Клыку это показалось неприятным до ужаса. Там был явно кто-то не из команды Цезаря. Те у себя дома и ни по какой причине не стали бы так осторожничать. Даже если б собирались мочить Клыка. Куда он денется без оружия? Ну, стулом огреет или бутылкой, если раньше услышит, но серьезных неприятностей доставить не сможет.
Так должны ходить те, кто не хочет потревожить хозяев. Таких домушников в натуре уже не осталось. Это, говорят, только при царе или при Сталине, может быть, были спецы, которые забирались ночью в закрытую хату, тихо брали у спящих сладким сном хозяев из запертых шкафов и комодов все что надо и уходили, половицей не скрипнув. Сейчас лезут либо в пустые квартиры, либо никого не стесняясь.
Значит, это не грабить пришли. Но очень интересно, как это собачки их не почуяли? Собачки во дворе были хорошие, большие, голосистые. Гавкали вовсю, когда машина во двор въезжала, бегали вокруг, виляли хвостами, видимо, знали этот автомобиль. И мужичок с ними был. Навряд ли этот мужичок только днем дежурил, а на ночь спать ложился, никого вместо себя не оставив. Тем не менее кто-то ни собак не потревожил, ни сторожа. И ходит тут, Клыку спать мешает. Конечно, бывает, когда собачек удается потравить. Но только не таких. Такие овчарочки скорее руку дающего откусят, чем возьмут что-то у чужого.
Шаги Клыку слышались все четче. Тот, кто шел к нему, был где-то внизу, в П-образном коридорчике, и вот-вот мог появиться у нижних ступеней лестницы. Клык бесшумно отступил в комнату. Взял из бара увесистую бутылку шампанского и осторожненько, чтоб не скрипнуть, прикрылся створкой распахнутой двери, прижавшись спиной к стене. Левой рукой взялся за ручку двери, правой — за горло бутылки, весь перешел в слух. Эх, если б еще можно было совсем не дышать!
Идет. Мягко, как кошка, но ступени все-таки вздрагивают. Сколько их там, ступеней? И сколько тех, кто по ним поднимается? Что делать с первым, Клык уже знал, хотя не был уверен, что все удастся сделать быстро и хорошо. Если есть второй, шансов нуль без палочки.
Кажется, один. Если, конечно, не идут вплотную, одновременно переставляя ноги. Но нет, уже слышно дыхание — один. Клык, словно ныряя под воду, вобрал в себя вдох. Теперь только сердце, падла, бухает. Его не остановишь.
Тот, кто поднимался по лестнице, вышел на площадку. Он дышал совсем рядом, в полуметре от Клыка, отделенный от него только дверью. Теперь — помоги, Боже! Не дай поспешить или опоздать!
Пришелец сделал несколько шагов по площадке. Чуть скрипнул дверью ванной, потом туалета, должно быть, проверял, нет ли кого там. А это значит, что пушка у него уже наготове и небось глуша< навинчен. Если он по первому этажу прошелся, то там уже и живых никого не осталось. Ни собачек, ни людишек.
Вернулся. Теперь, убедившись, что за спиной никого, пойдет в комнату. Клык попытался мысленно глянуть на комнату глазами этого друга. Сразу заметит Веру, спящую на диване. Ее успокоенное мерное дыхание обозначает, а заодно маскирует Клыка — пока незваный гость площадку инспектировал и отхожие места, гражданин Гладышев немного подышать успел.
Значит, заметит этот гад Веру и может прямо с порога по ней ударить? Навряд ли, потому что захочет приложить наверняка, в упор. Чтоб не пикнула, а сразу замолчала. Значит, шаг или два в комнату все-таки сделает. А тут уж все от Клыка зависит и от фарта, который за бабки не купишь.
Тот подошел к порогу, шагнул в комнату Что-то уплотнило тьму за краем створки, укрывавшей Клыка. Н-ну! Левой рукой и плечом Клык изо всех сил толканул створку от себя, надеясь долбануть ручкой двери по локтю правой руки неясно видимого противника, в которой могло быть оружие. А правая рука уже готовилась обрушить на голову супостата бутылку, утяжеленную 0,8 литра полусухого «Советского шампанского»…
Такого, чтоб сшибить ночного визитера с ног одним ударом двери, Клык вовсе не замышлял. Но именно так все и получилось. Гость дорогой полетел на пол, и Клык, не давая опомниться, выскочил из засады, прыгнул на врага, придавливая к полу, перевернул на спину и уселся на него верхом, коленями придавив ему руки к бокам. Уперев одну ладонь в горло поверженному, Клык подобрал бутылку, выпущенную из рук в пылу борьбы, и уже хотел обрушить ее на голову неприятеля, как вдруг в комнате зажегся свет.
Это Вера, разбуженная возней, включила торшер.
Бутылку Клык опустил, но не на голову своего врага, а просто на пол и очень плавно. Он узнал противника, вернее, противницу…
ДАВНИШНЕЕ
Тогда у нее не злое лицо было. И глазенки блестели по-доброму, наивно. Смеялась заливисто, задорно. Миленькая такая, деревенская беляночка была. Жила в Марфутках за два дома от Клыка, которого в те времена Клыком никто не называл. Петька Гладышев тогда еще и не догадывался, что такая кликуха пристанет.
Они тогда в школу ходили. В седьмой класс. Клык уже покуривал с пацанами втихаря. Были на школьном дворе какие-то сараюшки, а между ними — закуток. Там и курили. Других отцы-матери пороли за это, а Клыку с рук сходило. В этом же углу сопляки свои дела обсуждали и разные жизненные наблюдения. Например, какое матерное слово что обозначает. Почему у отца с матерью ночью кровать трясется. Как старшие ребята с девками гуляют. Отчего дети родятся, все знали давно — от того же, что и телята. Но как это делается, интересовало все больше. Девчонки, само собой, тоже. Кое-кто уже трепался будто пробовал. Конечно, не только об этом говорили. И про то, как водку пьют, и про драки, и про войну, и про кино, и про тюрьму. Но в тот год девки всех Петькиных ровесников заинтересовали. Потому что все они вдруг стали жутко большие и всех ребят из Петькиного класса переросли чуть ли не на голову. Так воображать начали — вообще! Смотрели сверху вниз и все шу-шу да шу-шу — секретничали.
В классе они теперь отдельно сидели, кучей. За косу уже не дернешь — пришибут. Загадочные все стали до ужаса.
Неизвестно, когда Клык в эту влюбился. Что влюбился, это он потом понял, через год или больше, наверно.
Из Марфуток в Лутохино школьники обычно все вместе ходили: и малыши, и постарше, но девчонки — своей стайкой, а пацаны — своей. Впереди девки топали, ребята сзади или наоборот. Не так-то много их и ходило — человек двадцать разного возраста.
Наверно, там и покрасивей девчонки были, и пофигуристей, и повеселей, и поумнее. Но почему-то эта Петьке больше всех понравилась. Может, потому, что чаще видел ее на улице, а может, потому, что Петька часто прогуливал и уроки у нее списывал. Мать у нее была строгая, с Петькиной не дружит а — пьяницей и лентяйкой считала. У них в доме получше было, чем у Гладышевых: и почище, и посытнее, и вообще побогаче. Отец там был хозяйственный, напивался редко, да и то не так, чтобы сильно. Когда Петька к ним прибегал, чтоб узнать домашние задания или списать какую-нибудь задачку, его там принимали не больно радушно, но и не гнали. Даже обедать сажали, если знали, что мать в запое. Петьке тамошняя картошка очень нравилась, его мать так и в трезвом виде не готовила. В общем, бегал туда он часто.
Какое-то время Петьку картошка больше привлекала, чем девчонка. Но потом он стал чуять, что ему с ней хорошо. Говорили как будто ни о чем, а все равно нравилось сидеть с ней за одним столом, уроки делать. Иногда коленка об коленку задевала — Петька про это дело целые сутки вспоминал, про себя, конечно. А были такие дни, когда не удавалось к ней зайти, — кажется, и не скучал, но ощущение было, словно чего-то не хватает.
Сидя в классе и слушая учителей, Петька нет-нет да и поглядывал в ее сторону, а когда она этот взгляд замечала — глаза отводил. Стеснялся. Боялся, что пацаны засмеют.
Но через год, когда парни подросли и догнали девок по росту, пошла по школе любовь. Теперь все помаленьку парами стали ходить. Одни просто рядышком, другие — под ручку, а третьи, кто понахальней, — даже в обнимку. Правда, одноклассницы Петькины в обнимку только с парнями постарше ходили. А будущий Клык со своей только рядом ходил, даже прикоснуться боялся. До тех пор, пока она сама его под локоть не зацепила. Теперь уже и на танцы вместе бегали, и в кино. Когда Петька приходил к ней домой, его там в шутку «женихом» называли, а девчонку эту Клыкова мать — «невестой».
Восьмой класс вместе доучились. Другие целовались уже, а кое-кто и побольше того. Но Петька на других не смотрел. Он тогда эту девчонку не то чтоб обожал, а прямо-таки боготворил. Ни на одну иную не глядел, хотя совсем не робким был. Просто чистоты в нем тогда было под завязку. И тепло ему от одних только разговоров было. Мечты рассказывали друг другу, сны, истории всякие, книжки, которые читали. Петька, когда с ней беседовал, сам себе казался умным. И много чего умного и полезного от нее услышал. Даже стихи читал и писать пытался, правда, не больно складные. А еще он мечтал. Например, о том, как закончит десять Классов, пойдет в армию, попадет в Афганистан и наделает там делов. Потом приедет с орденом и женится. Дальше он как-то не смотрел. Жениться Петя, само собой, собирался на этой самой девчонке и больше ни на какой.
Ничего из этого не получилось. Потому что не стала Петькина «невеста» кончать десятилетку, а уехала в Сидорово — там техникум какой-то был, строительный, кажется. Тогда Петька особо не волновался — не Бог весть какая даль. Письма писали, хорошие, даже нежные. Приезжала, конечно, на каникулы, да и на выходные иногда тоже. Петька в Сидорово мотался часто. Вот здесь-то наконец и до поцелуев дошло. Наверно, и дальше могло бы зайти, потому что, как вспоминалось нынешнему Клыку, ждал этот цветочек, когда Петька захочет его сорвать и понюхать… Петька, конечно, хотел, но стеснялся. Не знал тогда, как ей об этом сказать, это во-первых, а во-вторых, твердо решил, что все у них будет только после свадьбы, и не раньше. Потому что Петька в армию собирался идти и думал, будто его в Афганистан пошлют. Вдруг убьют там, а девчонка, допустим, одна с ребенком останется. Хороший был парень этот Петька Гладышев, добрый, заботливый. Наверно, жила бы эта его девушка в вакууме, так поняла бы все правильно и потерпела бы его недотепость. Или, может быть, сама как-нибудь догадалась Петьке объяснить, чего ждет от него. Но жила она там в общаге, где в одной комнате еще пять девок обитали. Две еще ничего, а остальные трое — пробы ставить негде. Техникум строительный, парней переизбыток, далеко за мужиками ходить не надо — всего-то в соседнюю комнату. Опять-таки эти стервозы небось обсуждали Петьку со всех сторон, смеялись над тем, как он со своей землячкой общается и в семь вечера убегает, чтоб на автобус до Лутохина успеть. К ним-то мужики только в восемь приползали и раньше шести утра не уходили. Как и что там произошло, Петька в точности не знал. Но только в один из его очередных визитов встретила его девушка неласково. Попросту сказала: «Не приезжай больше! Никогда!» Конечно, Петька и понять ничего не смог, и возразить. Но ездить перестал, тем более что его вскорости насчет женских секретов просветили. Парни постарше, которым он, подвыпив, насчет своих сердечных дел излился, подбодрили и взяли с собой к лахудрам вербованным — «конец помочить». Без «трипака», конечно, не обошлось, но зато Петька себя зауважал и пошел вразнос.
Только через полгода узнал, что с его первой любовью произошло. Изнасиловали ее, прямо в той же самой общажной комнате. Напоили до отключки и прошлись не то втроем, не то вшестером. Хотя все девки в комнате были, ни одна не возмутилась. Еще посмеялись потом. И так же, как Петьку парни, подбодрили, утешили: «Не ты первая, не ты последняя! Завей горе веревочкой!» И завила. Правда, даром ей это не прошло — залетела. Вовремя, конечно, дура, ничего не сделала, матери с отцом ничего не сказала аж до шестого месяца, когда уже живот к носу полез. Потом как-то по-быстрому ей мужа нашли, и уехала она, не закончив техникум, куда-то далеко. Клык ее с тех пор не видал. То в армии служил, то зону топтал. Особо не страдал по ней, только в самые тоскливые и беспросветные дни — когда в ШИЗО сидел или в смертуганке, как последний раз, — вспоминал ее. Ту, которая была. Добрую, наивную, светленькую… И еще березку вспоминал на Черном болоте, ту, что судьба штопором закрутила, — ориентир, который ему недавно пригодился. Иногда на Клыка такая мистика нападала, что думалось: а не он ли виноват в том, что все так получилось? Ведь это он, пацан, дал этой витой березке имя своей любимой, вырезав на коре четыре буквы, которые и посейчас кажутся родными. И дереву больно сделал, и судьбу девчонке в штопор закрутил. Любе, Любушке, Любови Первой, которая сегодня его убивать пришла…
НЕНУЖНЫЙ РАЗГОВОР
— Ты? — спросил Клык, не ослабляя хватки. — Любанька?
— Я, — прохрипела она. — Пусти!
Руку с горла Клык убрал, но отпускать Любу не собирался. Не тот теперь был Петя, его жизнь уже воспитала. Оружия у нее в руках, конечно, не было, но какой-то необычной формы пистолет, выбитый ударом двери по локтю, лежал совсем неподалеку. Отпустишь — дотянется, разговор уже другой будет. Ведь если она сюда пришла с пушкой, то не детство вспоминать, это точно.
— Верка! — позвал Клык. — Подбери пистолет.
Та повиновалась, нагнулась и, подняв оружие, положила его на диван. Сама села, с интересом глядя на Любу.
Действительно, та выглядела необычно. Одета была во все черное, прямо как ниндзя. Если б Клык по ходу борьбы не сорвал с ее головы шерстяную маску-шапочку с прорезями для глаз, то и не узнал бы. Тогда бы точно дал по голове бутылкой.
— Пусти! — потребовала Люба так, будто Клык, гнусный развратник, ее, девочку невинную, сюда заманил шоколадкой и решил подвергнуть растлению.
— Погоди маленько, — буркнул Клык, оглядывая комнату: нет ли где чего-нибудь вяжущего. Наконец углядел шнур от гардин.
— Верунь, пережги зажигалкой и брось мне полметра.
Та все поняла и даже пожара не наделала. Клык повернул упирающуюся Любу на живот, завернул ей руки за спину и опять обратился к Вере:
— Помоги чуть-чуть…
Связав незваную гостью, усадили ее в кресло.
— Ну, теперь и поговорить можно, — сказал Клык. — Откуда ж тебя принесло, землячка ненаглядная?
— Из-под земли, — зло ответила Люба.
— Одна пришла?
— А ты угадай, — прищурилась она, — Петенька-Петюньчик…
— Меня искала?
— Тебя. Ревностью изошла. Первая любовь моя — и с какой-то падлой.
— Хамить-то не надо, — произнес Клык успокаивающе. — Вер, возьми ее пушку и погляди за Любашенькой. А я гляну, что внизу творится.
Не больно это надежная охрана, но не пошлешь же Верку на первый этаж. Там — это Клык нюхом чуял — картинка не больно приятная…
Так оно и оказалось. Спустившись по лестнице на первый этаж и пройдя через гостиную, Клык очутился в прихожей, где сразу наткнулся на двух мертвецов. Они спали на раскладушках у самой двери, да так и не проснулись. Охраннички, мать их так! Видать, понадеялись на собачек и на того, что караулил снаружи. Интересно, а куда же нычка подевалась? И как этих ребят пришибли, крови-то нет?!
Уже забирая автомат одного из убитых, Клык доискался причины, по которой охранники умерли бескровно и бесшумно, не успев даже пикнуть. В плече у жмура торчала шприц-пулька, пущенная, должно быть, из того пистолета, который Клык оставил Вере. В пульке, должно быть, был нехилый заряд какого-то яда. У обоих охранников зрачки расширились, фигурально выражаясь, аж на полметра. Что-то нервно-паралитическое — это Клык еще в школе, по НВП проходил и даже запомнил. Второму такая же пулька в спину воткнулась. А третий где? И собачки?
Входная дверь была не заперта. От замка тянуло свежим запахом машинного масла. Видать, Люба отмычкой его вскрывала и маслица подлила, чтоб не лязгать. Наверно, и о дверных петлях позаботилась.
Надо было глянуть во двор, но Клык вовремя сообразил, что там, на дворе, если Люба через него прошла, скорее всего ни собачек, ни охранника в живом виде не имеется. А вот какой-нибудь Любин стремщик или иной страхующий может присутствовать. И, может быть, только того дожидается, чтоб кто-то из дома высунулся. Например, Клык. Чтоб у него тоже такие красивые глаза, как у охранников, получились.