Зволянский так и сказал: «постарайтесь понять» — без уточнений того, что именно я должен был постараться понять. Но я его понял и сам немного устыдился: нелепо ведь думать, что директор Департамента полиции только из вредности характера станет разыгрывать комедию перед младшим чиновником! Раз уж Зволянский вел себя именно так, значит, у него на это были особые причины. Уважительные, а не склочные. Расчетливые, а не мелочные.
Я, повторю, устыдился:
«Прошу меня извинить, Сергей Эрастович», — не без смущения пробормотал я и засобирался прочь.
«Пустяки!» — немедленно отозвался Зволянский. В его глазах появилась улыбка.
«Я вам точно больше не нужен?»
«Совершенно».
Я пошел к двери, но, почти дойдя до нее, остановился: меня осенила новая мысль:
«Только один вопрос, Сергей Эрастович! Вы позволите?»
Я указал рукой на Молжанинова, показывая, что вопрос будет обращен к нему, а не к самому Сергею Эрастовичу.
Зволянский и Молжанинов обменяли быстрыми взглядами.
«Что за вопрос?»
«Фабрика. Почему сгорела фабрика?»
— Подождите! — Чулицкий. — Так вы узнали причину пожара?
— Да.
— Так что же вы нам головы морочили?
Гесс слегка пожал плечами:
— Нет, Михаил Фролович, не морочил. Просто не договаривал.
— Но почему? Мы тут предположения разные делали, а вы, оказывается, всё это время знали истинную причину!
Гесс вновь едва уловимо пожал плечами:
— Хотел дождаться своей очереди!
Чулицкий посмотрел на Вадима Арнольдовича с изумлением. И вдруг рассмеялся:
— Ну и педант! Можайский! Как только ты с ним работаешь?
Можайский тоже пожал плечами:
— Нормально работаю.
Гесс, ничуть не обидевшись на откровенный намек на его немецкость, просто спросил:
— Так мне говорить о причине пожара?
Чулицкий усмехнулся:
— Да уж, сделайте милость!
— Так вот, — продолжил тогда Гесс, — уже у двери меня осенила идея, и я, чтобы ее подтвердить или опровергнуть, решился задать вопрос.
«Почему сгорела фабрика?» — спросил я.
Зволянский наморщил лоб, соображая, противоречит каким-то его интересам или же нет, если на этот вопрос будет дан правдивый ответ. Молжанинов же широко ухмыльнулся и ответил даже лучше, чем если бы сказал это прямо:
«Долго же до вас доходило!»
«Так значит, это — правда?» — воскликнул тогда я. — «Заклады и распря с Кальбергом тут ни при чем?»
«Нет, конечно!»
«Господа!» — вмешался Зволянский. — «Что это за… беседа?»
«Да полно вам, Сергей Эрастович! — Молжанинов. — Уж в этом-то ничего секретного точно нет!»
«Но ваша репутация…»
«Да какая, к черту, репутация? Я в глазах Вадима Арнольдовича — убийца, мошенник и плут. Подумаешь — фабрика!»
«Тьфу ты!» — сплюнул тогда Зволянский. — «Ну, говорите уж!»
«Да вы же видите: Вадим Арнольдович и сам догадался!»
Зволянский посмотрел на меня из-под легкого прищура:
«Точно?» — спросил он.
«Полагаю, да», — ответил я.
«Ну?» — спросил он.
«Обычная месть: отцу и управляющему», — ответил я.
Зволянский улыбнулся:
«Да уж, Вадим Арнольдович! Эк вы его раскусили, мстительного нашего!»
Я тоже невольно улыбнулся. И знаете что, господа? Почему-то вдруг Молжанинов стал мне симпатичен! Это же надо: спалить собственную фабрику! Не из меркантильных каких-то соображений, а просто ради того, чтобы отомстить за несправедливые решения…
— Если, — Чулицкий, — каждый будет так мстить, Митрофану Андреевичу придется туго!
— Не то слово! — как и Чулицкий, не поддержал моего энтузиазма Митрофан Андреевич.
— А все же, — не отступился я, — есть в этом что-то… величественное!
— Да бросьте, Вадим Арнольдович! — Можайский. — Что может быть величественного в принципе «не доставайся же ты никому?» И потом…
— Что?
— Причину-то поджога вы прояснили, но кое-какая мелочь из вашей памяти выскочила!
— Какая мелочь? — не понял я.
— Страховое возмещение, — напомнил Можайский. — Страховое возмещение за сгоревшую фабрику!
— Но…
— Ваш совсем не меркантильный Молжанинов оказывается на деле куда более рассудительным, чем вам кажется, Вадим Арнольдович! Судите сами: по завещанию он всего лишь не мог распоряжаться делами фабрики, однако сама фабрика, тем не менее, оставалась в его собственности. Управляющий зачем-то ее заложил: возможно дела пошли хуже, а может, понадобился дополнительный оборотный капитал. И вот тогда-то Молжанинов и нанес удар! Заметьте: не раньше, а ведь и раньше — много раньше! — он с тем же успехом мог спалить эту злосчастную фабрику. Если бы, разумеется, он был бескорыстным человеком. Но нет! Пожар возник только после залога! Догадываетесь, почему?
Гессу явно стало не по себе, он даже поежился:
— Неужели…
— Именно, Вадим Арнольдович! Получить в свое распоряжение фабрику он не мог. Но на предмет возмещения за фабрику в завещании не было сказано ничего!
— Боже мой! — Гесс схватился за голову.
— Выходит, — Можайский совсем добил своего помощника, хотя и без всякой задней мысли, — вас и в этом провели, Вадим Арнольдович. Вам выдали кусочек правды, и вы…
— Я, — как эхо, отозвался Гесс, — ушел.
— Да: вы ушли.
Тишина.
Я смотрел на Гесса и меня не покидало ощущение какой-то недоговоренности. Более того: это ощущение крепло с каждым мгновением, проходившим под тиканье напольных часов и дробный стук оледеневшего дождя в оконные стекла.
За минувшие с начала нашего собрания часы слов нагромоздилось столько, что уже сам черт мог бы сломать в них шею, а я-то уж точно давно потерял бы всякую нить, если бы у меня под рукой не находились исписанные блокноты. Я начал сверяться с записями и вскоре обнаружил: да, действительно — Гесс не раз и прямо говорил, и давал различные намеки на то, о чем ныне — в его собственном рассказе — либо не было и помину, либо это обходилось стороной. Странно.
— Вадим Арнольдович! — заложив пальцем одну из страниц блокнота, обратился я к Гессу. — Неужели вам совсем нечего добавить?
Гесс посмотрел на меня тревожно, с какой-то потаенной мольбой во взгляде:
— О чем вы, Никита Аристархович? — спросил он и голос его дрогнул.
Я засомневался: вправе ли я лезть со своими вопросами к человеку, который явно желает что-то утаить? Однако репортерский дух взял верх над соображениями морали. Кроме того, на помощь совести тут же подоспело и соображение о долге: раз уж я вызвался честно и до конца осветить страшные события, о каком еще снисхождении к рассказчику могла идти речь? Гесс, конечно, человек хороший, но истина важнее[37]!
— Я, — тем не менее, осторожно выбирая слова, начал подступаться я к Гессу, — говорю о том, что вы, Вадим Арнольдович, не раз на протяжении вечера давали нам различного рода подсказки, причем большинство из них — если не все вообще — выходят далеко за пределы того, о чем вы нам только что поведали. Получается — вы только не поймите меня превратно! — будто вы не то утаили что-то, не то… я даже не знаю, как и сказать! В общем, Вадим Арнольдович, я в полной растерянности!
Гесс слегка покраснел, но продолжал стоять на своем:
— И все же, Никита Аристархович, я не понимаю, о чем вы говорите!
— Ну как же! — я начал более решительный приступ. — Например, вот это: вы говорили, что со слов самого Молжанинова вам известно о производстве на его фабрике проекторов нового типа — тех самых, посредством одного из которых мучали несчастного Некрасова-младшего!
— А ведь и правда! — это уже вмешался Саевич, которого, как вы, читатель, несомненно подметили, хлебом было не кормить — дай поговорить о технических чудесах! — Я тоже это прекрасно помню! Вы говорили…
— Разве я это говорил?
Вопрос прозвучал откровенно нелепо. Все — уже не только я и Саевич — воззрились на Гесса с явным подозрением. Можайский так и вовсе подошел к своему помощнику и, взяв его за локоток, требовательно сказал:
— Ну-ка, ну-ка, Вадим Арнольдович! Что это вы впотьмах от нас утаить стараетесь?
Краска на лице Гесса стала гуще:
— Юрий Михайлович! Я…
— Уж говорите, как есть!
— Я…
— Ну!
Гесс понурился и, предварительно бросив на меня укоризненный взгляд, выговорил словно через силу:
— Юрий Михайлович! Если вы будете настаивать, мне придется сознаться в поведении… недостойном чиновника и дворянина!
Можайский — это было очевидно — опешил. Он явно не ожидал ничего подобного:
— Сознаться в недостойном поведении? О чем вы, черт побери?
Гесс принялся топтаться, живо напоминая собою проштрафившегося гимназиста перед лицом директора.
— Ну же, Гесс! — настаивал Можайский. — В чем дело?
— Понимаете, Юрий Михайлович, — залепетал Гесс, алея совсем уж наподобие кронштадтского гюйса[38], — я… я…
— Ну же, ну!
— Я не сдержал слово!
— Какое еще слово? — не понял Можайский.
— Данное Зволянскому.
И снова Можайский ничего не понял
— Вы дали какое-то слово Сергею Эрастовичу?
— Да.
— И что же вы пообещали?
— Вернуться в участок и…
— И?
Улыбка в глазах Можайского заполыхала так, что невольно поежились все. Но сам Можайский, казалось, вдруг начал понимать, что именно последует дальше и даже, перехватив руку с локтя, схватил Гесса за плечо, сжав это несчастное плечо так, что Гесс из красного мгновенно стал зеленым.
— Ай! — вскричал Гесс.
— Простите! — спохватился Можайский и отпустил плечо Вадима Арнольдовича.
Гесс — с гримасой на лице — помассировал себя.
— Вадим Арнольдович!
— Да-да…
— Что именно вы пообещали Зволянскому?
— Не вмешиваться в дальнейшее.
— Но, говорите, вы не сдержали слово?
— Увы!
Можайский обхватил Гесса с груди и развернул его под яркий свет электрической люстры:
— Что вы сделали? Как именно вы нарушили слово?
Гесс — на этот раз сам — осторожно освободился от хватки Можайского:
— Я, — уже смелее пояснил он, так как до него дошло, что никто осуждать его не собирается, — из кабинета-то вышел, но из дома — нет.
— Так вы не ушли! — вскочил на ноги Инихов, отшвырнув сигару.
Чулицкий тоже вскочил. Он, Инихов и Митрофан Андреевич окружили Гесса, так что мне, стоявшему чуть поодаль, стало ничего не видно.
— Господа! — попросил я, тоже приближаясь к общей группе. — Расступитесь!
Прозвучало это дерзко, но уместно: Можайский, Инихов, Кирилов и Чулицкий отступили на шаг.
— Вот так хорошо! — одобрил я и приготовился записывать, косясь, однако, на Вадима Арнольдовича.
Гесс, окончательно поверив в то, что в глазах коллег он не только не упал со своим нарушением слова чести, но и ровно наоборот — вознесся, вернулся к своему обычному для этого вечера состоянию: мрачноватому, неудовлетворенному общим ходом дела, оказавшемуся совсем не таким, как то ожидалось загодя, даже неудовлетворенному своими собственными поступками, нарушившими запланированное течение следствия, но, по крайней мере, лишенному очевидных самокопательства и плясок с шаманским бубном в попытках изгнать утвердившегося в сердце беса.
— Да, — ответил он на вопрос Инихова, — я не ушел.
— Рассказывайте[39]!
И Гесс рассказал.
— Распрощавшись с Сергеем Эрастовичем, я вышел из кабинета, оставив в нем как самого Зволянского, так и двух его чиновников для поручений, чье вообще появление по-прежнему было для меня загадкой. Разумеется, оставался в кабинете и сам Молжанинов. Последнее, что я услышал, прикрывая за собой дверь, были как раз его слова:
«Ну-с, — сказал он, обращаясь явно к Сергею Эрастовичу, — теперь мы можем поговорить!»
«Эх, — подумал я, — как бы и мне услышать?»
И вот тут-то меня осенило: да кто же мне может помешать? В коридоре — никого. Закрывать дверь так, чтобы из кабинета не доносилось ни звука, совсем не обязательно. Но главное, архитектура дома — вы помните, господа? — была такова, что я мог не опасаться внезапного появления посторонних свидетелей! Этаж, на котором находилась квартира Молжанинова, был напрочь отрезан от других этажей, имея только один доступ — через лифт и, далее, гостиную.
Быстро оглядевшись по сторонам, я вновь приоткрыл дверь — самую малость: так, чтобы щелочка не привлекла внимания находившихся внутри — и юркнул за стоявшую тут же огромную китайскую вазу. Видеть из своего убежища я ничего не мог, но слышать — слышал абсолютно всё.
И вот, я приготовился внимать, как вдруг…
— Что еще?
Гесс легонько усмехнулся:
— Меня тронули за плечо.
«Тише, сударь, не кричите!» — зашелестел мне на ухо знакомый голос.
Я вздрогнул и точно едва не закричал.
«Тише!»
Я поднял взгляд и, к своему удивлению, обнаружил, что надо мной склонился невесть откуда взявшийся Талобелов.
«Вы!» — шепотом воскликнул я.
«Да!» — таким же шепотом ответил он. — «Вижу, уходить вы не собираетесь?»
Я помедлил с ответом, но Талобелов только кивнул:
«Ладно-ладно, — констатировал он, — тогда аккуратно выбирайтесь отсюда — ваза стоит целое состояние! — и следуйте за мной».
«Куда?» — с опаской спросил я.
«Увидите», — ответил Талобелов и, не прикладывая силу, потянул меня за рукав.
Сами понимаете, господа, мне оставалось только подчиниться: не в том я находился положении, чтобы спорить!
Мы — Талобелов впереди, я — за ним — прошли по коридору, но совсем недалеко: уже через несколько шагов мой спутник толкнул неприметную дверь, и мы оказались в крохотной комнатушке, которая — это выяснилось сразу — примыкала к кабинету.
«Располагайтесь», — любезно предложил мне Талобелов, указывая на табурет напротив… я глазам своим не поверил! — прозрачного стекла.
Я говорю «прозрачного», но это было не совсем так. Сначала я не понял, что за странные разноцветные линии испещряли буквально всю его поверхность, но затем меня осенило: это — картина!
— Картина? — поручик.
— Да, Николай Вячеславович, картина! Я припомнил, что видел на стене кабинета огромное — метров пять на три — полотно, изображавшее эпическую сцену: морскую баталию непонятно кого и с кем, так как флагов на сражавшихся кораблях не было. Картина еще тогда — при первом же взгляде на нее — показалась мне аляповатой, но общий ее вид — размеры, пышность, даже варварская роскошь — вполне увязывались с общей обстановкой чудовищного богатства, и я перестал обращать на нее внимание.
Как оказалось, напрасно! Эта картина была и не картиной вовсе, а тщательно замаскированным обзорным стеклом, причем все линии на нем — все эти «корабли», «волны», «пороховые дымы» и прочее — были нанесены так, чтобы находящийся по другую сторону наблюдатель мог видеть совершенно беспрепятственно и даже лучше того: чтобы сетка из линий перед его глазами скрадывала искажения[40]! Помимо этого, в стекле было проделано множество мелких отверстий, в буквальном смысле превращавших это стекло в настоящий дуршлаг. И эти отверстия, позволявшие наблюдателю еще и слышать все, что говорилось в кабинете, были замаскированы не менее искусно, чем всё стекло целиком!
Поняв, что из себя представляла конструкция, я поневоле усмехнулся:
«Однако!» — ухмыльнулся я.
«А что поделать, сударь?» — ухмыльнулся в ответ Талобелов. — «При наших занятиях — штука необходимая!»
«Да чем же вы занимаетесь, наконец?» — прямо спросил я.
Талобелов, уже не сдерживаемый надуманными предлогами, еще раз предложил мне занять место на табурете подле «картины» и сам уселся рядом:
«А вот послушайте!»
И кивнул на стекло.
«Но что заставило вас изменить позицию и прийти мне на помощь?»
Талобелов пальцем провел по стеклу, как будто сбрасывая с него пылинки, и ответил, не глядя на меня:
«Знаю я таких, как вы, сударь. Упертый вы человек… ведь по-добру по-здорову вы и не думали уходить?»