Он видел, что полковник за спиной Оразгельдыева и Остапчука подает Ястребилову знаки, машет рукой: дескать, не трогай ты его, по такой причине не надо наказывать солдата.
Ястребилов понял, едва заметно кивнул головой, но все же счел необходимым проявить строгость:
— Передайте Сулейманову, Остапчук, чтоб перевел товарищу Оразгельдыеву, — сказал он. — В следующий раз все равно он обязан быть на политзанятиях. Лично вам приказываю заниматься с товарищем Оразгельдыевым русским языком.
...Капитан Ястребилов проводил полковника Артамонова и старшего политрука Самохина в комнату для приезжающих офицеров, расположенную в глинобитном домике, неподалеку от канцелярии комендатуры. Аким Спиридонович отпустил его, и, когда комендант скрылся в комнате дежурного, чтобы принять рапорты начальников застав, полковник Артамонов остановил пограничника, проходившего по двору и откозырявшего начальству по всем требованиям устава.
— Красноармеец Аландин, — представился тот. — Слушаю вас, товарищ полковник.
— Вот что, — сказал Артамонов, — вызовите ко мне писаря Остапчука. Он там сегодня на конюшне дневалит...
Аландин бегом бросился выполнять приказание. Через минуту Остапчук вырос перед полковником.
— Хочу у вас спросить, — просто сказал полковник. — Этот вот молодой пограничник, что коня сегодня для старшего политрука чистил, всегда такой невеселый?
— Никак нет, товарищ полковник, только последнее время.
— А почему он невеселый?
— Не могу знать, товарищ полковник!
Артамонов недовольно поджал губы.
— Как же так? — сказал он. — У вашего товарища, может, горе какое или беда, а вы «не могу знать»?
— Так это ж понятно, товарищ полковник! Наверное, по дому скучает. Новобранец еще, в войска только призвали...
— Наверное, так и есть, — сказал Артамонов. — Ладно... Можете быть свободным...
Остапчук ушел. Полковник Артамонов, взглянув на Самохина, сказал:
— Что, Андрей Петрович, вижу, и ты заметил, что у этого Оразгельдыева глаза с того света глядят?
— Может быть, прав Остапчук, — сказал он. — Оразгельдыева только призвали, скучает по близким, по дому...
— Вот именно... Только по каким близким? — прервал его Артамонов. — Ну, ладно, разговор этот преждевременный. Давай-ка, друже, спать. Вставать-то рано...
Полковник вошел в комнату и тут же стал раздеваться, аккуратно складывая обмундирование на стуле.
Андрей остался на открытой террасе выкурить папиросу, собраться с мыслями, обдумать предстоявшую завтра беседу с генералом.
Движок, дававший свет комендатуре, уже не работал. Через окно, выходившее на террасу, в комнате видна была керосиновая лампа с прикрученным фитилем, бросавшая кружок света на белоснежную салфетку, которой был накрыт стол. На столе — пистолет и часы Артамонова, потертая планшетка... На террасе, у входа, рукомойник, железный таз под ним, рядом на табуретке — ведро с водой.
Андрей разделся до пояса, снял сапоги, достал из чемодана тапочки, с наслаждением умылся и вымыл ноги, принялся растираться полотенцем.
Со всех сторон вплотную подступала темнота. Доносился цокот копыт по каменистой тропе, то ли это уходил в сторону отряда посыльный, то ли — наряд к границе. Кто-то шуршал в сухой траве. Из комнаты широко и с переливами уже доносился мощный храп, полковник, видимо, обладал редкой и счастливой способностью засыпать мгновенно.
Андрей все еще оставался на террасе. Ночью никто не мешает думать, а решить предстояло многое. Завтра он должен еще до рассвета выехать на Дауганскую заставу, вернувшись, участвовать в совещании, которое здесь, на комендатуре, будет проводить генерал. До этого совещания он должен будет подать полковнику Артамонову рапорт об отправке на фронт.
Андрей вошел в комнату, достал из своего чемодана папку с вырезками из газет, конспектами, записями и дневниками — всем тем материалом, который был ему необходим в повседневной пропагандистской работе.
Уставший за день Аким Спиридонович так храпел, что мешал сосредоточиться, и Самохин громко почмокал языком, по опыту зная, что этот звук будит любого храпуна, как бы крепко тот ни спал. Артамонов недовольно проворчал что-то спросонья, грузно повернулся на бок и затих. Андрей присел на край койки, стал перелистывать вырезки, раздумывая все о том же: что он будет говорить генералу.
Через час Самохин прилег на койку, пытаясь уснуть, но сна не было, да и полковник Артамонов храпел нещадно. В течение ночи Андрей принимался несколько раз чмокать языком, чтобы сбить его храп. Аким Спиридонович, видимо, приспособился к изменившимся условиям и, только Андрей забывался, наверстывал потери с удвоенной силой.
Вконец измученный, с больной головой, Самохин оделся и вышел во двор. В дверях он едва не столкнулся с дежурным — сержантом Гамезой, который пришел доложить, что уже четыре часа и пора вставать.
Вместе с Гамезой к Самохину строевым шагом подошел коренастый старшина-сверхсрочник, громко доложил:
— Товарищ старший политрук, старшина сверхсрочной службы Амир Галиев в ваше распоряжение прибыл.
— Здравствуйте, товарищ старшина.
На Андрея смотрели умные, с монгольским разрезом глаза. Во всем поведении — ни намека на вольность, все точно по уставу. «Этот, сразу видно, кадровый», — одобрительно подумал Самохин. Он отпустил Гамезу и Галиева, наблюдая, как полковник Артамонов поднялся с постели, быстро оделся и, пожелав ему доброго утра, принялся плескаться под умывальником,
— Ужасная ночь! Ужасная ночь! — растираясь полотенцем, сказал Аким Спиридонович. — Ты, мой дорогой, совсем мне сегодня спать не давал. И давно это у тебя?
— Что, товарищ полковник?
— Да вот это, как его...
Артамонов почмокал языком: «Чи-чи-чи-чи-чи...» От контузии, что ли?
Андрей, пробормотав что-то невнятное, сбежал во двор с веранды.
Полковник проводил его удивленным взглядом, вслух пожалел:
— Точно. От контузии...
ГЛАВА 2. НА БЛИЖНИХ ПОДСТУПАХ
Свет фар выхватывал из темноты глинобитные стены кибиток, пыльную улицу, ветвистые чинары и карагачи, поднимавшие к небу темные кроны.
Утомленный бессонной ночью, Самохин забылся, устроившись с краю на заднем сиденье. Рядом покачивались на ухабах старшина Галиев и техник-интендант Ковтун, получившие приказ проверить боекомплект застав комендатуры. Капитан Ястребилов остался принимать молодое пополнение.
Из оцепенения Андрея вывела внезапная остановка.
Перед радиатором, отворачиваясь от слепящего света, раскинув руки в стороны, в одной из которых была берданка, стоял туркмен с редкой, расчесанной по волоску седой бородкой, росшей прямо из шеи. Лицо его казалось озабоченным, высокая папаха-тельпек съехала на самые глаза.
— Ай салям, начальник! Спасибо, что остановил! — заговорил он, юрко подскочив к занимавшему переднее сиденье полковнику Артамонову. — Я сторож этого магазина Аннасахат Мурад Давлетов. Государственный объект охраняю, помоги, дорогой...
— Что стряслось? — недовольно спросил полковник.
— Поют, товарищ начальник, в магазине поют.
— Что значит «поют»? Какие могут быть песни в четыре часа утра? Завмага разбудил?
— Разбудил, товарищ начальник, хотел уже в милицию бежать, смотрю — легковая машина едет. Ай, думаю, геок-папак позову, геок-папак разберется.
На улице показалась неясная тень, донеслось звякание ключей. Подошел завмаг — моложавый туркмен, позевывавший и почесывавшийся на ходу. Он быстро что-то сказал сторожу, тот ему ответил, указывая на пограничников.
— Ай, салям, салям, здравствуйте! — переходя на русский, приветствовал завмаг Артамонова и его спутников. — Совсем пустая голова у тебя, Аннасахат. Зачем людей беспокоишь?
Самохин уловил, что завмаг недоволен сторожем.
— Пошли, — приказал Артамонов. Все, кроме шофера Гиргидавы, направились к магазину.
В едва заметные щели ставен пробивался слабый свет. Громкое пение раздавалось из-за опломбированных дверей и закрытых окон. Техник-интендант Ковтун прислушался, с оживлением прокомментировал:
— Гарно спивае, сукин сын. Чуете, товарищ полковник, казачью походну?..
Завмаг снял пломбу, открыл замок. Самохин вслед за полковником вошел в магазин.
Оплывшая свеча слабым, колеблющимся языком освещала большой фанерный ящик из-под спичек, на ящике — бутылки, стаканы, остатки закуски. По обе стороны стола — два ящика поменьше, приспособленные как стулья. Стоя на одном из них, невысокий краснолицый крепыш дирижировал короткими руками и старательно выводил:
— А по-пид горою, яром долы-но-о-о-ю ко-за-ки йдуть...
Нисколько не смутившись, он только махнул на вошедших рукой, чтоб не мешали, с чувством продолжал:
— Мени, мени с жинкой не возыться...
Его собутыльник, по виду бродяга из бродяг, положил на ящик лохматую голову и, свесив руки до полу, как говорится, отпустил тормоза, ничему не внимая.
Офицеры с недоумением переглянулись. Полковник сурово сдвинул брови:
— Кто такой?
— Я? — певун ткнул себя пальцем в грудь. — Зараз не скажу, товарищ полковник, бо военна тайна. Завтра скажу, а зараз не можу.
— Ты мне дурака не валяй! Почему горланишь среди ночи? Как попал в магазин?
— О! Оцэ скажу! — с пьяной общительностью согласился толстяк. — Гуляю, товарищ полковник. Пропываю свое рознэсчастнэ життя... Юлдуз за мэнэ замуж не йдэ. Оцэ — раз! — Он загнул толстый, короткий палец. — Маты ии за мэнэ нэ отдае, каже: «Вареня´ — капыр!» Оцэ — два (он загнул еще один палец). Повистка з военкомату прыйшла — тры!.. Выпьемо, товарищу полковнику! Ось я вам горилки налью! — Он щедро налил в стакан, протянул его Артамонову.
— Ты что, совсем шары залил? Не видишь, кому водку суешь? — не выдержав, вмешался Галиев.
— Тю на тэбэ, — спокойно сказал Вареня´. — Нэ хочешь, нэ пый. А я выпью. Завтра на мэнэ крычить, а сёдни нэ крычить, бо у военкомат мэни завтра.
— Разрешите, товарищ полковник?
Галиев подошел и тряхнул за шиворот Вареню´:
— А ну давай выметайся отсюда! Что, тут тебе чайхана? Наделал, дурья башка, дел, думаешь, есть время разбираться с тобой?
— Но-но-но-но-но! — заартачился Вареня´. Он скрутил увесистый кукиш и сунул его под нос Галиеву: — Ось тоби дулю! Товарищ военком мэнэ завтра у военкомати чекае[27], туды и пйду. А с тобой нэ пиду.
— Да ты понимаешь, что ты за негодяй? Война идет! Люди гибнут! А ты водку хлещешь! Да тебя под трибунал надо! В штрафную! К стенке!
— И я гибну, — сказал Вареня´. — Як шо до стинки — будь ласка...
Он действительно стал к стенке, прикрыл глаза и раскинул руки.
— Стриляй хочь с того поганого ружья, — показал он пальцем в сторону берданки сторожа, — хочь з вашего пограничного автомату.
— Может быть, хватит беседовать? — спросил полковник Артамонов. — Кто скажет, что это за артист? То ли тронутый, то ли комедию ломает...
— То ж Вареня´, земляк мой, товарищ полковник, он все правильно сказал, — выступив вперед, отозвался техник-интендант Ковтун. — Работает заготовителем на базе плодоовощи, а чего з глузду зъихав, я и сам не пойму.
В магазин вошли два милиционера-туркмена.
— Ай, салям, салям! Коп-коп, салям! — приветствовали они всех присутствующих, а особенно завмага, который повел себя вдруг в высшей степени непонятно. Завмаг сказал что-то Варене´ по-туркменски, тот ответил ему на его родном языке, налил в стаканы милиционерам и завмагу, все дружно выпили, заговорили между собой вполне благожелательно.
Артамонов взвился:
— Ты смотри, Самохин! Да тут, оказывается, круговая порука!
— Ай, начальник, — остановил его завмаг. — Зачем волнуешься? Гулять я разрешил. Сам за все плачу.
Артамонов казался сбитым с толку, да и Самохин, признаться, не понимал, что происходит.
— Разрешите пояснить, товарищ полковник, — снова вмешался Ковтун. — Вареня´ три года уже заготовляет фрукты, овощи в туркменских колхозах и совхозах. Так понаторел в их языке, любого переводчика за пояс заткнет. А когда посватался к сестре завмага, то и совсем своим стал. У них одна только и заковыка из-за веры, а так все на мази.
Самохин увидел, что полковника осенила вдруг какая-то неожиданная мысль. Аким Спиридонович даже хлопнул себя пальцами по лбу и, видимо не считая теперь время потерянным, с немалым интересом стал присматриваться к Варене´.
— Любый мий Иване! — обращаясь к своему другу Ковтуну, с чувством сказал Вареня´. — Ты мэни у саму душу, як та сорока у маслак, подывывся. Товарыщ полковник, товарыщ старший политрук! Маты ж йи, зироньки моей Юлдуз, як та стара видьма, з ножом до гирла: «Прыймай мусульманство». А якый же ж я мусульманин, колы я у комсомоли, та ще як був Грыцько Вареня´, так и е Грыцько Вареня´. А ще такэ дило, — он понизил голос и оглянулся по сторонам. — Кажуть, колы у мусульманство прыймають, хлопцям шось рижуть. Га? Чулы такэ? Мулла риже. Так хиба ж я дам? В мэнэ и так нэ лышне...
— Нет-нет, родной, не давай, ни в коем разе не давай, — мгновенно переменив тон, согласился Артамонов. Аким Спиридонович даже фуражку сдвинул на затылок. — Ну что ты за нее уцепился, за эту свою, как ее?
— Юлдуз, товарищ полковник, — подсказал Ковтун.
— Ага, Юлдуз. Что тебе эта самая Юлдуз весь белый свет застит? Возьми какую хохлушечку, а то русскую там или белорусочку. И мулла ни к чему.
— Ни, товарыщ полковник, — возразил Вареня´. — Треба Юлдуз. Я ж ии люблю, товарыщ полковник.
— Ну ладно, черт с тобой, пусть будет Юлдуз, — согласился полковник. — А теперь, если твоя башка еще варит, слушай. Повестка в военкомат у тебя на двадцатое, а сейчас четыре тридцать утра, так что срок наступил. Как только протрезвишься, считай, что ты в армии.
— А як же ж Юлдуз? — с пьяным упрямством возразил Вареня´.
— Чудак, в ауле останешься. Переводчиком на комендатуру беру. Станешь хорошо служить, звание младшего техника-интенданта присвоим. А вас, товарищи, прошу передать военкому мою записку, — сказал полковник милиционерам, — чтоб направили его в распоряжение замполита Дауганской комендатуры. Ну, Андрей Петрович, считай, что ты в сорочке родился. У нас проблема языка — проблема номер один. Личного переводчика даю. Даже не коменданту, а тебе, замполиту. Влияй на людей, действуй. Чую, что с этим Варене´й и его Юлдуз для тебя дверь любой кибитки будет открыта!
Самохин хотел было тут же сказать полковнику, что переводчик ему не потребуется: пройдет всего несколько дней, и старший политрук Самохин будет за две с лишним тысячи километров от Дауганской комендатуры. Но сейчас вот, при всех, ему не хотелось затевать этот разговор, и он только неопределенно кивнул головой.
Вареня´, видимо сообразив, что дело для него обернулось совсем неплохо, обнял на прощание бесчувственного собутыльника, прихлопнул его по макушке: «Добре спивалы!» С бравым видом попытался отдать честь офицерам:
— Ухопыла лысыця петуха, вин и каже: пойихалы!
— Ну вот и поехали, — отозвался довольный Артамонов. — К вам просьба, товарищи, — обращаясь к милиционерам, сказал он. — Заберите этого певуна к себе. Проспится, позвоните на комендатуру и препроводите его к нам. А с военкомом, надеюсь, договоримся.
Возвращаясь к машине, полковник еще некоторое время развивал свои мысли, открывая перед Самохиным широкие перспективы, устраняющие многие сложности, которые бывают из-за незнания языка. Но Самохин отделался неопределенными междометиями.
— Вот мы Кайманову поручим проверить этого переводчика, — сказал Аким Спиридонович. — Кайманов на Даугане родился и вырос, четыре местных языка, как свой родной, знает. Яков Григорьевич ему такой экзамен устроит, пищать будет. Если только окажется толковым переводчиком, командирского звания не пожалею. Такие кадры нам вот как нужны, а пока пусть в вольнонаемных походит.
И на этот раз Самохин ограничился неопределенным молчанием, что не только задело, но и огорчило полковника.
— Ну ладно, — сказал он, сделав сам для себя какие-то выводы, — подправишься тут у нас, и контузия твоя сама собой пройдет...