— А тебя?
Она предпочитает не говорить. Сама снимает с меня заляпанную кровью ветровку, охает, разглядывая и футболку, на которой отпечатались багровые континенты.
— Аптечка есть? — спрашивает Света.
— В ванной, в шкафчике было что-то, — отвечаю я.
Я представился, блондинка улыбнулась, сказав, что ее зовут Светлана. Почти целый час после она обрабатывает мою опухшую физиономию. Перед этим она заставила меня обнажиться до пояса и ополоснула меня душем. Я стонал и хохотал, когда вода начинала нещадно драть мои раны. Хохота почему-то было больше. Я вообразил, что будет, если я припрусь в таком виде на собрание, устраиваемое Генералом.
Ухо опухло, на лбу две глубоких ссадины, под левым глазом налился черно-синий синяк, в нескольких местах лопнула кожа, особенно глубоко была задета бровь у переносицы, оттуда долго текла кровь. Света настаивала тотчас отвести меня в травмпункт, чтобы наложили швы, но я отказался. Мне хочется иметь отметины. Пусть символизируют мой отказ от стиля жизни безропотной овечки.
Пусть Поляков полюбуется.
Я сказал об этом Свете, а она вытаращила на меня глаза.
— А нога? Вдруг у тебя бешенство будет?
Да, нога тоже доставляла проблемы. Стаффорд порвал кожу и кое-где сумел глубоко погрузить клыки, но до крупных сосудов не добрался. Я чувствовал, что икра набухает. И все равно отказался от врачей. Мне тогда было наплевать, умру я от бешенства или нет. Света занялась ногой и неуклюже перевязала ее, неровно, но от чистого сердца. Сквозь бинт проступило немного крови. Я перенес на раненую ногу вес тела и нашел ее состояние вполне удовлетворительным.
Смотреть на себя в зеркало было просто страшно. Постепенно вспухла другая часть лица и верхняя губа с правой стороны. Улыбки доставляли боль. Света налепила мне на физиономию пластырь. Я стал похож на тряпичную куклу, случайно попавшую в электрическую мясорубку, а после заботливо сшитую заново из мелких кусочков.
Света спросила, больно мне или нет. Было очень больно, но я не ответил. С какой стати я буду жаловаться? Я — Белый мужчина.
Теперь я знал, кто я.
Представьте, отнюдь не каждому в жизни выпадает счастье сказать такое про себя.
Света хмуро глядела на меня, долго, а потом отправилась к входной двери. Я испугался, что она уходит вовсе. Ведь я многое собирался ей рассказать.
— Я отведу Рексу домой. И принесу болеутоляющее. У меня есть сильное, — говорит она.
На меня нападает запоздалый мандраж, я собираю всю волю в кулак. Переключатель в моей голове давным-давно сам вернулся в исходное состояние. Я больше не берсеркер, а среднестатистический придурок с набитой окровавленной мордой.
Это во мне говорит старая моя часть. Та, что не представляет себе жизни без тихих часов самобичевания и одиночества. Без оторванности и отчаяния. Старая часть сопротивляется попыткам бабочки летать. Гусенице приятней ползать среди травы, где ее не высмотрит даже шустрый воробей. Бабочка летает и ежесекундно рискует собственной шкурой.
Я слышу треск. Это моя жизнь расползается по швам.
Вернувшись, Света поит меня болеутоляющим, от которого моя голова идет кругом. Я лег на диван, наблюдая вращающуюся вокруг оси комнату. Ночь предстоит провести в лихорадке. Я ранен в самом настоящем бою, я пойму это позже, когда Генерал объяснит мне все до конца. Света хочет уйти, убедившись, что со мной нормально. Я держу ее за руку.
Мне надо с тобой поговорить. Рассказать обо всем.
Нет, она не понимает зачем.
Лекарство снижает мои умственные способности, боль прошла, однако наваливается усталость.
Приходится приложить максимум усилий, чтобы до Светы дошел смысл моих слов. Во мне нет таланта Генерала к проповедничеству. Я перескакиваю с одного на другое. У меня не хватает аргументации. Видимо, этот монолог напоминает бред горячечного больного. Что-то такое и было. Света внимательно слушала.
Она не верит.
В конце концов я умоляю о единственном — составить мне компанию.
Нет, это не укладывается у нее в голове.
Как ты пойдешь с таким лицом по городу, спрашивает она.
Я смеюсь.
Этажом ниже старуха выговаривает Свете, что та мешает ей спать и ходит по ночам как помешанная. Она даже не спрашивает, в чем причина. Любительнице сериалов плевать, у нее другая система координат, свой набор ценностей.
Рекса забралась под кровать и пытается уснуть. У собаки чуткий сон. Квартира Светы пропахла корвалолом, запах впитался в обои и шторы. По невидимым порам корвалол просачивается ко мне наверх. Я думаю, это предвестник скорого упадка. Молодая здоровая женщина не должна жить в таких условиях — рядом с покойницей, мечтающей о Латинской Америке.
Я лежу на своей кровати, одурманенный лошадиной дозой обезболивающего. Больше всего у меня болят кулаки. На костяшках кусочки пластыря, суставы опухли, стали синими. Единственные приятные мысли — о том, что черным досталось сильнее, чем мне, а ведь я был один. У меня целы зубы. Мой кулак разбил чьи-то передние резцы, значит, расквасил и губы врага. Ему должно быть во сто крат больнее.
Сон не приходит. И меня бесит бездействие.
Я пропускаю через себя время, пытаюсь прочувствовать его субстанцию. Оно холодное и липкое, словно железо на морозе. Не прикасайся языком, иначе лишишься его куска.
Время отвечает за жизнь и смерть. Рождаешься во времени и умираешь в нем же, никак иначе. Все знают, что умрут, но никто не хочет умирать без цели. Дайте цель, тогда пожалуйста.
Боль в костяшках моих кулаков стала острием ножа, рассекающего мою жизнь. Я чувствую судороги сознания.
Утверждают, что время идет по прямой. Что планета Земля образовалась из пылевого облака и когда-нибудь умрет, распадется на те же частицы. Что Вселенная, остынув, сожмется опять. Что было сотворение мира, значит, будет и конец его. Апокалипсис. Враг Белого человека внушает ему мысль о бесполезности борьбы. Действительно, раз все подлежит распаду, к чему сопротивляться? Необходимо смирение. У нас вытягивают энергию — у изобретателей иудаизма и христианства это хорошо получается. Исконное белое время разорвано, из круга превращено в линию. Мы не знаем единого ритма, наш организм почти забыл необходимую ему биологическую цикличность. Глобализация требует ускорения. Но сил ускоряться уже нет.
Ускорение — катализатор нашего сумасшествия. Не-белые учат нас жить по их законам, учат, как сходить с ума. Возводят это в моду. Спасибо Зигмунду Фрейду, он добился большего, чем все раввины вместе взятые.
Ныне благоденствие держится не на чистоте. Не на строгости линий. Не на тщательном расчете и порядке. Что простоит дольше: пирамида Хеопса или груда щебня аналогичной высоты? Нас пытаются убедить, что щебень. Скидайте в одну кучу все народы, приправьте удобоваримой философией, внушите всем и каждому чувство собственного достоинства, но запретите нациям думать о себе, что они самодостаточные единицы. Это рецепт счастья. Лев лежит рядом с ягненком. И ему хорошо, потому что каждый день он получает на обед нового — охотиться больше не нужно.
Дайте каждому сколько ему хочется веселых разноцветных вещичек. Дебил любит разные штучки-дрючки, они отвлекают его от мыслей о своей неполноценности.
Миллионы инорасовых побрякушек имеют хождение в Белом мире. Навешивая на себя африканские бусы и слушая черную музыку, Белая женщина приучает своего белого ребенка, находящегося в утробе, быть негром. Младенец рождается с мозгом, настроенным на сатанинский мир. Став подростком, он отращивает дрэды и начинает курить траву, напяливает широкие штаны и прется от рэпа. Его дальнейший путь — дурдом и морг. Родившись с чужими ритмами в мозгу, ребенок с первых дней превращается в культурного отщепенца. Он разлагается. Его отец и мать расово чисты, но для белой семьи он потерян.
Я будто слышу мысли Генерала.
В детских книжках пишут, что черный человек отличается лишь цветом кожи, будто этим можно объяснить двести тысяч лет пропасти между неграми и белыми. Будто эти заклинания о равенстве могут исправить звериную натуру.
Я будто читаю мысли Генерала.
Смешайте литр мазута и литр молока и попробуйте что-нибудь сделать с этой смесью. У вас ничего не выйдет. Зато мазут сам по себе весьма полезная штука. А молоком можно утолить голод и жажду.
Выпейте смесь из молока и мазута — и я приду на ваши похороны.
Старый добрый Белый Свет! Теряй, теряй свою идентичность! Пригласи к себе на обед своих убийц, мило побеседуй с ними, подставь горло под мясницкий нож! Старый добрый Белый Свет!
Верните мне мой круг, мое солнце, которое несется по небу по часовой стрелке! Я не хочу сгинуть во тьме, подчиняясь чужим пророчествам! Верните мне мои символы! Я желаю поклоняться солнцу, а не луне!
Я вдыхаю мерзкий корвалол, обоняние обострилось. Кажется, мать Светы принимает лекарство прямо у меня в квартире.
Убирайся, говорю я матери Светы, убирайся в Латинскую Америку. Дай мне спать.
На работе меня бы посчитали за восставшего из могилы мертвеца. Отек не спал, даже как будто наоборот. Раны подсохли, покрывшись корками, а то, что делается под кусочками пластыря, я не знаю. Места, где больше всего опухло лицо, походили на студень. Один глаз почти не видел, его застилало что-то липкое. Стоит задуматься над словами Светы, каким образом я собираюсь показаться на людях. Но это не имеет значения. Нос цел. Сломай его черные, было бы еще хуже. Что касается ноги, то на нее я вообще старался не смотреть.
Сморкаться тем не менее больно, вместе с соплями выходит кровь. Обломки образовавшейся за ночь коросты в носовой полости. Организм не хочет признавать реального факта, что получил встряску, и удивительно бодр. Улыбаюсь себе в зеркало. Какой кошмар! Я должен пойти сегодня к Генералу. Если там соберутся сомневающиеся, я выступлю наглядным пособием, ходячим постером из серии «А ты записался добровольцем?» Меня надо сфотографировать, я выставлю вперед указующий перст. Даже страшную морду не нужно корчить. Моя сегодняшняя просто супер.
Этажом ниже Света уже поднялась, она сказала мне, что даже в выходные вскакивает в семь утра. Раньше для меня не существовало пространства под моей квартирой. В нынешние времена там живет женщина, к которой стремится моя плоть и кровь.
Бреюсь с трудом, размышляя: «Передумала она или нет?» Прожевать бутерброд с копченой колбасой — настоящий подвиг берсеркера. Всюду в лице гнездится ноющая боль. Тщательно вычищаю ротовую полость и заодно обследую ее, нет ли где вызванных ударами повреждений. С зубами и деснами все хорошо. Нахожу темные очки, чтобы на улице хоть как-то скрыть мой кондовый синяк. Теперь сходство с мертвецом сильнее.
Света признается, что ей все труднее проводить время дома и что скорее всего она снимет комнату и оставит мать одну. Старуха будет счастлива, никто больше не встанет между ней и Сюзанной Виэйрой. У Светы изможденное лицо, легкий макияж не может этого скрыть. Откровенность блондинки меня немного пугает. Девушка не спала всю ночь. Я хотел сказать, что ей надо было придти ко мне и провести время тут. По крайней мере мы бы могли проговорить до утра. Довольно романтично встречать рассвет вдвоем. И не в постели и не после нее. Но не сказал, боясь разрушить хрупкий мостик, переброшенный между нами.
Пойду искать варианты, когда мы вернемся, говорит Света. Показывает мне лист, вырванный из газеты, на котором напечатаны объявления о сдаче квартир и комнат. Девушка общается со мной будто спустя полгода. Это меня пугает. Позже, примерно, через полчаса до меня доходит, насколько Света одинока. В подобной изоляции оказываются лишь самые красивые женщины, не знающие альтернативы той жизни, которую они отвергают.
Света замечает, что я плохо побрит. Проводит мягкой красивой рукой по моей опухшей щеке.
Я сказал, что буду сопровождать ее в поисках нового жилья.
4
Сорвав двумя пальцами пробку с пивной бутылки, Колючка передает бутылку мне. Мы сидим у него в машине. Колючка срывает другую пробку с другой бутылки. Глядит перед собой.
После глотка газы выходят у него из горла.
— Не имею понятия, как быть наставником, — произносит он.
— Ты никогда им не был? — спрашиваю я.
— Никогда. Но в Сопротивлении все должны хотя бы раз побыть им. Таков закон.
Пиво щекочет язык. Колючка смотрит на меня. В Сопротивлении никаких имен, просто прозвища. Чем меньше зацепок будет у режима, тем лучше. По всей видимости, где-то существуют списки всех членов, но о существовании этого места не знает никто. Кроме основателей.
Я спрашиваю, что дальше. Колючка думает. По его мнению, ему должны прислать инструкции, по которым нам обоим предстоит жить некоторое время.
Колючка говорит:
— Тебя проверяют все время. Бывает, где-то рядом вертится «хвост», эти люди выясняют, чем занимаются наставник и ученик. Благонадежность. Лояльность. Умение выполнять приказы. Специальный дисциплинарный отдел суммирует данные после испытательного срока. И выносит вердикт.
— Что бывает потом?
— По-разному, — говорит Колючка. Кажется, интереса ко мне он не испытывает совсем. Этот огромный человек с боксерской прической весит не меньше ста двадцати килограмм, под его тяжестью тяжко стонет водительское сиденье старой «пятерки». — Главное — вычислить шныр. Они появляются время от времени.
— Что делают со шнырами?
Колючка говорит серьезно.
— В дисциплинарном комитете есть группа ликвидации с постоянно меняющимся составом членов. Тебя могут выбрать в эту группу сразу, как ты только стал членом Сопротивления. Могут через полгода. Могут никогда. Неизвестно, какими мотивами руководствуются дисциплинарщики. Я думаю, это тоже проверка. В группе ликвидации ты находишься месяц, потом возвращаешься к основным обязанностям. Группа — иммунная система Сопротивления. Шнырам, стукачам у нас делать нечего. Любой организм должен защищать самое себя.
Колючка скучает, прихлебывая пиво. Наверное, ему не нравится, что я приставлен именно к нему. Он прибавляет, опережая мой следующий вопрос:
— Я был в группе ликвидации. Мы занимались устранением одного замаскированного врага.
Никаких подробностей, тем более мне, новичку, стажеру, так сказать. Достаточно знать пока, что с предателями в Сопротивлении не церемонятся.
По сравнению с великаном Колючкой я кажусь невзрачным гномом. Стоит посмотреть на него, как в голову приходят мысли об уличных бандах. С другой стороны, о профессиональном боксе или бодибилдинге. Не сильно промахнусь, если поспорю с кем-нибудь о его прошлом. На его лице несколько мелких шрамов, нос глядит немного в сторону. Сквозь светлые волосы проглядывает рубец.
— Суть одна: ты должен выполнять приказы, как в армии. Был в армии?
— Нет. Учился на филфаке, потом в магистратуре, а потом меня потеряли из вида. Я не был.
— Ну и ладно. Важно, что именно с этого дня ты стал солдатом, — говорит Колючка. — Мои приказы для тебя закон. — Он смотрит на меня своими светло-серыми глазами. — Однако я тебе не нянька и не любимый сержант. Я — просто тень, о существовании которой ты забывать не должен. Твой истинный начальник совсем другой.
— Кто? — спрашиваю я.
— Твоя кровь. Это твой единственный бог, единственный авторитет.
Моя физиономия практически зажила, остались красные отметины на том месте, где срослась кожа. Кто-то у меня на работе заметил, что с момента, как я подрался, в моих глазах появился агрессивный блеск. Я мог быть удовлетворенным. Я сижу и смотрю на свое отражение в зеркальце заднего вида.
После подобных событий в застоялой жизни в тебе включается другая программа. Добрый робот Вертер превращается в Терминатора.
Колючка внушает уважение. Не страх, а именно уважение. Я слишком много видел людей с высшим образованием, чтобы сомневаться. Любой боксер, с девяти лет получающий по морде, при желании может понахвататься из книг всякой чуши и жонглировать ею перед дешевыми шлюшками из кафе. Колючка не лезет за словом в карман и не пытается меня поразить.