бакунина.
— А ну-ка, на Офицерскую, да с ветерком, — весело крикнул Бакунин, усаживаясь вместе со мной в коляску — казалось, он отогнал прочь все неприятные впечатления от посещения Толзеева. — К княгине нам назначено на одиннадцать, нужно приехать не опаздывая. А потом к Кондаурову. Не забыть заехать в это заведение по стрельбе, как его, Протасова? А там уже и Акакий вернется. У Акакия, я думаю, будет много интересного…
— Акакий Акинфович должен разыскать револьвер, из которого стрелял Толзеев. Но ведь вы говорили, что это будет обычный револьвер.
— Уверен почти на все сто процентов.
— Тогда что же он добудет интересного?
— У Кучумова скорее всего ничего. Но стоит выпустить Акакия в город, как он тут же принесет что-нибудь интересное. У него особый дар. Он как магнит. А нужные факты как металлические опилки, рассыпанные по Петербургу. Побродив полдня по Невскому, поговорив с дворниками, горничными, Акакий приходит, увешанный такими сведениями, какие и за годы не раскопать.
Глава восемнадцатая
КНЯГИНЯ МАРИЯ АНДРЕЕВНА
Без пяти минут одиннадцать, конечно же без учета часов Карла Ивановича, мы вошли в особняк князя Голицына. Нас встречал дворецкий.
— К их светлости? — спросил он, явно догадавшись, какие посетители пожаловали, так как вчера Акакий Акинфович заезжал предупредить о визите. — Как прикажете доложить?
— Бакунин Антон Игнатьевич и князь Захаров, — ответил Бакунин, передавая швейцару цилиндр и плащ. Я тоже снял пальто и кепку. Дворецкий удалился и через две минуты вернулся.
— Пожалуйте в гостиную. Их светлость ждет вас.
Мы последовали за дворецким. Он открыл дверь, и мы вошли в гостиную. Это была просторная, большая комната в четыре окна, обставленная светлой мебелью орехового дерева, видимо очень дорогой. У мраморного белого камина стояла родная сестра князя Голицына — Мария Андреевна. Я знал, что она моложе своего пятидесятилетнего брата. Высокая, стройная, строгая, с продолговатым лицом, она не казалась красавицей. Внимание сразу же привлекали ее добрые глаза. Едва увидев ее, я тут же вспомнил теорию Карла Ивановича и решил, что литературным прототипом княгини нужно считать княгиню Марию Болконскую из «Войны и мира» графа Льва Толстого. Ее черное, траурное платье без всякой отделки почему-то показалось мне серым.
— Добрый день, княгиня, — приветливо поздоровался Бакунин.
— Добрый день, Антон Игнатьевич, — низким грудным голосом ответила княгиня. — Мы не знакомы, но я, разумеется, слышала о вас.
— Разрешите представить вам князя Николая Николаевича Захарова.
Я поклонился княгине.
— Очень приятно, князь.
— Мария Андреевна, мы с князем выражаем вам самые глубокие соболезнования. Ваш брат погиб, служа отечеству.
— Да, — просто сказала княгиня. — Государь приезжал на панихиду.
— Мария Андреевна, я прошу извинить нас с князем. Я понимаю ваше состояние. Но мы должны найти убийцу. И прошу вас собраться с силами и ответить на наши вопросы. Это имеет огромное значение для расследования.
— Я понимаю. И готова помочь всем, чем могу. Я знаю, что брат был бы недоволен, если бы я проявила малейшую слабость. И к тому же события побуждают меня просить помощи. Я не обратилась в полицию, потому что ждала вашего визита. Дело в том, что этой ночью кто-то проник в кабинет Алексея Андреевича.
— Вот как? — Бакунин бросил взгляд на меня. — Что-то пропало?
— Ничего. В кабинете в сейфе хранились важные бумаги. Я позвонила Григорию Васильевичу Кондаурову — нашему дальнему родственнику и ближайшему сотруднику брата. Он накануне дуэли вывихнул ногу и не смог быть секундантом. Мне кажется, если бы Григорий Васильевич присутствовал на дуэли, убийства бы не произошло.
— А почему вы так думаете?
— Григорий Васильевич был хранителем брата во всех случаях жизни. Когда я позвонила ему, он тотчас приехал — в гипсе, на костылях, проверил сейф.
— У него есть ключ от сейфа?
— Нет, но он знал, где этот ключ хранится.
— И где он хранится — в кабинете?
— Нет, в спальне князя, в потайном месте.
— А вы знали об этом потайном месте?
— Да. Но я сама не стала открывать сейф. Князь и Григорий Васильевич готовили очень важные бумаги. Это были какие-то тайные бумаги дня подписи Государю.
— И что же, эти бумаги пропали?
— Нет, Григорий Васильевич сказал, что все в полной сохранности. Он вызвал курьера и отослал бумаги во дворец, Государю.
— Значит, грабитель ничего не взял?
— Ничего.
— А как же стало известно, что он побывал в доме? Остались какие-то следы?
— Следов не осталось. Его поймал наш дворник Никита, когда тот спускался с балкона второго этажа, прямо из кабинета князя.
— И где он сейчас?
— Никита? В дворницкой. Грабитель избил его. Врач осмотрел Никиту и сказал, что ничего страшного.
— Мария Андреевна, нам нужно поговорить с вашим дворником. Это очень важно. Мы продолжим разговор чуть позже.
— Конечно. Скажите швейцару, он проводит вас.
Швейцар отвел нас в дворницкую. Увидев Никиту, лежащего на кровати, оба мы удивились. Это был гигант почти двухметрового роста, лет тридцати пяти, с такими огромными ручищами, что, казалось, и подкопу сломать, и кочергу завязать узлом для него не составит большого труда.
— Ну, так что же такое, братец, с тобой приключилось? — спросил Бакунин.
Никита взглянул на нас, потом на швейцара. Швейцар в ответ на его взгляд сказал:
— Барыня прислали. Рассказывай, все как есть.
— Да вот оно, барин, — начал Никита, — под самое утро вышел я, значит… Вижу, с балкона спускается… Я тихонько к нему, сзади хвать его за шиворот, обернул, а у него морда черная, глаза — в маске, значит. Обернулся — раз мне под дых! Тут у меня все дыхание остановилось — ну, не продохнуть, глаза чуть на лоб не вылезли.[32] А он раз — и под зубы — у меня только искры, словно молния сверкнула. Когда очнулся — поднялся, челюсть не двинуть. Светло уже. Я в дом — вот к Федору, — Никита кивнул головой на швейцара. — А слова сказать не могу.
— Только мычал, истинно все так, — подтвердил швейцар. — А я не знаю, что с ним делать. Может, думаю, с какого перепоя. Он-то мужик аккуратный, только по праздникам. А так ведь не балует. Когда барыня проснулись, они доктора и вызвали. Он ему челюсть и вправил.
— Да, — Никита потрогал рукой челюсть. — Вроде как ничего. Опухло только немного. Я ведь, бывало, ходил на кулачки-то. Против меня устоять не всякий мог. А чтобы с ног сшибить — такого ни разу не случалось. А чтоб вот так звездануть… Ума не приложу.
— А какой он из себя, этот в маске?
— Да не сказать, чтобы какой уж силач. Поджарый.
— А в чем одет?
— Весь в черном. А на голове шапочка круглая, тоже черная.
— Ладно, Никита, поправляйся.
— Да я здоров, — Никита подвигал челюстью. — Только немного вот…
Мы вышли из дворницкой. Бакунин подошел к балкону. Он поддерживался двумя треугольными металлическими опорами, по ним и спускался ночной посетитель. Мы вернулись в дом. Княгиня ждала нас в гостиной.
— Мария Андреевна, разрешите нам осмотреть кабинет, — попросил Бакунин.
Княгиня молча отвела нас в кабинет князя Голицына. Сейф стоял в углу, за письменным столом. Вдоль стен располагались книжные шкафы. Два окна выходили на одну сторону. Балконное окно и дверь — во двор. Бакунин подошел к балконной двери. Она запиралась большими медными шпингалетами. Шпингалеты оказались отпертыми.
— Не помните, шпингалеты были заперты? — спросил Бакунин княгиню.
— Не помню. После Алексея Андреевича в кабинет никто не входил до сегодняшнего утра, пока не приехал Григорий Васильевич.
— А князь когда был в кабинете последний раз?
— Наверное, перед тем как ехать на дуэль. А может, нет. Точно не скажу.
— А где князь хранил револьвер?
— В спальне.
— Ключ от сейфа тоже в спальне?
— Да.
— А где находится спальня?
— Через коридор от кабинета.
— Можно взглянуть?
Княгиня провела нас по коридору в спальню князя. Она располагалась почти напротив кабинета.
— Ночной посетитель мог неслышно пройти в спальню? — спросил Бакунин.
— Кабинет был заперт на ключ, — ответила княгиня.
— Князь всегда запирал кабинет?
— Да. Но обычно он оставлял ключ в замке.
— Сегодня утром ключ тоже был в замке?
— Да.
Спальня была большая, с какой-то помпезной, огромной кроватью под балдахином. Перед одним из трех окон стоял небольшой, довольно простой канцелярский стол с настольной лампой. Вся обстановка, видимо, не менялась со времен молодости князя Голицына.
— Князь часто работал по ночам, — сказала княгиня. — Ключ от сейфа и револьвер в верхнем ящике стола.
Бакунин подошел к столу и выдвинул верхний ящик. В нем действительно лежал ключ от сейфа. Взяв ключ, Бакунин обратился к княгине:
— Вы позволите осмотреть сейф?
— Да, пожалуйста. Григорий Васильевич, правда, объяснял мне, что никому не нужно рассказывать ни о ночном визите, ни о том, что в сейфе лежали секретные документы, — они ведь не исчезли, и он передал их с курьером во дворец, как я понимаю, самому Государю. Григорий Васильевич просто не хотел, чтобы возникали ненужные разговоры, связанные со смертью Алексея Андреевича. Я сказала ему, что жду вашего визита. По мнению Григория Васильевича, вы можете ознакомиться со всем, что вам потребуется для расследования.