— Этот рапорт — куча дерьма! — заявил Хупер. — Единственное, чего они хотели, так это как можно быстрее смыться, пока их не линчевали. Они были еще больше напуганы, чем я. Вы никогда не видели, чтоб два копа писали так быстро.
— Они даже не повезли его в госпиталь, — прошипела Серония. — Видел бы ты, как у него текла кровь, парень! Священник доставил его в "Скорую помощь"!
— Это куда?
— "Генерал Грир".
— И ты говоришь, отец Майкл отвез тебя туда?
— Отвел меня туда, парень! — воскликнул Хупер. — Ты знаешь, как Христос шел с этим трахнутым крестом на спине и всякий насмехался над ним, любой? Это был я, парень! У меня течет кровь из головы, оттуда, куда один из этих подонков ударил меня битой...
— Начни сначала, — сказал Карелла.
— Какой смысл?
— Что ты теряешь? — спросила Серония и снова пожала плечами.
Пасха в этом году выпала на пятнадцатое апреля, но даже в предсмертной агонии зима упорно отказывалась ослабить свою хватку, и день выдался гнетуще ветреный, с намеками на снегопад. Угрюмое, мутное небо зловеще висело над городом, придавая ему сходство с картинами Эль-Греко даже в районах, где жили не одни только испанцы. В этом полицейском участке, как на шахматной доске, черные кварталы сменялись белыми. Натан Хупер жил в районе, на девяносто процентов населенном черными, на восемь процентов — испанцами и на два — азиатами. А всего лишь в двух кварталах отсюда располагался целиком белый район, в котором жили итальянцы, ирландцы и чуть-чуть евреев. Бурлящий котел этого участка никогда не доходил до кипения. Но в то ветреное Пасхальное воскресенье он был готов перекипеть. Хупер редко ходит в церковь, но сегодня он бежит к другу по имени Харольд Джоунс, которого все остальные парни зовут "Толстый Харольд" под влиянием фильмов с Эдди Мэрфи. Толстый Харольд вовсе не толстый, он скорее тощий и похож на журавля. К тому же он такой же наркоман, и сегодня, в Пасху, он направляется в церковь помолиться, чтоб Бог помог ему избавиться от этой привычки и стать богатой и знаменитой черной телезвездой, как Билл Косби. Хупер решил присоединиться к нему. Слишком дерьмовый холод и ветер, чтоб болтаться на улице, вот и пошел с Толстым Харольдом.
Церковь, куда они идут, находится на углу Эйнсли и Третьей улицы, а называется она Первой Баптистской Абиссинской церковью Айсолы. Хуперу нравится, что в церкви тепло, потому что, насколько он знает, все остальное — дерьмо! Он уже бросил школу, потому что так и не выучился хорошо читать, — и никто из его учителей даже не догадывался, что он страдает дислексией [20], — но единственное, что он запомнил из всех учебников истории, через которые с трудом продирался, было то, что большинство войн на этой планете начинались, когда одна религия старалась доказать другой, что именно она знает истинный путь к Господу! А посему все, о чем разглагольствовал утром этот проповедник, — вся эта фигня про Иисуса, распятого римлянами, или евреями, или какими-то другими козлами, Хупер не знает и знать не хочет, — все это мура! Если народ хочет верить сказочкам про девственниц, забеременевших, когда их никто не трахнул, — это его дело! Хупер там только грелся, и больше ничего.
Они вышли из церкви чуть позже полудня. Толстый Харольд хочет идти в знакомую курильню, где продают крэк, купить пузырек за пять центов и побалдеть немного. Но Хупер говорит, на кой черт тогда ходить в церковь и вымаливать спасение для своей задницы, если в следующую минуту он опять курит, есть ли в этом смысл, а, парень? Он говорит Толстому Харольду, почему бы ему не использовать пять баксов, чтоб они сходили в кино и купили попкорн? Толстый Харольд думает, он лучше пойдет покурит. Поэтому они расстаются на Эйнсли-авеню — времени, может быть, десять минут первого, четверть первого — Толстый Харольд идет своим путем в курильню, где он собирается обрести надежду в трубке, парень, а Хупер отправляется в пригород по Стем, туда, где в кинотеатре крутят новую картину с участием Эдди Мэрфи.
Пригород.
Там, где этот кинотеатр.
Пригород.
Где живут Эдди Мэрфи и Билл Косби.
Хупер знает, что идет на белую территорию, он не вчера родился. Но, парень, это же Пасха, воскресенье, и все, что он делает, это идет в трахнутое кино, где сотни белых людей стоят в очереди в кассу, желая посмотреть черного парня на экране. Черных в очереди тоже полным-полно, здесь, там, все парни приодеты спортивно для своих девушек, это же Пасхальное воскресенье, будет клево, парень, не выдержишь!
Хупер хотел бы, чтоб с ним тоже была девушка. Но он порвал с этой курочкой в прошлом месяце, потому что она взбесилась, когда его выбросили из школы; может, все к лучшему, если она не поняла, что ничего из него не выйдет в этой трахнутой школе, какой смысл терять там время? За десять минут на углу можно узнать куда больше, чем в школе за целый год. Но в такие дни, как сегодня, когда все пижоны вокруг него с девочками, ему не хватает своей. Он всегда ощущает себя последним сопляком, когда идет в кино один.
Хотя Эдди Мэрфи позаботится о нем.
Эдди Мэрфи сделает так, чтоб ему было хорошо.
Ты видишь там красивого черного мужчину, умного, как черт, который не покупает никакого дерьма у Уитни, от этого тебе хорошо. Эдди Мэрфи, наверно, жил в большом доме на холме с видом на океан. Может, имел блондинок, которые приходили, чтоб пососать его член и вымыть ему ноги своими волосами, как проповедник говорил про ноги Иисуса в то утро. Вы были Эдди Мэрфи, вы могли купить все лучшее в мире, иметь все, что угодно. Не важно, что вы черный! Вы были Эдди Мэрфи, парень! В кинотеатре, заполненном, в основном, белыми, Хуперу нравится смеяться до мокрых штанов каждый раз, когда Эдди Мэрфи одну за другой проделывает свои хитрые штуки. Все белые вокруг тоже смеются. Не над тупым ниггером, а над тупым Чарли, которого ниггер постоянно трахает. Хупер не совсем понимает, почему эти белые люди смеются над самими собой, но ему от этого чертовски хорошо!
Ему все еще хорошо, когда он выходит из кино около двух тридцати. Снег пока не идет, но чувствуется, что он почти наверняка начнется в любую минуту. По-прежнему с Риверхед мощными порывами дует ветер, пронизывающий до костей. Он может идти домой одной из двух дорог. Можно пройти по Стем до Пятой Северной улицы, а потом три квартала до своего дома на Калвер-авеню, где, вероятно, болтаются какие-нибудь парни, а можно идти прямо по Одиннадцатой, где стоит кинотеатр, и потом через центр города на Калвер, что так, что этак — все едино, если не считать того, что путь по Одиннадцатой улице пролегает через квартал, целиком населенный итальянцами.
Хупер не состоит ни в какой из окрестных уличных банд. Не балуется сам и не таскает наркотик для этих толп торговцев крэком, тех, кого газеты называют "растениями, отравляющими вид городского пейзажа". Он — не лучший ученик, но от этого он не становится плохим человеком. И цвет кожи не делает его плохим. Он — черный. Он знает, что он — черный. Но в жизни он ничего преступного не совершал. Никогда! (Он с пылом повторяет это слово Карелле: "Никогда!") Это немалое достижение в районе, где слово "плохой" часто произносится с вызовом. Я пла-а-а-хой ниггер, парень! Если Хупер и станет каким-нибудь негром, он будет хорошим негром! Как Эдди Мэрфи! (Он говорит это Карелле, для убедительности стуча себя кулаком в грудь, обтянутую тенниской.)
Итало-американцы Одиннадцатой улицы так далеко ушли во времени, в пространстве и мироощущении от своих предков из Неаполя или Палермо, что спокойно могли, если в потребовалось, опустить первую часть в их составном названии. Они — американцы, и точка, родившиеся и вскормленные на этой беговой дорожке с несколько запутанной и сбивающей с толку этнической гордостью. Их пра-пра-прародители эмигрировали сюда на рубеже веков. Их пра-прародители были американцами в первом поколении. Их прародители сражались с Италией во второй мировой войне, их родители — тинэйджеры шестидесятых, а сейчас они сами тинэйджеры, которые по-итальянски не говорят и учить язык не собираются, спасибо! Они — американцы. А американец обязан оберегать свой дом и семью, защищать свой район от дьявольских поползновений, любить Бога и страну и не допускать, чтобы какие-то ниггеры трахали ваших сестер!
Хупер узнает их сразу же!
Он отошел, может, на полтора квартала от Стем-авеню, когда увидел их на ступенях дома. Их шестеро. Сегодня Пасхальное воскресенье, и все они приодеты в пасхальные обновки, тусуются, балдеют, смеются, но он затылком чувствует опасность. Не надо было тащиться сюда! Ему следовало идти от Стем по Пятой улице, а он, тупица, пошел по Одиннадцатой. Впереди вдруг прекращаются грубые шутки и смех, и наступает мертвое молчание, они заметили его!
Он понимает, что придется перейти улицу.
А Эдди Мэрфи перешел бы улицу?
Ч-у-у-у-ушь, парень, нет! Хупер имеет столько же прав, что и эти пижоны, бывать там, где, твою мать, ему хочется, парень! — но сердце колотится. Он знает, что будут неприятности. Это разлито в воздухе, он ощущает это в порыве ветра, парень, который касается его черной кожи, как будто кто-то колет его шилом... неприятность... опасность... беги!
А побежал бы Эдди Мэрфи?
Он не бежит.
Он не переходит улицу.
Он идет туда, где шестеро сошли со ступенек и стоят на тротуаре, руки свободно свисают по бокам, как будто готовые тут же выхватить пистолеты, узенькие улыбочки на их лицах, ну, скажи что-нибудь умное, думает он, скажи что-нибудь клевое, будь Эдди Мэрфи, парень! Но ничего клевого не приходит в голову.
Он улыбается.
— Привет, парень! — говорит он ближайшему из них.
И из ниоткуда ударяет бейсбольная бита.
— Ты не знаешь, у кого была бита? — спросил Карелла.
— Нет, не знаю, — сказал Хупер.
— У них у всех были биты, — заявила Серония.
— Это было потом, — сказал Хупер, — когда они погнались за мной. Все сразу, у всех биты. Или крышки от мусорных баков. Хотя сначала кто-то ударил меня битой по голове. Потому что я не ожидал. Это, наверное, один из тех, кто стоял сзади, спрятал ее, понимаешь? Понимаешь, я подхожу к ним с улыбкой, как будто съел дерьмо, говорю: "Привет, парень!" — вежливо, и откуда-то появляется спрятанная бита и раскалывает мою голову пополам.
— Что было потом?
— Я побежал, парень, а что мне было делать? Их шестеро, у них биты, и они орут "ниггер" и всякую всячину, парень, это как толпа во время линча, точь-в-точь. Я рванул к черту оттуда, быстро, как только ноги могли нести. Но это еще был не конец, они преследовали меня. Они дышали мне в спину, все шестеро, матерятся, кричат и гонят меня со своей беговой дорожки. Я понял, что бегу на Калвер, я мог бежать через центр города на Калвер, к черту от Одиннадцатой улицы...
— Ты сошел с ума, когда туда пошел! — воскликнула Серония.
— Была Пасха, — объяснил Хупер и пожал плечами.
— Хорошо, они гонятся за тобой, — сказал Карелла.
— Да, и я думаю, что надо удирать с улицы, останься я здесь, на улице, они убьют меня. Я должен быть где-то, где есть свидетели: ресторан, бар, все что угодно, где люди могут видеть, что происходит, если все зашло так далеко. Похоже, они не собирались отставать, парень, они хотели убить меня.
— Что дальше?
— Вдруг я вижу впереди эту церковь. Я никогда в жизни в ней не был, но вот она, и я думаю, внутри должны быть люди, не так ли, ведь сегодня Пасха. Я, похоже, потерял тогда чувство времени, не сообразил, что в половине третьего, в три службы быть не может — праздник. Но входная дверь была открыта.
— Распахнута?
— Нет, нет. Незаперта. Я толкнул ее, и она оказалась незапертой. Они были совсем близко от меня, парень, хорошо, что она была незапертой, меня в убили прямо на ступеньках церкви. Поэтому я вбежал с разбитой головой, кровь льется, эти шестеро сзади, и первое, что я подумал: они меня окружают, парень, крики сзади и впереди, я погиб!
— Что значит "крики впереди"?
— Как будто из-за этих колонн. Кричали два человека.
— Из-за каких колонн?
— Тех, что в правой части церкви, знаешь? А за колоннами, как я догадываюсь, должна быть маленькая комната, потому что...
— Это там, откуда доносились крики? Маленькая комната за колоннами? В правом крыле церкви?
— Я только думаю, что это была комната, я никогда в ней не бывал. Но дверь открыта, и выходит священник...
— Из этой комнаты?
— Из чего угодно, что было за дверью. Он слышал, понимаете, все эти крики в церкви. Слышал, как они кричали "ниггер", готовые убить меня, вот так, и слышал, как я кричал: "Помогите! Кто-нибудь, помогите мне!" Поэтому он вышел, удивленный и испуганный, и первое, что он видит, — меня, текущую кровь из моей головы, и он подходит: "Что это, что это?", словно не верит своим глазам, понимаешь, вот ниггер, истекающий кровью, кровь на полу, и шесть белых парней гонятся за ним. Тогда я кричу: "Эй, человек, помоги мне, они хотят убить меня!" И священник врубился, что происходит, моментально, парень, и встает между мной и ними, и говорит им: "Вон, вашу мать, из церкви!" Говорит им: "Это дом Господа, как смеют они..." и прочую муру. В это время кто-то позвонил копам, и ко времени, как они появились, снаружи уже была большая толпа, все кричали и вопили, хоть и не понимали толком, что, к чертовой матери, случилось. А в госпиталь меня повел патер. Полицейские слишком напугались! Если ты собираешься писать рапорт...
— Да.
— Ты непременно отметь: эти козлы слишком перепугались, чтоб посадить меня в машину и отвезти за шесть кварталов в "Грир". Мне пришлось идти со священником.
— Я отмечу это, — пообещал Карелла.
"Хорошенькое дело! — подумал он. — Полиция защищает себя! Простой прискорбный факт. Но я его отмечу".
— Говоришь, когда ты вбежал, священник с кем-то спорил...
— Да.
— Известно ли тебе, с кем?
— Нет. Это было за дверью.
— Это был мужчина? Женщина?
— Похоже, мужчина. За мною гнались шесть трахнутых парней, пытавшихся меня убить, и ты думаешь, я дал бы кусок дерьма тому...
— Почему ты решил, что они спорили?
— Они кричали друг на друга.
— О чем они говорили?
— Я слышал только громкие голоса.
— Два голоса? Или больше?
— Не знаю.
— Ладно... Когда все кончилось... ты видел кого-нибудь?
— Что ты имеешь в виду?
— Кто-нибудь выходил из той комнаты?
— О, нет! Мы пошли прямо в госпиталь. Копы расчищали дорогу в толпе, и мы со священником шли сквозь толпу. В церкви никого больше не видел.
— Ты знаешь, что ночью в четверг убили отца Майкла?
— Конечно, знаю. А еще знаю, кто это сделал.
Карелла замер.
— Те подонки, — сказал Хупер. — Они поклялись на крови убить меня и священника. За то, что случилось на Пасху. Сейчас они прикончили священника, значит, я следующий! А за что? За то, что шел по улице, считая это своим собственным трахнутым делом!
— За черный цвет, — добавила Серония.
Карелле было нечего возразить.
— Очень рад, что вы пришли, мисс Лунд, — сказал Хейз. — Знаю, сегодня — суббота, а я терпеть не могу распоряжаться чужим временем.
— Ничего страшного, — ответила она. — С удовольствием помогу, чем смогу.
Часы на стене показывали двадцать минут двенадцатого. На Крисси были голубые джинсы, кожаные сапоги, белая тенниска и кожаная куртка с бахромой. Никакой косметики, кроме губной помады и карандаша для век. Длинные светлые волосы были стянуты сзади в "конский хвост". От нее веяло запахами весенних цветов.
— Как я уже говорил вам по телефону, из лаборатории пришла целая кипа писем, счетов и другие бумаги, короче, все материалы отца Майкла. Я только что кончил их разбирать. Дело в том, что лаборатория обнаружила на них очень четкие отпечатки, и мы...
— Отпечатки?
— Разумеется, принадлежащие отцу Майклу. Но есть и неидентифицированные, которые, кто знает, мог оставить и убийца. Если, конечно, он был в канцелярии, что-то искал в документах, отчего, возможно, мы и увидели выдвинутый ящик и разбросанные на полу бумаги. Пока все понятно?
— Да, — ответила Крисси и улыбнулась.