Посреди рощи стоял человек в чёрной маске, выкрикивая распоряжения в рупор, и каждый подъезжающий автомобиль занимал своё место рядом с предыдущим, так что вскоре образовалось целое кольцо машин. Машины располагались по широкому кругу более ста футов диаметром. Эти автомобили, принадлежавшие младшим членам Торговой палаты и Ассоциации коммерсантов и промышленников, были весьма дисциплинированы и, подъезжая, занимали указанное им место по команде, передаваемой в рупор, в дни торжественных собраний или когда младшие члены со своими женами и невестами, разодетыми в мягкий шелк и атлас, отправлялись на званые обеды и балы.
Машины подкатывали одна за другой, заполняя круг, и под конец остался лишь узкий просвет, в который и втиснулся последний автомобиль. Затем по команде: «Номер первый!» из одного автомобиля вышло несколько мужчин, они волокли человека, закованного в наручники. Это был Майкл Дабин, молодой еврей, портной, просидевший полмесяца в тюрьме вместе с Питером. Майкл был любитель наук, мечтатель и не привык к сценам насилия; вдобавок он, как все представители его расы, бурно выражал свои чувства, что действует на нервы стопроцентному американцу. Он громко стонал и вопил. Люди в масках сняли наручники, стянули с него пиджак и разорвали рубашку, обнажив спину. Они подтащили его к сосне, стоявшей в центре кольца машин, которая была потоньше других, заставили Дабина обхватить дерево руками и снова надели ему наручники.
И он стоял, ярко освещенный фарами тридцати или сорока машин, извиваясь и испуская громкие стоны. Один из замаскированных сбросил пиджак и приготовился к расправе. Он схватил длинную плеть, похожую на чёрную змею, и на мгновенье замер на месте. Но вот из рупора оглушительно грянуло: «Давай!» — и плеть свистнула в воздухе, с размаху полоснула Майкла по спине и врезалась в тело. Брызнула кровь, раздался душераздирающий вопль, и несчастный стал биться и корчиться, словно в предсмертных судорогах. Снова свистнула плеть, и новый удар врезал в спину кровавую полосу.
Казалось, младшие члены Торговой палаты и Ассоциации коммерсантов и промышленников были созданы для такой роли. Они ничуть не походили на своих пленников, таких бледных, худых, истощённых и измученных непосильным трудом, — нет, они были все как на подбор, гладкие, румяные, пышущие здоровьем. Можно было подумать, что уже много лет назад их отцы, заранее предвидя красную опасность, предугадали меры, какие будут предприняты для охраны стопроцентного американизма; они ввели в моду игру, состоявшую в том, что по полю гоняли небольшие белые шары клюшками всевозможного вида и размера. Они построили за городом великолепные здания клубов, отвели сотни акров для этой игры; все эти промышленники и коммерсанты норовили пораньше освободиться от своих дел и спешили на эти поля — потренировать свои мускулы. Они устраивали турниры, — соревнуясь в этом искусстве, и с торжеством рассказывали, как здорово они били своими клюшками и сколько сот ударов им удалось сделать за день. Поэтому мужчина, орудовавший длинным, как змея, бичом, был в прекрасной спортивной форме и мог хлестать без передышки. Движения его были точны и великолепно рассчитаны, бич ритмически взлетал и опускался — удар за ударом, удар за ударом. Быть может, этот детина позабыл, где он находится? Быть может, ему кажется, что он на поле и бьет по маленькому белому мячу? Он хлестал и хлестал, пока не потерял счет ударам, и спина Майкла Дабина не превратилась в кровавую массу. Вопли его звучали всё глуше и, наконец, совсем замерли, он перестал дергаться и извиваться под ударами, голова его бессильно свесилась на грудь, и тело начало медленно сползать вниз по стволу.
Тогда церемониймейстер выступил вперёд и приказал прекратить бичевание. Палач вытер пот со лба рукавом, а его товарищи отвязали тело Майкла Дабина, оттащили его на несколько футов в сторону и швырнули ничком на густой ковер хвои.
— Номер второй! — крикнул церемониймейстер звонким, повелительным голосом, словно объявлял фигуры кадрили, и тотчас же из другого автомобиля выскочило несколько человек, волочивших второго пленника. Это был Берт Гликас, один из самых отъявленных радикалов, член Исполнительного комитета союза Индустриальных рабочих мира, у которого всего с полмесяца назад было выбито два зуба во время стачки сельскохозяйственных рабочих. Пока с него стаскивали пиджак, он ухитрился высвободить руку и потряс кулаком в сторону зрителей, не видимых за кольцом белых огней.
— Будьте вы прокляты! — крикнул он, но его тут же привязали, и другой детина шагнул вперед, подобрал бич, поплевал себе на руки, чтобы лучше работалось, и принялся хлестать с бешеной энергией. При каждом ударе Гликас выкрикивал новое проклятие, сперва по-английски, потом, точно в бреду, на каком-то иностранном языке. Но мало-помалу проклятия замерли у него на устах, и, потеряв сознание, он бессильно повис на веревках, тогда его отвязали, оттащили в сторону и бросили на землю рядом с первой жертвой.
— Номер третий! — провозгласил церемониймейстер.
§ 60
Питер сидел на заднем сиденье автомобиля, и на лице у него была маска, которую дал ему Мак-Гивни, — кусок материи с двумя отверстиями для глаз и третьим — для рта. Питер ненавидел красных и считал. что с ними необходимо расправиться, но он не привык к таким кровавым зрелищам, и бесконечные удары бича по человеческому телу начали действовать ему на нервы, — это становилось просто невыносимо. И дернуло же его приехать сюда! Он готов спасать свою родину от красной опасности, но здесь ему решительно нечего делать! Он уже внёс ценный вклад в общее дело — указал самых опасных врагов. Но ведь он привык работать головой и не умел чинить расправу.
Но вот Питер увидел, что следующая жертва Том Дагган, у которого сочилась кровь из разбитого носа, — и невольно вздрогнул от ужаса. Он вдруг осознал, что против воли проникся некоторой симпатией к Тому Даггану. Несмотря на все свои чудачества, Дагган был честный малый, хороший товарищ, хотя и суровый на вид. Он только и делал, что ворчал и перекладывал свою воркотню в стихи. Его совершенно зря собираются бичевать, — и на момент у Питера вспыхнуло желание заступиться за Даггана и остановить расправу.
Поэт упорно молчал. В ослепительном белом свете фар Питеру удалось разглядеть его лицо, оно было изуродовано и залито кровью, но выражало гордую решимость, и Питер понял, что Дагган скорей умрет, чем издаст хоть единый стон. Он стоял, судорожно обхватив дерево руками, и когда бич врезался ему в спину, вздрагивал всем телом, но не издавал ни звука. Его всё хлестали и хлестали, и при каждом взмахе бича летели на окружающих брызги крови, и алые струйки стекали на землю. На всякий случай они привезли с собой врача, в руках у которого была небольшая чёрная сумка, теперь он выступил вперед и шепнул что-то на ухо церемониймейстеру. Даггана отвязали, с трудом разжали его руки, обхватившие ствол сосны, и бросили его рядом с Гликасом.
Теперь очередь была за Дональдом Гордоном, и этот квакер, исповедующий социализм, не упустил случая разыграть дешёвую мелодраму. Он серьезно относился к религии и свой антивоенный пыл прикрывал именем Иисуса, что было прямо невыносимо. Теперь он решил пустить в ход испытанный театральный эффект. Он воздел к небу свои закованные руки и завопил пронзительным голосом:
— Отче, прости им, ибо они не ведают, что творят! В толпе пробежал ропот, который вскоре перешёл в громкий гул.
— Это кощунство! — раздались крики. — Заткнуть ему поганую пасть!
Сотни раз Дональд Гордон с трибуны выступал против войны, громя наживавшихся на ней капиталистов. И сейчас вокруг него собрались как раз те, кого он так разносил, — младшие члены Торговой палаты и Ассоциации промышленников и коммерсантов, лучшие люди города, спасавшие родину и не слишком дорого оценивавшие свои услуги. Они взревели от ярости при его кощунственной выходке. И вот окровавленную плеть взял детина, словно для смеху напяливший маску, — до того была знакома всем и каждому его дородная, богатырская фигура. Это был Билли Нэш, секретарь Лиги возрождения Америки. Толпа заорала:
— Валяй, Билли! Покажи себя, старина.
Дональд Гордон мог говорить отцу небесному, что Билли Нэш не ведает, что творит, — сам-то Билли был убеждён, что он знает, и намеревался как можно скорей доказать это Дональду. Он быстро справился с такой задачей, ибо у молодого квакера только и было силы, что в голосе, и он потерял сознание после четвёртого или пятого удара, а после двадцатого вмешался доктор.
Пришла очередь Грэди, секретаря союза Индустриальных рабочих мира, — и тут разыгралась ужасная сцена. Грэди наблюдал за расправой, сидя в автомобиле; им овладело бешенство отчаяния, и когда сняли наручники, чтобы стащить с него пиджак, он внезапно вывернулся и заработал кулаками, сшибая людей направо и налево. Грэди вырос среди дровосеков и обладал недюжинной силой; не успели присутствующие опомниться, как он метнулся в сторону и юркнул между автомобилями. Человек десять кинулись на Грэди с разных сторон, сбили его с ног, завязалась свалка. Справившись с ним, поволокли; лицо Грэди было в грязи. Толпа заревела, как воют ночью дикие звери: — Связать его! Связать его!
Какой-то мужчина подбежал с веревкой в руках, крича: «Повесить его!»
Церемониймейстер попробовал было протестовать, но рупор живо выбили у него из рук, оттеснили его в сторону, и в следующий миг какой-то субъект уже карабкался на сосну и перекидывал веревку через толстый сук. Грэди заслонила сгрудившаяся орава, но вот из всех глоток вырвался крик — и появился Грэди, — он висел высоко в воздухе с петлей на шее и судорожно дергал ногами. А люди под ним плясали, вокруг сосны, вопили изо всей мочи и размахивали шляпами, а один из них подпрыгнул, уцепился за вздрагивающую ногу Грэди и повис на ней.
Потом, покрывая гвалт, заревел из рупора чей-то голос:
— Спустите-ка его! Я с ним расправлюсь!
Державшие веревку слегка её отпустили, и тело приблизилось к земле, причем ноги ещё продолжали дергаться. Какой-то мужчина, выхватив складной нож, распорол одежду и что-то отрезал от тела. Толпа снова заревела, люди в автомобилях хлопали себя по коленям и гоготали от восторга. Спутники Питера шепнули ему, что это Огден, сын председателя Торговой палаты. И по всему городу на другой день и ещё много недель подряд перешёптывались, подталкивая друг друга локтем, о том, что Боб Огден учинил над телом Шона Грэди, секретаря этих «проклятых бунтарей». И каждый из шептунов был убежден, что благодаря такой расправе навсегда уничтожен красный террор, восторжествовал стопроцентный американизм и обеспечено мирное разрешение конфликта между капиталом и трудом.
Как это ни странно, один из членов союза Индустриальных рабочих мира вполне разделял их мнение. Одна из жертв многому научилась в эту страшную ночь. Когда Том Дагган был снова в состоянии сидеть, — а было это через полтора месяца, — он написал на основании личного опыта статью, опубликованную в одной из газет союза Индустриальных рабочих мира; впоследствии она была издана отдельной брошюрой и прочитана сотнями тысяч рабочих.
Вот что говорил поэт:
«Устав союза Индустриальных рабочих мира начинается с утверждения, что между классом предпринимателей и рабочим классом нет ничего общего. Но в настоящем случае я убедился, что в этом утверждении кроется ошибка. При данных обстоятельствах я обнаружил, что между классом предпринимателей и рабочим классом есть нечто общее, и это общее — не что иное, как черньш, извивающийся змеей бич. Один конец бича находился в руках предпринимателей, а другой конец хлестал по спинам представителей рабочего класса, — и таким образом человечеству была символически явлена раз навсегда правда о взаимоотношениях между классами».
§ 61
На следующее утро Питер, проснувшись, ощутил, как ужасна жизнь и сколько в ней страданий. Он сам не раз требовал наказания красных, но представлял себе эту кару как-то абстрактно, ему казалось, что её можно осуществить одним мановением руки. Он не имел «понятия о том, как происходит расправа, какое это суматошное и кровавое дело. Два с лишним часа слушал он, как свистела плеть, врезаясь в человеческое тело, и каждый раз это был удар по нервам. Питер был пресыщен местью, и в это утро испытывал угрызения совести. Ведь он знал каждого из этих юношей, и лица их неотвязно вставали перед ним. Разве они заслуживали такой кары? Приходилось ли ему слышать, чтобы хоть один из них совершил такое же насилие, какому их подвергли?
Но мучительнее всего был страх. Питер, этот жалкий муравей, видел, что борьба двух гигантов становится всё беспощадней, и сознавал, как рискованно его положение под ногами титанов. Страсти всё разгорались с обеих сторон, и чем яростней вскипала взаимная ненависть, тем больше было шансов, что его разоблачат, и тем ужаснее судьба, ему уготованная. Хорошо было Мак-Гивни уверять Питера, что из агентов Гаффи только четыре человека знают всю правду и что каждый из них нем как могила. Питеру вспомнились слова, как-то брошенные Шоном Грэди, которые надолго отравили ему жизнь и лишили аппетита. «Они подсылают к нам шпиков, — заявил молодой ирландец. — Ну, что ж, рано или поздно мы тоже начнём за ними шпионить!»
И теперь эти слова звучали в ушах Питера, как голос из могилы. А что, если один из красных, посостоятельней прочих, подкупит какого-нибудь субъекта, чтобы тот поступил на службу в бюро Гаффи! А что, если какая-нибудь девушка из красных повторит трюк, проделанный самим Питером, и влюбит в себя одного из агентов Гаффи, — разве это уж такая трудная задача! И этот малый, возможно, не будет выдавать Питера, у него просто может вырваться это имя, как у маленькой Дженни вырвалось имя Джека Иббетса! А когда Маку станет известно, кто подстроил эту провокацию, как расправится он с Питером, выйдя на поруки из тюрьмы? Тут Питер понял, что значит быть на фронте; ему стало ясно, что он не слишком-то выиграл, оставшись в тылу, — вряд ли опаснее было бы в траншеях на передовых позициях. В конце концов ведь это была война, война классов, а на всякой войне шпиона ждёт одно наказание — смерть.
Вдобавок Питер беспокоился о Нелл. Она уже около недели работала на новом месте и до сих пор не дала о себе знать. Нелл запретила Питеру писать, опасаясь, как бы он не ляпнул какую-нибудь глупость. Ну, что ж, надо набраться терпения, — Эдит Юстас уж, конечно, сумеет постоять за себя. Он ничуть не сомневался в умении Эдит Юстас постоять за себя. Но Питера тревожила мысль о том, что она сейчас разрабатывает ещё одну, инсценировку, его приводила в трепет необузданность её фантазии. В прошлый раз он познакомился с плодами её творчества, получив в руки чемоданчик, начинённый динамитом. Что преподнесет ему на этот раз её творческое воображение, Питер не знал и даже боялся об этом подумать. Ведь Нелл, зарвавшись, может как-нибудь его подвести, — и если его разоблачит Гаффи, будет, пожалуй, так же ужасно, как если бы его вывел на чистую воду Мак!
Питер просмотрел утренний выпуск «Таймса», — там целая страница была посвящена бичеванию красных, и расправа рассматривалась как героически выполненный патриотический долг. Это значительно подбодрило Питера. Он поспешил прочесть передовицу, занимавшую два столбца, — это был сплошной крик ликования! После этой статьи у Питера почти улеглись угрызения совести, а когда он прочёл целый ряд интервью с видными гражданами, от всего сердца одобрявшими поведение «бдительных», ему стало даже стыдно своей слабости, и он порадовался, что никому в ней не признался. Питер изо всех сил старался стать настоящим «делягой», стопроцентным, чистокровным американцем и два раза в день, утром и вечером, прочитывал от доски до доски «Тайме»; газета духовно им руководила, поддерживала его и вдохновляла.
Мак-Гивни приказал Питеру выступить в роли жертвы этой расправы, и у Питера проснулось чувство юмора. Он выстриг в одном местечке на затылке волосы, приложил туда клочок ваты и основательно залепил хирургическим пластырем. Другой кусок пластыря, побольше, он приклеил поперёк лба, а на щёку наклеил ещё две полоски крест-накрест, затем перевязал кисть руки, искусно имитируя вывих. В таком убранстве он появился в «Доме американца», и Мак-Гивни наградил его неподдельным хохотом и тут же стал давать ему инструкции, которые окончательно вернули Питеру бодрость духа. Питер снова должен был вознестись на Олимп!