Вот и старый амбар богача Мордовцева — злейшего врага, бывшего отчима Якова. А вот и сельсовет, где провел он, молодой председатель, столько немыслимо трудных дней и ночей. Кайманов представил себе всех тех, с кем бывал в этом совсем небольшом глинобитном домике, большую часть которого жена Федора Светлана Карачун забрала под поселковый медпункт... О Светлане Яков старался не думать, жалея и не жалея, что у них все так вышло. Яков сохранил семью, сохранил детей, но от этого было не легче. Светлана уехала на фронт, с самого начала войны от нее не было никаких известий...
Слишком много было связано в памяти Кайманова с этим небольшим домиком сельсовета. Здесь он впервые почувствовал свою силу, сумев за короткое время поставить на ноги родной поселок. Здесь же его снимали с поста председателя по навету подлеца Павловского. Отсюда начинал свой путь комиссар гражданской войны заменивший Кайманову отца, Василий Фомич Лозовой.
Якову казалось, что дверь сельсовета, как это было в прошлом очень много раз, сейчас откроется и он снова увидит всех своих близких друзей, с которыми столько уже было пережито в этом небольшом, но близком сердцу мире, столько пройдено троп и дорог.
Дверь сельсовета действительно распахнулась. На крыльцо выскочил, прихрамывая, туркмен лет пятидесяти — пятидесяти пяти, с узкими глазками и широким приплюснутым носом, словно его ударила лошадь в лицо подковой, да так и осталась метка на всю жизнь.
— Ай, Ёшка! Ай, джанам Ёшка! Коп-коп салям, дорогой! — приветствовал он Кайманова, бросившись его обнимать.
— Эссалям алейкум, джан Балакеши, — тепло ответил Кайманов. — Как живешь, дорогой? Как поживают наши дауганцы? Что пишут с фронта?
Балакеши выпятил нижнюю губу, вздернул кверху скобку черной, аккуратно подбритой бороды. Он все еще держал Якова за плечи темными от солнца руками.
— Живем, Ёшка, жаловаться нельзя, хвалиться нечем. Немножко тяжело живем. Работаем в трудбатальонах. Заниматься хозяйством некому. Но это ничего. Всем трудно. Было бы только на фронте повеселей... Сводки Совинформбюро каждый день по радио слушаем. Может быть, ты какие хорошие новости привез?..
— Нет, Балакеши, хороших новостей у меня нет. Все новости плохие. Сводки по радио одни и те же для вас и для нас.
Балакеши покачал стриженой, вытянутой вверх головой, на макушке которой ловко сидела тюбетейка, словно спохватившись, воскликнул:
— Эй, Ёшка! Зачем здесь разговор начинать? Пойдем в дом! Чай будем пить, сейчас половина поселка прибежит! Все-таки я тоже хоть и не такой, как ты, а председатель.
— Сагбол, Балакеши, — поблагодарил его Яков. — Друзей обязательно позови, самых надежных. Ехал я и думал: «Может, не все еще ушли на фронт, увижу кого?.. А вон яш-улы Али-ага. Ай, яш-улы, яш-улы, и правда, «большие годы»! Совсем старый стал наш Али-ага...
В конце поселка, недалеко от каменной колоды для водопоя скота, склонился над грядками худощавый, небольшого роста старик туркмен. Он неторопливо разрыхлял землю мотыгой, даже отсюда было видно, как острые лопатки неспешно двигались на его спине, едва прикрытой выгоревшей на солнце белесой рубахой. Ветер шевелил льняные волосы Али-аги, выбивавшиеся из-под тюбетейки. Под ярким светом они казались снежно-белыми на фоне коричневой, прокаленной солнцем шеи.
— Али-ага-джан! Яш-улы! — воскликнул Балакеши. — Смотри, кто приехал! Скорей иди сюда!.. Стал похуже видеть и слышать, — пояснил председатель, — а так еще крепкий наш Али-ага, хоть и к первой сотне годов дело подходит.
Услышав, что его зовут, старик медленно разогнулся, закрываясь рукой от солнца, некоторое время определял, что за люди у поселкового Совета, затем бросил мотыгу и с радостным восклицанием воздел руки к небу:
— Ай, Ёшка! Ай, джан Ёшка! Эссалам алейкум, джан Ёшка!
Семенящей походкой он бросился навстречу Кайманову, и они обнялись — небольшой сухонький старичок туркмен Али-ага и могучий Кайманов.
— Салям тебе, дорогой Али-ага, — бережно поддерживая Старика, сказал Яков. — Рад тебя видеть живым. Хорошо ли себя чувствуешь? Как поживаешь, дорогой?
— А я и не слышал, не видел, как ты пришел. Совсем старый стал, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Али-ага. — Хотел немножко на огороде порядок сделать. Больше некому. В поселке совсем не осталось мужчин. Женщины тоже в трудбатальонах...
Глаза старого Али покраснели, он часто заморгал и отвернулся, вытирая их тыльной стороной руки.
— Что такое? Что с тобой, яш-улы? — с беспокойством спросил Яков.
— Ай, смотри сам, Ёшка-джан! — Старик махнул ссохшейся коричневой рукой в сторону дороги.
Вдоль обочины ходко шел караван верблюдов, тот самый, который они обогнали на «эмке» в начале Дауганской долины. На вислых горбах худых, облезлых верблюдов сидели три женщины и подросток. По обе стороны горбов увязаны тощие тюки.
— Теперь вот так возим продукты из Хивы и Ташауза, — сказал Али-ага. — Ай, Гюльджан, Гюльджан! — завздыхал он, — зачем я отпустил тебя? Ай, моя внучка, Гюльджан! — Старик неожиданно заплакал.
Кайманов обнял за плечи старого Али;
— Расскажи, дорогой, почему плачешь? Что случилось с твоей внучкой Гюльджан?
— Ай, Ёшка! Я старый глупый ишак, три дня назад отпустил Гюльджан с Фатиме, женой Барата, на верблюдах в Ташауз. Все наши ездят туда через пески менять вещи на рис и джегуру. Три дня назад в городе видели наши одного человека. Давно он не был в этих краях. Шел через Кара-Кумы, говорит: в песках есть банда, нападает на чопанов, отнимает хлеб, отнимает овечек. А неделю назад у старой Дождь-ямы эти бандиты захватили четырех женщин с верблюдами. Рис отобрали, джегуру отобрали, женщин пять дней держали у себя, потом завязали глаза, вывели на тропу, сказали: «Идите домой». Ай, бедная Гюльджан, бедная внучка, бедная Фатиме! Они ведь тоже могут к ним попасть! Зачем не послушались старого Али? Ай, глупый ишак Али-ага, зачем отпустил их в Ташауз?..
— Собери людей, Балакеши, — попросил Кайманов, обернувшись к председателю поссовета. — Сам знаешь, кого позвать. А мы с тобой, яш-улы, пойдем к тебе на сеновал. Как давно я не был на твоем сеновале!
Кайманов и старый Али-ага направились к обширному квадратному строению караван-сарая, сбоку от которого была сколочена пристройка — жилище Али-аги. Низенькая скрипучая дверь пропустила их в пристройку, из которой они прошли в довольно просторное помещение, заваленное сеном.
Яков постоял немного, вдыхая полной грудью такой знакомый с детства, щекочущий ноздри медовый аромат духовитого разнотравья, смешанный с запахом пропитанной дегтем сбруи.
В маленькое окошко, кое-как защищенное от непогоды осколками стекла, видны гряды огорода Али-ага. Кайманов растроганно сказал: «Ну вот и дома»...
— Ай, Ёшка, — согласился старик. — Ты еще таким вот огланом был, — показал он рукой, — когда ко мне сюда бегал... — Али-ага принялся раскладывать сено и взбивать его постелью. Яков остановил его:
— Времени у нас мало, яш-улы. Отдыхать не придется, а поговорить надо.
Кайманов сбросил сапоги, прилег на сено. Али-ага, беловолосый и темнолицый, с высушенной временем кожей, обтянувшей скулы, невозмутимый, как Будда, сел рядом.
— Яш-улы, — сказал Кайманов, — для меня ты с детства — второй отец. Сколько раз выручал, надо еще выручить. Готов ли ты нам помочь?
Али-ага молча прикрыл глаза, с достоинством кивнул.
— То, что я тебе скажу, знают только начальник войск, начальник отряда, комендант и я. Теперь будешь знать ты да еще Балакеши. В горах и в песках появились мелкие банды, но хозяин у них один — германская разведка. Кто-то ходит к этим бандам, снабжает их, инструктирует. Банды грабят аулы, убивают людей; там председателя колхоза убили, там — предаулсовета. Стали антисоветские листовки разбрасывать. Откуда у бандитов в горах или в песках типография? Ясно, листовки им носят. Пишут: «Гитлер в Москве. Советской власти капут».
Али-ага не выдержал, перебил Кайманова:
— Ай, Ёшка, я у тебя спрошу, дорогой. Скажи мне только точно, почему эти проклятые шакалы так далеко в Россию зашли? Не возьмут они Москву? Люди у меня каждый день спрашивают, говорят: «Ты самый старый, Али-ага, должен все знать». А что я им скажу, когда сам не знаю.
— Ни хрена не возьмут! — с сердцем сказал Яков по-русски.
Али-ага его понял, с удовлетворением закивал головой:
— Бо´лды, Ёшка, бо´лды! Правильно! Раз ты так говоришь, значит, правильно. Кто спросит, отвечу: «Ни хрена не возьмут!» Тебе люди верят...
Яков не стал его разубеждать, что в прогнозах такого масштаба авторитета Ёшки может оказаться недостаточно. Но в душе он был убежден: гитлеровцы Москву не возьмут. Наши должны выдержать, обязательно выдержат. Нельзя не выдержать. Надо всеми силами отвести от Москвы угрозу. То, что назревает здесь, на южной границе, должно во многом нарушить планы Гитлера, оттянуть силы врага.
— Слушай, яш-улы, — сказал Яков, — и запоминай. Сам видишь, сколько по дороге идет важных грузов. Бандиты тоже не дураки, глаза и уши у них есть. Обязательно будут стараться помешать нам выполнить военную задачу, будут беспокоить народ. Надо подумать, яш-улы, какие остались в поселке и в соседних аулах очень надежные люди. У каждого и на затылке должны быть глаза, чтоб ни одного чужого не пропустить. Пусть к тебе приходят, говорят, что узнают. Ты будешь через начальника заставы мне или коменданту передавать.
Али-ага приосанился и немного помолчал, прежде чем ответить.
— Сагбол тебе, Ёшка, что пришел к старому Али. Очень правильно говоришь! Хорошее дело надумал. Люди все видят, все знают. Многие уже говорят: «Надо тех проклятых бандитов стрелять, как бешеных собак». Я позову Анна-Мурада, Савалана, в городе хороший парень Аймамед Новрузов есть, тоже пойдет...
Али-ага перечислил еще с десяток имен, на кого могли бы положиться пограничники.
— Все объясни, — сказал Яков. — Мы должны очень быстро узнать, где прячутся эти бандиты. Нужны проводники в горы, а перво-наперво потребуется проводник в Кара-Кумы Аббаса-Кули ловить. Такой, чтоб знал пески не хуже, чем ты — родной Дауган.
— Знаю такого человека, — отозвался старик. — Он-то и видел Аббаса-Кули. Только пойдет ли? Трус — не пойдет, смелый — для себя смелый. Каждый хочет знать, ради чего идет. Пески знает, как свой мелек, — продолжал Али-ага. — Молодой был, в Кара-Кумы караваны водил. Революция пришла — испугался, за кордон убежал...
— Проводник, а революции испугался? Что ж, он баем был?
— Какой бай? Самый бедный дехканин. Ему другие сказали: «Уходи», он и ушел. Сам не понимал... Не знаю, пойдет ли?
Али-ага с сожалением почмокал губами.
— Немножко обидели вы его, — продолжал старик. — На восемь лет в Воркуту загнали.
— Зря не загонят, — сказал Яков. — Значит, заслужил. Может быть, еще кого вспомнишь?
— Не знаю, Ёшка, не знаю, — возразил Али-ага. — Если другой кто с коровой через гулили перейдет, его два дня подержат и обратно отправят, а Хейдару восемь лет дали...
— А зачем он с Аббасом-Кули пошел? — возразил Кайманов. — Аббас-Кули коров не пасет.
Али-ага скупо рассмеялся, покачал головой.
— Ай, глупый-глупый Али-ага! Как раньше не догадался! Выходит, ты Хейдара лучше меня знаешь. Так бы и спросил: зачем Хейдар в пески ходил, зачем Аббаса-Кули видел, зачем бродит по горам, о чем с людьми говорит?
— Ну вот я тебя и спрашиваю. — Кайманов тоже рассмеялся: — Скажи мне, какой человек Хейдар, зачем через пески в Дауган пришел, зачем с Аббасом-Кули говорил?
— Откуда я знаю, Ёшка? Могу только сказать то, что люди говорят. Хейдар Махмуд-ага почти такой яш-улы, как я: сухой, крепкий, как саксаул, не смотри, что терьяк курит. В песках может сутки идти — не остановишь. Пустыню и горы, как свой мелек, знает. Только не пойдет он с вами в Кара-Кумы, ему Аббас-Кули приказал не в песках — здесь, на гулили, быть.
Яков едва сдержался, чтобы не показать старику свое раздражение.
— Что-то у тебя, яш-улы, — сказал он, — Аббас-Кули сильнее и погранвойск, и Советской власти. Почему его Хейдар боится? Почему он в пески не пойдет?
— Ай, Ёшка, — со вздохом ответил Али-ага. — Ты спросил, когда увидел меня: «Почему такой печальный, яш-улы Али-ага?» Я тебе ответил: бандиты Аббаса-Кули схватили в песках на Ташаузской дороге четырех женщин. Ай, Гюльджан, Гюльджан, внучка моя, — снова запричитал старый Али. — Зачем отпустил я тебя с Фатимой в Ташауз! Что, если эти проклятые выродки схватят мою девочку, как схватили дочку Хейдара Дурсун?..
Горестно причитая, старик закрыл глаза, раскачиваясь из стороны в сторону. В сумраке сеновала лицо его казалось темнее обычного. Пряно пахло свежим сеном. Тонкие, как лезвия ножей, лучи солнца пробивались сквозь щели в дощатых стенах. Уже чувствовалась подступавшая и сюда дневная жара. Кайманов не мешал старому Али горевать вслух, чувствуя некоторое смущение. Не трудно было додумать то, что не сказал ему старик. Угрозы Аббаса-Кули Хейдару — не шутка. Бандит взял заложников. Для острастки, вздумай Хейдар что-либо предпринять, Аббас-Кули тут же зарежет Дурсун — мать двоих детей, еще и позаботится, чтобы об этом узнало как можно больше народу. Наконец Яков прервал причитания старика.
— Не надо так горевать, яш-улы, — мягко сказал он. — Для того и пришел к тебе, чтобы посоветоваться, как лучше поймать этих бандитов, чтоб спокойно люди ходили по нашей земле и в горах, и через пески в Хиву, и Ташауз. Скажи лучше, где этого Хейдара найти? Думаю, что сумею его уговорить.
— Откуда я знаю, Ёшка? — ответил Али-ага. — Говорят, Хейдар на текинском базаре табаком торгует.
— Скажи лучше — терьяком, — поправил его Кайманов. — Терьяк раз в двадцать дороже будет.
— За руку его не держал, сказать не могу, — возразил Али-ага.
— Бо´лды, яш-улы, — сказал Яков, — если чувствуешь себя хорошо, прошу тебя, поедем со мной в город, поможешь найти Хейдара Махмуда-ага.
— Конечно, поедем, Ёшка. Как скажешь, так и поедем. Надо ехать!
— Я его только издали видел, когда он свататься к нашей Сюргуль приходил.
Али-ага с сомнением покачал головой.
— Что же, он на старости лет хочет вторую жену взять? — спросил он. — Зачем ему? Надо свою Патьму искать...
— Яш-улы, хочу у тебя еще спросить, — сказал Яков.
— Давай, Ёшка, спрашивай, — с готовностью ответил старик.
— Вспомни, дорогой, слышал ты за кордоном имя купца Клычхана? Сижу и думаю: «Почему сразу три человека с той стороны сошлись возле нашей комендатуры? Сюргуль рядом живет, Хейдар пришел. А тут и Клычхан появился? А? В тот день еще как раз Сюргуль загнала на крышу кибитки своего козла. Вот он там орал, «дождь звал». Очень много совпадений получается, яш-улы...
— Это правильно, — закивал головой Али-ага, — гейч кричит, дождь обязательно будет. Так Аббас-Кули Хейдару приказал. А тот пришел, от него Сюргуль привет передал. Боится она кровников. Аббас-Кули и Сюргуль хочет к рукам прибрать: гейч на крыше кибитки кричит, значит, всех, кто с Аббасом связан, срочно в пески зовет. А Клычхана я не знаю, Ёшка, не помню, ни от кого не слыхал. Сюргуль знаю, Хейдара знаю, Клычхана не знаю. Надо, Ёшка, смотреть, к кому будет ходить этот Хейдар. Одному на ту сторону перейти трудно, надо друзей искать. Моя голова устала, Ёшка-джан, пускай твоя думает. Она у тебя молодая, а я уже не могу...
— Прости, яш-улы, утомил я тебя, — согласился Кайманов. — Но позволь мне тебя еще спросить...
Кайманова немало занимал вопрос, откуда все так хорошо знает старик Али-ага?
— Вот я слушаю тебя и думаю, — продолжал Яков. — Живет себе Али-ага на Даугане, никуда не ходит, нигде не бывает, копает свой огород, поливает мелек, сидит у кибитки, на солнышке греется. Откуда так все хорошо знаешь? Что ты: святой или сам аллах? Или у тебя такое радио есть?
— Радио, Ёшка, радио, — усмехнувшись, подтвердил Али-ага. — Ладно, Ёшка, скажу, — согласился старик. — Про Аббаса-Кули и Хейдара мне Ичан Гюньдогды рассказал, наш огонь чопан. Приходил к нему Хейдар. Советовался. Вместе они в шахтах в Воркуте были. Ичан к тебе хотел прийти. Не мог: с отарой один оставался. Рамазан Барат-оглы — чолок его — где-то больше суток пропадал. Наверное, девушку присмотрел, немножко гулять пошел.