Он начинал ощущать в груди приятное тепло алкоголя. Всё казалось необычным, интересным, восхитительным.
— Почему, когда мы танцевали, вы спросили, мужествен ли я? — вдруг вспомнил Гальский.
Щёки Олимпии порозовели от водки. Гальский впервые заметил едва уловимое замешательство на её лице. Она подошла к радиоадаптеру и поставила пластинку. Зазвучал низкий голос Зары Леандер, исполнявшей немецкую песню.
— Какое противоречие, — сказал с тихой усмешкой Гальский. — Минутой раньше вы говорили о торговле…
— Вовсе нет, — ответила Олимпия, остановившись перед ним, стройная, высокая и красивая, — никакого противоречия. Эти вещи прекрасно дополняют друг друга. Впрочем, — она наклонила голову, избегая его взгляда, — я знала, что вы, пан, сейчас именно это скажете, — и потому вы так сильно мне нравитесь.
«Вот так удар, — подумал Гальский. — Берегись, парень, сейчас начнутся важные дела».
— Что всё это имеет общего с моим мужеством? — спросил он тихо.
— Имеет.
Внезапно она оперлась ладонями на его плечи и поцеловала в губы.
— … Слушай, — повторил Гальский, — почему ты хотела знать, смелый ли я?
— Хотела, но уже не хочу. Знаю, что смелый.
— Как же увязать опасения относительно моей смелости с твоим поступком в «Камеральной»? Ты же знаешь, как называется в Варшаве такое поведение?
— Знаю, — спокойно ответила Олимпия. — Не забывай только, что в личных делах я веду себя так, как мне нравится.
— Хорошо. А теперь ответь мне на другой вопрос.
— Да?
— Кто этот пан со смуглым лицом, с которым ты была?
— Почему ты об этом спрашиваешь? Разве я интересовалась, кто та молодая хорошенькая блондинка, которую увели у тебя из-под носа в «Камеральной»?
— Это совсем другое. Не забывай, что мы в Варшаве и у нас с тобой разное положение. Не представляю, как отнесётся тот пан к твоему поступку, который, несомненно, заслуживает наказания.
— Пустяки, — перебила его Олимпия. — Ты себе не представляешь, насколько мало это меня интересует.
— Тебя — возможно. Но меня должно в какой-то мере интересовать его отношение к случившемуся. Ты ведь именно это имела в виду, спрашивая, мужествен ли я?
Олимпия некоторое время не отвечала. Потом быстро заговорила:
— А если даже так — что из того?
— Ты же знаешь, как и я, что в Варшаве существуют законы, которые требуют расплаты за бесчестье, Примитивный фарс с двумя выходами, разыгранный нами сегодня, может иметь для меня серьёзные последствия. Хочу, по крайней мере, знать, кто будет за мной охотиться.
— У тебя же достаточно мужества.
— Пусть так, это сейчас не имеет значения. Непохоже, что того пана можно в чём-то убедить мужеством. А с молодым человеком, сидевшим возле него, я мог бы успешно соревноваться на беговой дорожке, но, боюсь, не положат ли меня на несколько недель в больницу после встречи с ним один на один на ринге.
— Успокойся, — усмехнулась Олимпия. — Этого пана зовут Филипп Меринос. Он председатель производственного кооператива «Торбинка». Это крупный предприниматель, человек состоятельный и солидный. Его кооператив монополизировал всё производство пластиковых и галантерейных изделий. Его называют королём дамских сумочек. Меня с ним связывают различные дела.
— Не говоря уже о том, что он тебя любит.
— Любит — слишком высокое понятие. Он ко мне испытывает какую-то страсть, это правда.
— Нетрудно догадаться, какую, — дерзко заметил Гальский.
— Да. Правильно, — спокойно проговорила Олимпия. — И, кроме того, он очень хочет, чтобы я вышла за него замуж.
— А ты?
— Я?
Гальский ощутил жадные губы на своих губах и на минуту утратил способность размышлять…
С усилием оторвавшись от неё, он встал, выпил налитую рюмку, надел пальто, подняв воротник.
В глазах Олимпии блеснули слёзы. «Что это, — с искренним сожалением подумал Гальский, — Юнона плачет?»
— Двадцать лет я копила знания о любви, — шепнула Олимпия, — и теперь знаю одно: женщина может платить. Ты не представляешь, какую цену могут платить женщины…
— Это уже разговор о торговле, — безжалостно ответил Гальский. — За что, собственно, ты хочешь платить?
— За тебя, — просто ответила Олимпия. — Я не хочу отступать. Хочу бороться, даже с тобой, за тебя…
Она вплотную подошла к нему и взяла в ладони его лицо.
— Умоляю тебя, — шепнула она, — не уходи сейчас…
Гальский поцеловал её шепчущие губы. Повернулся, открыл дверь, сбежал по ступенькам и вышел во двор.
Был предрассветный час. Во дворе мигала какая-то бледная лампочка. Гальский остановился, с трудом разбирая надписи, грубо написанные краской на стенах и вывесках. Здесь была и витрина с названием фирмы «Олимпия Шувар».
Гальский улыбнулся. Хмурая стена дома тонула в темноте, и всё же было ясно, что там, повыше, нет ничего. Это была десять лет назад обгоревшая стена. Её развалины, неизвестно как, держались вертикально. Гальский вышел на совсем безлюдную улицу и двинулся по направлению к Маршалковской.
Навстречу шли двое. Очертания их фигур едва обрисовывались в грязных, мутных проблесках рассвета. Шли прямо на него. Сердце Гальского резко забилось, лавина мыслей заклубилась в голове, он испытывал страх, но знал, что придётся принять бой, и чувствовал себя готовым к нему. Неизвестные были ниже его, коренастые; лица их скрывали надвинутые на лоб модные шапочки и высоко поднятые воротники. На мгновение Гальскому неудержимо захотелось остановиться, свернуть куда-нибудь в сторону, повернуться, убежать. Но что-то сильнее его велело ему идти вперёд — идти и идти. Четыре шага показались маршем сквозь вечность. Когда он собирался сделать пятый, два мощных мужских тела с разгона ударили его, откинули назад. Гальский увидел два худых жёстких лица, уставившиеся на него две пары холодных злых глаз.
— Смотри, куда прёшь, голодранец, — прошипел один. — Чтобы потом не плакал… — и замахнулся, целясь прямо в лицо Гальского. Доктор отскочил в сторону и опёрся о стену дома; у него была выгодная позиция, но он не ударил. Предостерегающе подняв правую руку, Гальский крикнул тому, кто первый на него замахнулся:
— Проиграешь, братец! Проиграешь! Можете меня сейчас пристукнуть, но таких, как я, большинство. Таких, которые хотят мирно жить в этом городе, и в конце концов будут жить. Здесь будет спокойствие, вот увидишь… — Он не успел закончить. Удивлённые на минуту его словами, нападающие опомнились и перешли в наступление. Первый удар пришёлся по правой руке Гальского и парализовал боксёрский приём, которым он инстинктивно пытался защититься. Рука беспомощно повисла. Но левая рука описала короткую дугу и угодила в челюсть одного из нападающих. Однако это был минутный успех; нападающий пригнулся и тут же изо всей силы ударил Гальского в живот. Доктор сполз на колени. Он пытался подняться, вслепую нащупывая выступ стены, но ещё два мощных удара в живот и в лицо отключили его сознание. Гальский упал без стона, глухо ударившись головой о мостовую. Бежевое пальто сразу покрылось грязью. Неизвестные повернулись и побежали в сторону Кручей.
Из ближайших ворот вынырнули две фигуры. Лица прятались под полями шляп и под толсто намотанными шарфами. Одна фигура — высокая, другая — пониже. Оба на миг задержались возле лежащего на мостовой Гальского и не спеша двинулись безлюдными Иерусалимскими Аллеями к Маршалковской.
— Что это была за бессмысленная речь, пан председатель? — спросил тот, что пониже. — Что он сказал?
— Совсем не глупо сказал, — ответил высокий. — Стоит над этим задуматься.
Ещё через несколько минут над Гальским склонилась какая-то тёмная тень. Тяжело дыша, словно после долгого изнурительного бега, неизвестный приподнял голову доктора. Гальский на секунду пришёл в себя, ему показалось, что перед ним пылают светлые, пронзительные глаза. Однако он тут же снова впал в беспамятство. Со стороны Кручей послышались медленные, немного шаркающие шаги, стук палки или зонтика. Человек-тень бережно положил Гальского на тротуар и беззвучно исчез в нише ворот. В мутном свете фонаря появился низенький пан в котелке, с зонтиком. Увидев Гальского, он наклонился к нему и кивнул головой, как человек, для которого не существует неожиданностей, всё просто и понятно. Вынув из кармана пальто блокнот, низенький пан в котелке записал номера ближайших домов, быстро и внимательно огляделся вокруг, а затем снова нагнулся над Гальским, пытаясь его поднять.
— Ну, светловолосый красавец, — проворчал он, — нам нужно что-то делать. Я же не брошу тебя здесь в таком состоянии. Ну, парень, опомнись. За красоту и чары приходится иногда дорого платить.
Он вынул из кармана платок и обтёр кровь на губах Гальского. Со стороны Маршалковской уже доносились шаги и голоса прохожих.
4
……………………………………………………
Кубусь посмотрел на часы: было четыре часа. Он стоял на углу улицы и решал, что делать. Они с Колянко условились встретиться в половине пятого в небольшом кафе «Крисенька», за несколько шагов отсюда. «Почему именно в “Крисеньке”? — размышлял Куба. — Что ещё за сентименты журналиста Колянко».
Прежняя Варшава, Варшава маленьких кафе — таких, как «Крисенька», на глазах исчезала. На её месте вырастал новый город. Куба долго с интересом созерцал кремовое высотное здание Дворца культуры, потом обратил внимание на беспорядок, царивший вокруг: котлованы, кучи кирпича и песка, доски, железобетонные плиты, арматура, грузовики и самая разнообразная строительная техника громоздились у подножья строящегося здания. Из всего этого хаоса строительного мусора, рвов и насыпей, из неимоверной бестолковщины и неразберихи должна была вскоре родиться самая большая площадь в Европе.
Куба прекрасно понимал чувства Колянко, который договорился встретиться с ним в кафе «Крисенька».
Было время, когда в двух тёмных комнатках, куда заходили прямо с разрушенной улицы, размещалось одно из самых популярных варшавских кафе. Тогда оно называлось «Крушинка» и подавали в нём две хорошенькие официантки. С тех пор минуло десять лет, и на улицу Нови Свят и в Краковское Предместье вернулся утраченный блеск столицы.
Куба опёрся о железную ограду на углу улицы и закурил. Толпа росла — люди выходили из контор и учреждений, трамваи заполнялись пассажирами. Зелёные и красные огни светофоров, солдаты, женщины, разглядывающие витрины, железнодорожники, морские офицеры, служащие, продавцы авторучек и зубных щёток, девушки, юноши с напомаженными волосами, ожидающие свидания возле киосков, — всё это было родным для Кубуся. Он удовлетворённо вздохнул, посмотрел на часы и двинулся в направлении «Крисеньки». Кто-то схватил его за плечо.
— Как поживаешь, Кубусь? — услышал он позади себя.
Куба обернулся, и лицо его осветилось улыбкой.
— Мориц! Вот это да… Клянусь счастьем! Куда ты делся?
Перед Кубусем стоял высокий крепкий парень в вельветовой расстёгнутой куртке, из-под которой выглядывал и зелёный грязноватый пуловер, и углы воротничка голубой, давно не стиранной рубашки. На молодом лице, уже с мужскими, словно бы искривлёнными чертами, написана была беззаботная удовлетворённость.
— Да как-то живу, — ответил он, стискивая руку Кубуся. — А ты? Ряшка у тебя такая, будто тебя желтком крестили.
— Такая уж у меня красота, — сдержанно ответил Кубусь. — Что поделываешь, Мориц? Почему не появляешься? Когда-то заходил время от времени.
— Не могу я к тебе заходить, ты теперь великий. Звезда «Экспресса» редактор Вирус. Откуда мне знать, кого ты помнишь, а кого нет.
— Оставь эти глупости, ладно? Чем занимаешься?
— Как когда. Немного тут, немного там… — уклончиво ответил Мориц.
— Как у тебя с монетой?
— Смотря что ты мне можешь предложить. Если отвалишь куска два взаймы, возьму с удовольствием. Меньших сумм не принимаю.
В голосе Морица звучали ирония и агрессивность. Тон Кубуся сразу же изменился — исчезли нотки дружеской сердечности.
— Это неплохо, — отозвался он. — Потому что я за один кусок работаю почти месяц. Так что не могу тебя поддержать. Проводи-ка меня немного, — добавил Кубусь.
Зелёный сигнал открыл дорогу. Оба перешли на ту сторону Аллей и не торопясь направились к площади.
— Знаешь, Куба, — начал Мориц, — я даже несколько раз к тебе собирался.
Кубусь быстро взглянул на него: в словах Морица уже не было насмешливой задиристости.
— Ты же знаешь, где меня искать, — ответил Куба. — Всегда можем поговорить.
— Человек стареет, разные мысли бродят в голове. Ты в этом разбираешься, правда?
— Кто это тебя так обработал? — спросил Кубусь, показав на свежий шрам, изуродовавший подбородок Морица.
Наглые зелёные глаза Морица потемнели, стали серьёзными и злыми.
— Неужели ударился о что-то? — с интересом переспросил Кубусь.
— Неважно, — ответил Мориц. — Дело ещё нужно уладить, последнее слово пока не сказано.
— Водку пьёшь?
— Пью. Почему бы не пить? Но знаешь, Куба, у меня к тебе дело: не мог бы ты придумать для меня какую-нибудь работу?
Кубусь немного помолчал. Потом медленно сказал:
— Зачем? Напьёшься, нахулиганишь, а я потом буду за тебя оправдываться? Если ещё не хуже.
Мориц не отвечал. Шёл задумчивый, ковыряя в носу.
— Не зайдёшь выпить со мной рюмочку? — спросил он минуту спустя.
— Некогда. Договорился встретиться через пятнадцать минут.
— Хватит, — заверил Мориц. — Как раз успеем раздавить четвертушку. Подожди.
Он быстро зашёл в магазин потребительской кооперации, мимо которого они проходили, и через несколько секунд вышел, пряча четвертушку в карман вельветовой куртки.
— Идём, — позвал он Кубу и свернул на улицу Видок.
……………………………………………………
— Видишь ли, Кубусь, какая ситуация, — заговорил Мориц. — Знаешь, у меня есть девушка.
— Поздравляю, — обрадовался Кубусь. — Нежные чувства меняют человека. Представляю себе…
— Погоди, — перебил Мориц. — Это не так просто. На этот раз всё как-то иначе.
— Нормально, — согласился Куба. — Могу быть свидетелем. Или дружкой. Как хочешь. Куплю вам свадебный подарок. Лучше всего — скатерть или электрический утюг. Это будет залогом прочного семейного существования, хорошо?
— Кто знает? — мягко проговорил Мориц. — Она живёт в Анине, — добавил он внезапно, без особой связи с разговором.
Куба посерьёзнел.
— Чудесно, — проговорил он, — тогда рискну. В течение недели постараюсь дать тебе ответ. Забеги ко мне в редакцию.
— Нет, — быстро возразил Мориц. — Не забегу. Лучше не надо. Никогда ничего нельзя знать… В конце концов, я не хочу тебе мешать. Как узнаешь что-то, сообщи мне, только знаешь… Что-нибудь такое меня… Рекомендаций для меня нет, справки с предыдущей работы тоже.
— Ладно, — ответил Кубусь. — Где тебя искать?
— На работе, — с гримасой проговорил Мориц, — за кинотеатром «Атлантик». Видишь ли, нужно сколотить немного деньжат, пока я не зажёг домашний очаг. Сейчас имею дело с билетами — это единственный фарт, который мне остаётся.
— Договорились, — согласился Куба. — Мне пора идти. Жди известий!
Они пожали друг другу руки. Куба свернул на Маршалковскую и зашёл в кафе «Крисенька». За неказистым столиком, между окном и блестящим никелированным аппаратом для приготовления кофе, сидел Колянко и читал газету. Куба присел рядом.
— Ты опоздал, — отметил Колянко, не опуская газеты.
— Пан редактор желает мне что-то сказать?
— Конечно. Хочу с тобой поговорить теоретически.
— Слушаю. Обожаю теорию. Ничто меня так не волнует, как…
— Не дури! Ты понимаешь, что я имею в виду, говоря о влиянии прессы на всё происходящее?
— Прекрасно понимаю. Вообще я и сам так думаю.
— Значит, нужно начинать действовать…
— Проскользнуть, спрятаться под защитной оболочкой, вгрызться, видеть, знать, помнить и в удобную минуту… — с энтузиазмом провозгласил Куба.
— То-то оно и есть. Мы возвращаемся к забытым в последнее время афёрам, к закоулкам Центрального универмага, к таинственным действиям тёмных силуэтов в сохранившихся руинах Хмельной и Злотой, одним словом — к спекуляции билетами.
— Что?! — воскликнул Куба.
— К афёрам вокруг различных зрелищных предприятий, к очередям, искусственно создаваемой толпе, шуму возле билетных касс, к перекупщикам, продающим билеты из-под полы, и тому подобным делам.