Апраксин щурился, смотрел на вихрь пыли, вырывающийся из-под колес авто, и мышиного цвета шлейф нагонял тоску.
Теперь Апраксин припоминал, будто во взгляде Дурасникова скользили смущение и опаска, по лицу зампреда можно бы предположить, что с южными негоциантами он сговаривался о вознаграждении за отцовское отношение к торгам. Апраксин понимал, что дурные дела не обговаривают прилюдно, а только с глазу на глаз, и одергивая себя, укорял, отвращал от пустых придирок к зампреду - одно дело бесхозяйственные муки, другое вымогатель; тут Апраксин мог пережать в нелюбви, если человек тебе не по нраву, зря не навешивай на него грехи мыслимые и немыслимые. Погрязли все в подозрениях, дурная пора, подозрения множат зависть, побуждают к лихим мерам, жестоким, очевидно бессмысленным, а чаще вредоносным.
Тепло еще не привычное - весна только нарождалась - размягчило, образ Дурасникова заплясал в прогретой дымке, вытеснился ветвями деревьев со взбухшими почками. Ярмарка гомонила, околдовывала. У бабки, напоминающей сморщенный гриб в низко повязанном платке, Апраксин купил полкило малосольных огурцов в пластиковом пакете и, разгрызая пупырчатый овощ, двинул к дому, оглядывая просыпающиеся деревья и только изредка подумывая о Фердуевой и квартире, обращенной в крепость.
Почуваев так и прилип к сейфу. Намертво, будто приварили пряжку армейского пояса к поверхности несгораемого шкафа. Человек на лестнице-трапе замер, подвал смолк, и только напряжение двоих, неожиданно встретившихся, могло вот-вот с треском разрядиться голубыми искрами.
Почуваев не робкого десятка, к тому же успел переворошить в мозгу немало в эту липко тягучую минуту: ему ничего вроде не грозило. Страх навалился неведомо откуда - обстановка затхлого подземелья способствовала, а если вдуматься?.. Почуваев не крадет сейчас, не зарится на чужое, не пойман с казенным добром в обнимку или за пазухой. Разве недопустимо после службы рачительному человеку проверить, что да как в его владениях? Хорошо, что не успел еще сейф оттащить и обнажить потайную дверь отставник сильно надеялся, что его секрет никому не известен, значит он поднесет его Фердуевой на блюдечке, потупив смиренно взор и точно зная, что добрые дела, попахивающие прибытком, Фердуева без воздаяния не оставляет.
Почуваев прижал кулаки к груди, резко обернулся.
На лестнице карикатурным фитилем высился Васька Помреж и скалил в ухмылке лошадиные зубы.
Почуваев стряхнул страх, вытер платком опасения, проступившие на лбу потом, вперился в Помрежа.
Васька выписывал пальцем кренделя на запыленных перильцах, не намериваясь нарушать тишину.
- В молчанку играем? - не вытерпел отставник.
Васька спустился с лестницы, вплотную притиснулся к Почуваеву, дотронулся до сейфа.
Знает ирод, ужаснулся Почуваев, знает мой секрет липовый, ишь как оглаживает сейф, будто шепелявит смешливо: что ж ты, дядя, от собрата по трудам утайку имеешь? Нехорошо! Не по-христиански! Делиться надобно и радостями, и печалями... последними не обязательно, а первенькими, ох, как желательно...
Почуваев онемел. Васька Помреж гладил сейф проникновенно, как мать давно утерянного и вновь обретенного сына, как юное создание любимого, как умирающий руку провожающего в последний путь.
Стервец! Мысли Почуваева метались потревоженной вороньей стаей, разрывали на части, то придавали решимости, то обескураживали, лишали воли.
- Ты, дед, аж побелел, - лошадиная морда Васьки прянула к отставнику, зубы желтые, криво растущие в розовых деснах, показались неправдоподобно длинными, как у вурдалака, виденного Почуваевым недавно по видео. - Какая надобность тебя спустила в эту ж...
Знает ай нет? Почуваев по опыту ратных учений усвоил: слабину не выказывать, пока не припрут вчистую.
- Вась, - Почуваев привалился к сейфу, расправил плечи, будто собой хотел защитить, укрыть от посторонних взглядов потайной ход, - Вась, в холодильнике на восьмом банка красной икры, стеклянная, я ее залил оливковым маслом, объедение - угощайся!
Помреж уловки Почуваева давно изучил: уводит с курса, старикан, усек, что пожрать Васька охоч и при едальных размышлениях напрочь забывает остальное.
- Что к шкафу прилип? - Васька щелкнул зубами, да так натурально, с таким костяным пристуком, что Почуваев оторопел: вдруг и впрямь вурдалак? Местечко для расправы наиподходящее - не души, а шкаф несгораемый пуст и ключ от стальных створок торчит, засунет его туда после кровепития Васька Помреж, ищи-свищи, век пролежишь, никто не торкнется.
Васька на приманку Почуваева не клюнул.
- Михал Мифодич, какая нужда сюда пригнала?
Не отвяжется, тоскливо полыхнуло у Эм Эм Почуваева, жаль, не мастак он придумывать. Втюхать, что бутылек припрятал? Глупо. Васька знает, что принимает на грудь Эм Эм умеренно и уж никак не скрывая от Помрежа. Набрехать, что отложил пару железяк для дачи? Не поверит, гад, тут же потребует показать, а как назло под боком подходящего лома не видно. Получится, Эм Эм крутит, а значит, тайная цель его прихода не прояснена, и Васька примется по новой напирать. Можно б рявкнуть, как подобает старшему офицеру: "Ты че! Допрос тут учиняешь? Пошел бы на ...", да отношения с Помрежем добрые, на равных; если честно, то отставник обгладывал идейку Помрежа и в глубине души мучался угрызениями. Васька-то про подвал удумал, потому так и напирает с подковыркой, не поддаваясь на обман.
Помреж по-своему жалел Почуваева: экс-вояка прозрачен для Васьки, весь, как на ладони, со всеми его немудреными хитростями, ловушечными ходами, потаенными расчетами.
- А хочешь скажу, зачем ты здесь? - тут Васька допустил промашку.
- А скажи! - нахохлился Эм Эм, и опять липко потекло, особенно по затылку; радость первым сопроводить сюда Фердуеву тускнела на глазах, и Фердуевская доброта в грядущем распределялась уже не на одного, а на двоих.
- А скажи! - задышливо повторил Почуваев, и сердце напомнило о себе резким прострелом. Душно здесь, хватит пыль глотать... И в этот миг Почуваев прозрел, как пронзило: не знает Васька про дверь ни черта, на пушку берет, и облегчение тут же вышло, и сердце-мотор треклятый отпустило, и даже воздух посвежел.
- Молчишь! - торжествующе укорил Эм Эм. - То-то и оно. Проверяю, Вась, наши владения, - и уж совсем по-деловому, - в директорском холе одна дурья башка запачкала непотребно диван, не шибко, но видно, возьми у меня голландский баллон, обработай обивку, все же общегосударственная собственность, требует уважительного отношения. Э-э, ма! Жмут, валтузят задами кому не лень! - Почуваев поскреб за ухом. - Двинули, Вась, мне домой пора.
- Значит не скажешь? - Помреж положил руки на плечи Почуваеву, и отставник ощутил немалую силу этих, на вид не устрашающих, даже цыплячьих рук.
Жилистый, черт, шваркнет башкой о сейф и... Тьфу! Почуваев сбросил чужие лапы с плеч. Чего задергался. Помреж малый смирный и ладят они на пять с плюсом.
По лестнице-трапу первым взбирался Помреж, за ним тащился Почуваев. Плоский тощий зад Помрежа обтягивали вытертые до белизны джинсы с кожаными заплатками в промежности.
И я хожу беспризорником в рванье да старье, хуже мешочника, - Эм Эм поморщился, мало кто из приходящих в институт по утрам в будни, слепо скользя по незаметным фигурам Почуваева и Васьки Помрежа, мог бы подумать не то, что о достатке, а о крупных деньжищах. Ваську, преображенного, Эм Эм видел на юбилейном торжестве Фердуевой по итогам года. Граф, да и только! Изумился тогда Почуваев, глянул на Помрежа с оторопью, не признал сменщика попервости, и только, когда граф вытянул лошадиную морду, да обнажил зубари - только тогда Почуваев признал напарника.
Подошвы ботинок Помрежа, подбитые подковами, мелькали перед носом и то, что Васька по-своему экономит, не транжирит деньги попусту, объединяло его с отставником, рождало в груди Почуваева чувство сродни отцовскому, тем паче, что сыновьями Бог обделил, а единственная дочь маялась с мужем по военным городкам, и Почуваев, хоть и скрытно от жены, не одобрял выбор дочери, а при редких свиданиях с родной кровинкой намекал: "Брось его, ежели невтерпеж. Батяня прокормит, не боись!"
В холле института Помреж довел Почуваева до стеклянных дверей, отомкнул щеколду, оперся об остекление:
- На восьмом, говоришь, икорка?
- Так точно, вашбродь! - Почуваев шутейно козырнул и промахнулся, едва не угодив пальцами в глаз. Ишь, ушел навык, подводит рука, так вот незаметно к старости скок-поскок, дела... Уж и в метро место уступают, а давно ли Почуваев молодцевал?.. Вскакивал, подставляя плавным жестом локоть сгорбленным старушкам.
Помреж кивал, будто болванчик, из тех, что Почуваев понавез в начале пятидесятых годов, работая советником в северо-восточных провинциях Китая.
- Ты точь-в-точь, как болванчик из моего коллекциона, - подъелдыкнул Эм Эм.
Помреж по-блатному сунул большой палец под верхнюю губу и чиркнул по ней:
- Век свободы не видать! Михаил Мифодич, а что ж ты, добрая душа, искал в подвале мне разлюбезном? Это ж я о нем думу имел первым!
- Брось, пустое, - смешался Эм Эм, глаза воина-забияки вдруг налились кровью от с трудом сдерживаемого гнева.
Помреж давно приметил: водилось за Почуваевым полыхать негодованием и помидорно краснеть, особенно, если не удавалось гнев выплеснуть в лицо обидчику. Попал в точку, подвел итог Помреж, финтит напарник, чего бродил в подвале...
Прохладный воздух с улицы продул разгоряченные чужими подозрениями мозги Почуваева, отставник собрался, ткнул Ваську в грудь, по-дружески, еще тяжелым кулаком и двинул к черной "волге"-фургону, купленному хлопотами Фердуевой почти новым у могущественной организации.
Наташка Дрын озаботилась субботним посещением бани, прозванивала подруге - ненадежной в переговорах, умеющей без смущения изменить данному ранее обещанию за час, а то и за полчаса до его исполнения. Сейчас подруга колебалась касательно субботнего похода в баню, и Наташка Дрын, как отвечающая за поставку услады для Дурасникова, напирала и долбила подругу неотразимыми резонами: квартиру пробьет, поняла?.. При деньге кабан, не сомневайся!.. Вовсе не старый, толстый - другое дело, так тебе в балете с ним не вальсировать, зато поддержит финансово... мужики, когда стареют, будто прозревают - надо платить, если стесняются впрямую, дарами разными компенсируют перепад возрастной... плохого тебе, дурища, не желаю.
Наташка тоскливо прикидывала: не дай Бог сорвется, дон Агильяр рассвирепеет и отыграется целиком на ней; у Пачкуна свои заморочки с Дурасниковым, Наташке неведомые, и по усердию Пачкуна видно - нужен ему Дурасников позарез, и срывы в умасливании зампреда недопустимы.
- Мы за тобой заедем, - добавила Наташка, учитывая лень подруги, а зная любовь к еде необычной, дожимала, - жор отменный, выпивка - класс, хванчкара грузразлива, тетра, киндзмараули, - а еще, припоминая, что подруга, как многие жрицы любви, помешана на сохранении здоровья, давила и давила, - красное вино кровь обновляет... не знаешь? Темная! Подводники ведрами потребляют...
Сговорились еще созвониться к вечеру, Наташка смекнула без труда: на субботу у подруги есть параллельные предложения и сейчас та взвешивает на тончайших весах, какое принять.
Каждый раз, после разговора со Светкой, завсекцией - Наталья Парфентьевна Дрын - упрекала себя за бессеребрие и неумение постоять за свои интересы.
Роман с Пачкуном длился и длился, и думать о его исходе не хотелось, все слишком очевидно: не уйдет Пачкун из семьи, не переломает быт налаженный о колено. Наташка ему удобна, молода, хороша, всегда под рукой, исполнительна, ничего не требует, понимая, что только при покровительстве Пачкуна - асса совторговли - обделывает свои дела без последствий, Наташка давно уяснила, что безоблачное небо над головой такое - только молитвами Пачкуна, читанными перед алтарями Дурасникова и прочих районных начальников, к коим Наташка доступа не имела. Любовь любовью, но дон Агильяр мог одним движением перекрыть Наташке кислород, и тогда прощай флаконы духов без счета; прощай возможность не мусолить каждую купюру, обливаться потом перед оплатой в кассе; прощай любимые одеяния, привозимые доблестными спортсменами; прощай компании Мишки Шурфа и разудалые загулы в дорогих злачных местах.
Наташка проживала с дядей, инвалидом, прозрачным стариканом, робким и стесняющимся Наташкиных денег, в недурной двухкомнатке. К дяде относилась грубовато, и волны нелюбви сменялись валами пронзительной жалости, еще и потому, что дядя доводился братом горячо любимой мамы, сгоревшей в раковом пламени в три месяца и посвятившей всю жизнь единственной дочери.
Крест мой, говорила Наташка, кивая на дверь дядиного укрытия, когда приводила к себе кавалеров, страдая более всего из-за того, что дядя, боясь нарушить покой племянницы, испортить часы, отведенные для ласк, опасался выходить в туалет, сидел скорчившись в каморке, и Наташка и думать страшилась, как корчит деда необходимость мочеиспускания. Сколько раз повторяла: плевать! Что ж теперь, не мочиться? Дядя терпел, и тогда Наташка купила горшок и впервые увидела сквозь краску позора, испятнавшую высушенное лицо родственника, еще и мужское негодование и жуть от осознания человеком положения, в коем оказался в старости.
Дверь владений завсекцией пискнула, за фанерой ощущалось мощное тело, скрипнул порожек и комнату заполнил дон Агильяр.
- Как суббота? - начмаг взирал любовно, но глаза его свидетельствовали о готовности сменить милость на гнев.
- Порядок, - поспешно рапортовала Наташка, сглотнув слюну и представив, что будет, если Светка вечером после контрольного созванивания откажет.
Дон Агильяр присел на край стула, положив голову на колени Наташки, пальцы женщины нырнули в серебро густой пачкуновской гривы.
Предана, размышлял Пачкун, пусть предана по необходимости, разумно ли желать большего? Не мальчик, чай, и цену привязаностям калькулирует, дай Бог, и все же с головой, упокоенной на пухлых коленях, с ощущением ласковых пальцев, бегающих по вискам, по лбу, почесывающих за ухом, как обильно оттрапезничавшего кота, хотелось думать о добром в людях, и себя представлять вовсе не сплетенным из железных тросов, не знающим жалости, не ведающим сострадания, а растерянным перед могуществом жизни человечком, которому свойственно плутать и желать единственно понимания и поддержки женщины, отогревающей в осенние месяцы твоего пути.
Из глубин подвала докатилось веселое переругивание Мишки Шурфа и Володьки Ремиза.
Пачкун по-орлиному встрепенулся, сверкнул глазом, высунулся в коридор, рявкнул беззлобно:
- Что, коблы, разорались? Миш, не обгрызай тушу, будто крысы пировали; выбрось на прилавок хоть пару-тройку путных кусков!
В ответ - ржание мясников. Пачкун притворил дверь, притянул к груди возлюбленную, ткнул нос в пенно восходящие потоки золотистых волос и совсем по-доброму повторил:
- Коблы!
Вечером Наташка набрала номер подруги не без дрожи. Голос Светки сразу не понравился. Дрыниха в сердцах матюгнула дядю, тенью проползшего вдоль стены коридора, будто тот отвечал за скользкое поведение подруги.
Светка заканючила о простуде, и Наташка вспылила.
- Если в субботу бортанешь, жрать станешь столовские борщи! Ко мне дорогу забудь! У меня ртов, пищащих с голодухи, хватает.
Светка осеклась - трубка, будто живое существо, умерла, испустила дух и разродилась сдавленным, тягучим: да-а! Наташка швырнула трубку. Нечего миндальничать, чем грубее, тем больше толка. Без Наташкиных поставок пусть хавает плавленные сырки, да зеленый горошек.
Дядя возвращался из туалета, Наташка протянула руку, цапнула старика за пуговицу, той же ладонью, также легко, что и Пачкуна час-другой назад, погладила.
- Извини, дед, за срыв! Работы невпроворот. Устаю.
Дядя возвел бледно-голубые, почти прозрачные, в красных прожилках глаза к потолку, веки блеснули слезами. Эх, охочи дряхлюки мокрость разводить, Наташка подпихнула дядю к кухне и, чтоб не замечать слабости старика, загомонила:
- Иди сюда, глянь, что приволокла. Ужин сейчас заладим королевский. Хорошо, что дядя не видел ее глаз, а только спину и белую шею, и крепкие ноги, но не глаза, подернутые влагой так же, как у него, у немощного понятное дело, а Наташке-то с чего бы?