Этого добра в столице продавалось много, как в шпионском раю. Через час Совин уже обладал рядом презабавнейших устройств, позволяющих незримо присутствовать в чужом жилище.
А поскольку еще раньше он стал не менее счастливым обладателем адреса господина Клевцова В.П., в дружеских компаниях именуемого Толстым, то и новоприобретенные устройства Совин решил установить как раз по этому адресу. Но сначала нужно было изучить инструкцию по применению. Лучше всего дома, в спокойной обстановке.
Забавное совпадение. Всю эту подслушивающую технику Совин приобрел в фирме, которая принадлежала — не по бумагам, а по факту — человеку, который называл себя Исполнителем. Только ни тот ни другой об этом не знали.
Был уже третий час ночи, когда Совин закончил печатать свой ежедневный компьютерный отчет и изучать подслушивающие устройства. А завтра с утра предстояло сделать множество дел. Дмитрий завел громко тикающий допотопный будильник, который ласково называл трактором, принес в комнату самую большую кастрюлю. Комбинация кастрюли и помещенного внутрь будильника и давала желаемый эффект пробуждения. Учитывая включенный радиоприемник, начинавший вещать в шесть утра и радиоприемник-будильник, поставленный уже на шесть тридцать.
Конечно, если бы кто-то еще и позвонил утром, но об этом приходилось только мечтать. Была все-таки надежда, что Совин проснется вовремя.
Надежда умирает последней.
Даже в таком безнадёжном деле, как утреннее пробуждение Совина…
Вечер шестнадцатый
ВТОРНИК, 19 МАЯ
Совин всё-таки проснулся рано утром. И это явно сказывалось на его теперешней вечерней трудоспособности. Работалось плохо и жутко хотелось спать. Спасал любимый напиток — крепко заваренный чай…
Ранним утром Совин завел машину, кинул на сиденье фотоаппарат с заряженной цветной пленкой, термос с чаем и уже вскоре въезжал во двор типовой панельной девятиэтажки, где обитал водитель «урала» и владелец новой черной «девятки» Александр Иванович Чертков. Как и предполагалось, черная «девятка» обнаружилась под окнами. А поскольку других подобных черных автомашин не было, Совин справедливо предположил, что данная машина и принадлежит искомому человеку. Дмитрий припарковался поодаль так, чтобы можно было спокойно двинуться за Чертковым, выключил двигатель, налил в крышку термоса горячего чаю, закурил, спел себе строчку из Юрия Лозы — «закурил махорочку, начинаю ждать» — и начал ждать.
Правду пишут в детективах: нет ничего хуже ожидания. Отслеживаемый мерзавец живет себе своей жизнью в свое же, заметим, удовольствие и знать не знает, что его ждут. И натурально, не торопится удовлетворить справедливое желание следящего и начать осуществлять свои черные замыслы.
Ожидание надоело Совину в тот момент, когда закончилась первая крышка чая и докурилась сигарета. Читать было нельзя. Оставалось слушать радио. Дмитрий пошарил по эфиру, нашел родную станцию и вновь уставился на дверь подъезда, в котором предположительно жил Чертков.
Музыка играла бодрая, но спать от этого меньше не хотелось. Совин пил чай, курил, жевал резинку и тосковал. Единственным развлечением было разглядывать выходящих из дома людей. Заспанных и торопящихся на работу. Женщины сосредоточенно цокали каблуками, мужчины прогревали машины.
А Александр Иванович Чертков изволил пек явиться только около десяти. И появлением своим не порадовал. Точнее, порадовало то, что ожидание закончилось, но видом своим коммерсант Чертков оскорбил эстетические чувства Совина. Это был тип классического мерзавца: высокий, худой, длинные руки с большими кистями, короткие черные волосы, нездоровая бледность, мешки под глубоко посаженными темными глазами, дегенеративный лоб, развинченная походка, щетина на подбородке и щеках.
«Постаралась матушка-природа, — хмыкнул Совин, нажимая на спуск фотоаппарата. — Такого увидишь раз — до конца жизни не забудешь». Он завёл машину и двинулся за выруливавшим со двора Чертковым…
Следить за Чертковым было легко. Ехал он спокойно, не торопясь. Не торопясь ставил машину на стоянке у вещевого рынка. На рынок Совин вошел вслед за Чертковым, держась всего в трех метрах позади него. Тот приблизился к продавцам, торгующим недорогой и не очень качественной кожей. Совин рядом находиться не рискнул, постоял в стороне, понаблюдал. Судя по тому, как продавцы разговаривали с Чертковым, как отдавали ему деньги, ясно было, что он — хозяин.
Следующим пунктом был Курский вокзал, где Совин просто запомнил киоск, торгующий часами, презервативами, сигаретами, ножами и прочей ерундой. По тому, как Чертков вошёл внутрь, Дмитрий без особого напряжения понял, что и здесь видит хозяина данного торгового заведения…
Посидев какое-то время в киоске, неэстетичный господин Чертков вышел и поехал домой.
Совин, проводив его до дома, бросил слежку, вернулся к киоску и нахально спросил у продавца, где в данный момент пребывает хозяин Санька Чертков. По ответу, что хозяин был здесь час назад и поехал по делам, Дмитрий убедился в истинности своих догадок. Убеждаться на рынке в том, что он и так уже знал, не стоило. К чему терять время, когда других дел по горло…
Въехав во двор дома на Кутузовском проспекте, где жил Толстый, Совин заглушил двигатель, набрал на сотовом номер домашнего телефона Клевцова и, когда в трубке раздался заспанный мужской голос, потребовал Агриппину Семеновну. Таковой, само собой разумеется, не оказалось. Совин не очень расстроился по поводу отсутствия Агриппины Семеновны и поехал в магазин «Рабочая одежда», где приобрел синий сатиновый халат, кепку и нитяные перчатки.
Заехав домой (в подъезд вошёл с оглядкой), нашёл старенький потёртый портфель, покидал туда кое-какой инструмент, аккуратно положил шпионские штучки и вновь припарковался у кустов во дворе дома на Кутузовском проспекте. Вновь набрал номер Толстого, чтобы выразить желание услышать Агриппину Семеновну, однако абонент не отозвался. Пожалев, что сегодня не удастся лицезреть выходящего из подъезда господина Клевцова, поднялся на третий этаж. Надев халат, кепку и перчатки, позвонил в дверь квартиры Клевцова. Дверь ему, как и следовало ожидать, не открыли…
Известно, как русские мастеровые неаккуратно протягивают всевозможные провода. Из распределительных устройств провода выходят неряшливыми пучками и разбегаются по квартирам. Определить, какой именно телефонный провод забегает в квартиру Толстого, не составило труда даже такому дилетанту от техники, каким был Совин. Несложно было проникнуть и в распределительное устройство. Совин подключил соответствующее шпионское устройство, называемое еще «жучком», спрятал его за провода, что несложно было сделать из-за исключительно маленького размера, прикрыл для верности пожелтевшим обрывком газеты, припорошил пылью и осыпавшейся штукатуркой. Закрыл крышку. Кашлянул, похвалил свой технический гений и услышал за спиной женский голос: «Что это вы здесь делаете?»
Дмитрий просчитывал вероятность того, что подобный вопрос прозвучит, а потому был к нему готов и даже не оглянулся.
— Телефонная станция. Эпибрируем коммутирование линий. Кстати, вы из какой квартиры?
— Вот из этой.
Совин снова не оглянулся.
— Проверьте-ка свой телефон. Всё ли в порядке.
Женщина хлопнула дверью и спустя минуту открыла ее снова.
— Да, все нормально, спасибо… — И застучала каблуками вниз по чисто подметенной лестнице.
Прием сработал. Собственно, прием был простым и примитивным плагиатом. И словечко «эпибрировать» тоже. Давным-давно, лет в тринадцать, Дмитрий прочитал смешной зарубежный рассказ о клерке, который не выполнил вовремя какое-то поручение и на вопрос начальника о причинах невыполнения ответил, что данный вопрос требуется «проэпибрировать». Начальник не понял ответа, но боязнь показаться глупым удержала его от естественных вопросов по поводу незнакомого слова. Клерк избежал нагоняя, а впоследствии даже сделал карьеру. «Эпибрация» же пошла гулять по конторе. Нижестоящий отговаривался от вышестоящего тем, что данное ему поручение должно быть проэпибрировано. Тем же отбивались и от клиентов.
В случае. Совина все произошло как по писаному. Если невозможно было понять «эпибрацию», то уж «эпибрация коммутирования» — даже для Совина — и вовсе была темным лесом. Говоря словами уважаемого Михал Михалыча Жванецкого, «тут все в тупике».
Совин был абсолютно уверен, что таким образом он легко отделался бы и от более сведущих в техническом плане мужчин. Он похвалил свой технический и лингвистический гений и спустился к машине…
Выкурив сигарету и допив чай из термоса, Совин набрал хорошо знакомый номер.
— Вас слушают.
— У-у-у, богема проклятая. Спишь?
— Сам ты богема, Совин. Работаю. Хотя и явился вчера поздно.
— Тусуешься?
— Тусуется как раз богема. А я работаю. Чего тебе?
— Стас, скажи, на какой машине Толстый ездит? И где у него студия?
— Зелёная «вольво». Номер не помню. Но в нём точно есть цифра семь.
— А студия?
Совин записал адрес.
— Всё. Пока.
— Стой, не бросай трубку! Ты мне ничего рассказать не хочешь?
— Пока не хочу. Будет что — ты узнаешь первым. Я же обещал…
— Ладно, пока.
Ага. Вот студия, а вот и зелёная «вольво» с госномером 723. Повезло. Но не так, чтобы уж и очень, потому что опять предстояло ожидание.
Однако повезло ещё раз. Дверь открылась, и на улицу вышел хозяин. В том, что это был хозяин зелёной машины, Дмитрий не сомневался ни на минуту: вышедший был действительно толстым. И впечатление производил приятнейшее: лет так тридцати пяти, толст, но не до безобразия, одет в недешевые брюки, ковбойку и замшевую куртку. Чисто выбритый подбородок, аккуратно постриженные светлые волосы, очки в тонкой старомодной золотой оправе. И бездна обаяния, источающегося целиком на идущего рядом худощавого лохматого парня в джинсовом костюме — явно творческого человека. Его даже можно было бы назвать человеком искусства, но тогда слово «искусство» пришлось бы писать с маленькой буквы и в кавычках: от той музыки, которой занимался Толстый, за версту несло таким примитивом, что… Впрочем, русская публика это с удовольствием кушала.
Фотоаппарат исправно щелкал, автоматически перематывал пленку и снова щелкал. Дмитрий любил этот фотоаппарат. И называл его и ему подобных техникой для дураков. Никаких тебе выдержек и диафрагм, никаких наводок на резкость. И плёнку потом проявлять не надо: отдал в любую лабораторию, деньги заплатил, а через день получил готовые снимки…
Собеседники сели в машину, и иномарка аккуратно вырулила на дорогу, вежливо пропустив несколько автомобилей. При наглом московском стиле езды подобная вежливость на дороге смотрелась анахронизмом.
Бовину повезло ещё раз. Будь Толстый в меру нахальным, Дмитрий ни за что бы не удержался у него «на хвосте» — водитель из Совина пока был плохонький. Но «вольво» ехала со скоростью от силы шестьдесят километров в час, никуда не рвалась, тормозила на желтый свет, трогалась на зеленый. Минут через пятнадцать пассажир высадился на Профсоюзной улице и вошел в продовольственный магазин. «Вольво» отъехала от тротуара и грамотно вписалась в поток машин, а машина Совина осталась на месте: Дмитрий ждал появления лохматого молодого человека. Зачем, он сам пока не знал. Но предполагал, что знакомство с творческой личностью, пусть даже одностороннее, не помешает. Творческая личность вышла из магазина с пакетом продуктов, удачно подставилась под объектив совинского фотоаппарата и вошла в арку этого же дома, на первом этаже которого и был расположен магазин.
Совин шёл следом. Едва молодой человек вошел в подъезд, Дмитрий прибавил шагу. В подъезде, глядя вверх, бесшумно стал подниматься по ступенькам и остановился между вторым и третьим этажом. Объект стоял у двери на третьем этаже и возился с замком. Наконец дверь захлопнулась.
«Квартира номер двенадцать, — отметил Совин. — Ну-ка, где тут у нас дворовые бабушки-старушки, которые все знают?»
Дмитрий спустился к машине, надел синий халат, кепку, прихватил портфель с инструментом и снова вошёл во двор. Вот и столик под липами, а за столиком те самые бабушки-старушки, которые явно перемывали косточки ближним. Косточки ближних, дальних, Чубайса и даже самого президента становились все чище.
— Здравствуйте, девушки! — радостно и громко поприветствовал Совин бабушек.
Если бы такое приветствие исходило со стороны какого-нибудь двадцатилетнего пацана, то оно показалось бы хамством. Из уст же сорока-с-лишним-летнего мужчины звучало комплиментом. Бабушки заулыбались и растаяли. Совин взял их голыми руками, без боя. Дмитрий заглянул в вытащенную из кармана халата бумажку и заглянул в нее, сверяясь с ранее сделанными записями. Бабульки не могли знать, что бумажка была девственно чиста.
— Иванихины из двенадцатой где живут?
Минуту назад за такую неграмотную постановку вопроса он запросто мог бы нарваться на грубость: дескать, в двенадцатой и живут, где же ещё. Но не теперь. Теперь Совин получал горячую информацию легко и без особых усилий. К тому же фамилия «Иванихин» при популярнейшем русском корне «иван» на самом деле была весьма редкой — в вопросах языка Совин ляпов не допускал и просчитывал вперед на пять ходов. Фамилия была специально изобретена, чтобы даже случайно не совпасть с действительной фамилией лохматого музыканта. И номер квартиры упомянул сразу не зря. Действительно, не будешь же подходить с вопросом, кто живет, в двенадцатой квартире. Примут за какого-нибудь жулика, А Дмитрий Совин считал себя человеком честным. И если жуликоватым, то в меру.
Бабушки тем временем нестройным хором излагали подробную биографию жильцов двенадцатой квартиры.
Андреевы. Что ж, прекрасная фамилия. Мать… Отец… Это пропускаем. Володька Андреев. Композитор проклятый. Почему же проклятый? А спать людям не дает, покою от евонной музыки нет. Да разве это музыка! Одно буханье. Вот раньше была музыка! Бабушки, раздраженные современной российской эстрадой, хоть сейчас готовы были исполнить «Вот кто-то с горочки спустился…» Совин с трудом их остановил.
И далее в том же духе… Бабушкам так понравился общительный и внимательный молодой человек, что с проклятого композитора Володьки они плавно перешли на алкоголиков Дрыновых («Вот уж воистину „говорящая“ фамилия!» — восхитился про себя Совин), жильцов квартиры номер тридцать шесть. Но эта информация была уже лишней.
Ну не интересовали Совина граждане Дрыновы, хоть ты тресни…
Дмитрий вернулся к Иванихиным, выяснил, что ошибся номером дома, что таких здесь нет, сокрушенно похлопал себя по лбу, широко оповестил старушечью общественность о начавшейся в столице повсеместной эпибрации коммутирования линий, которая, известное дело, ждать не может, и отбыл к машине, оставив «девушек» в состоянии совершеннейшей в себя влюбленности.
По поводу очередного совинского звонка оторванный от работы шоу-журналист Стас выразился непечатно. «Проклятый композитор» Володька Андреев не был ему известен. А поскольку в музыкально-попсовом мире Стас знал очень и очень многих, практически всех, Дмитрий сделал вывод, что господин Толстый работает с неизвестным молодым аранжировщиком по причинам, о которых с большой долей уверенности можно было догадаться.
Причина номер раз. Молодой Андреев, видимо, в музыке кое-что может. Здесь уверенность почти стопроцентная. Попса, конечно. То есть не Бетховен. Но мелодии у якобы «песен Марины Снегиревой» всё-таки отличаются от общего серого среднего уровня.
Причина номер два. С более-менее известным композитором работать Толстому опасно и дорого. Да и вряд ли кто из известных пойдет на такую фальсификацию, какой занимался Клевцов.
Зачем в расследовании нужно было выходить на композитора, Дмитрий и сам не знал. Но, с другой стороны, никакое знание лишним не бывает. Совин мысленно поставил в «деле Снегиревой» галочку и завёл двигатель…
«Какая нонсенс!» — любил говаривать один сокурсник Совина. Иметь оружие и не уметь им пользоваться — это, по меньшей мере, неправильно. Руководимый этой мыслью, крутой рейнджер Дмитрий Совин в глухом месте Измаиловского парка уже третий час тренировался в стрельбе из пневматического пистолета и арбалета.