Филипп, уже упрятав бутылку, притворно охнул:
- Может, еще желаешь?
Сволота! Дурасников скроил наилюбезнейшую морду, махнул рукой, мол, куда там, и без того отогрел по-царски. Филипп объяснения принял, между прочим, обронил:
- С твоего клиента не слезаем. Плотно пасет "двадцатку". Может, из чистой любознательности? Гражданский темперамент, то да се? поинтересовался Филипп, не хуже Дурасникова сознавая: любознательность, как мотив, не лезет ни в какие ворота.
Дурасников просветленным выпивкой мозгом калькулировал силы прикрытия: не только в исполкоме, не только в горсовете, еще кое-где затаились дурасниковские доброхоты и по совокупности их симпатий и поддержки вряд ли удалось бы недоброжелателю подковырнуть зампреда и все же... Трифон Кузьмич наблюдал не раз, как, бывало, нарастал снежный ком неприятностей, превращаясь в лавину, и сметал неудачливого икса, не взирая ни на какое прикрытие. Однако в таком исходе Дурасников всегда распознавал недорасчет пострадавшего, неумение унюхать заранее дыхание неприятностей на своем затылке.
Филипп непонятно развеселился, сообщил визитеру:
- Не боись, наше время еще не вышло, много нас, вот в чем штука. Умники, конечно, писать ловки, балаболят складно, но беда их в малочисленности. В лености также, а наш брат числом велик, спайкой, злостью, если хочешь... а как не злобствовать, ежели припомнить, откуда мы вышли-пробились к сладкой жизни.
Дурасников хотел возразить, мол, не банда же мы, не разбойное кодло, но... спасительное воздействие коньяка поумерилось, и вступать в обсуждения с Филиппом расхотелось.
Дурасников поднялся, Филипп также оторвался от кресла, оба замерли друг напротив друга. Заглянула канцеляристка, увидела сжавших губы, обремененных государственными заботами представителей власти, шмыгнула в испуге в коридорную тень, тихо прикрыв дверь. Филипп взял под козырек. Дурасников потянулся было тож рукой к виску, мол, отчего ж не подыграть Филиппу в мастерском, годами длящемся маскараде, но неожиданно допустил, что канцелярская мышка подглядывает сквозь щель в двери, а уж подслушивает вполне, и громко подвел итог посещению:
- Дел невпроворот, позвоню к вечеру.
Филипп так и застыл, приложив руку к виску, как видно, на этот раз не уяснив, какие приводные ремни заставили поступить Дурасникова именно так, а не иначе.
Васька Помреж, очутившись на улице, обратил внимание на три новехоньких машины одного цвета, одной модели, будто яйца из-под одной несушки. Похоже на парад, мелькнуло у Помрежа, а ноги уже понесли к своей колымаге, тоже первогодку, но заляпанному грязью, с захламленным задним стеклом, никак не сопернице трем красоткам.
Васька увидел, как Почуваев выставив для всеобщего уличного обозрения мощный зад, копается в моторе "волги"-фургона.
Васька, стараясь не привлекать внимания, бесшумно приблизился, оглядел обтянутый защитного цвета тканью, почти лопающийся под напором мощных телес, зад, и ладонью с оттяжкой огулял Почуваева по непредусмотрительно подставленному крупу. Ярость отставника не знала границ, развернулся волчком, уже занеся кулак, наверняка бы опрокинувший обидчика на тротуар, но узрев Помрежа - с Васькой ухо держи востро! сплюнул на асфальт, отматерился всласть и, не зная что ж предпринять с зажатым до белизны костяшек кулаком, протянул:
- Ну, ты даешь, кот паршивый!
Васька знал, что "кот паршивый" в устах Почуваева - лесть, желание сгладить шероховатости конфликта, приглашение к доброму общению, к забвению стародавних обид и новорожденных упреков. Васька знал, чем вывести отставника из равновесия, безразлично оперся о радиатор.
- Че ты моих девок не хочешь отведать? - лошадиная ухмылка Помрежа воссияла на всю проезжую часть.
Почуваев и сейчас не дал себя пронять: черт с ним! Любит подковырнуть, стервец, но честен в делах, как и сам Почуваев - при расчетах червонца не утаит. Деньги с клиентов, с тех, кому негде спать, кому негде играть, кому некуда приткнуться с дамой сердца - да мало ли нужд в многомиллионном городе, где гостиничное место невидаль, а ночная жизнь и вообще глупая шутка - так вот воздаяния все, и от Почуваева, и от Васьки Помрежа, в чем отставник не сомневался ни на миг, без утайки поступали к Фердуевой, и только хозяйка определяла долю сторожам-надсмотрщикам. Сколько всего Почуваевых ходило под Фердуевой, никто не знал, но дело разрасталось, и каждый понимал, что Фердуевский замысел - чистое золото: народ на службу заявляется, положим, к девяти, а смывается, скажем, в восемнадцать ноль-ноль и, считай, с семи вечера до утра следующего дня двадцатиэтажное, или, напротив, приземистое, тысячекабинетное здание с холлами, телевизорами, холодильниками целиком в безраздельном владении подремывающего Васьки Помрежа, Почуваева или других представителей их цеха.
Почуваев грохнул крышкой капота, уловив момент, когда Помреж растворил взор в даме, вышагивающей с противоположной стороны улицы, грохнул так, что Ваську аж подбросило. Вот и квиты, возрадовался Почуваев, но вслух, придав голосу наибольшую любезность, изгнав и намек на командность, водившуюся за Эм Эмом по старой офицерской привычке, возгласил:
- Мое почтеньице, - и едко добавил, - сэр ховеный.
Помреж пожал руку Почуваеву, и "волга" отплыла на дачу, к бане, погребу с солениями, к штабелям дров.
Помреж заметил, как к трем машинам направились мужчины разных возрастов и повадок, один глянул на Помрежа и наклонился, шепнув на ухо напарнику.
Васька увидел, как подъехало заказное такси с мотающимся усом антенны и прикинул: сейчас или минутой-другой позже появится Фердуева, знал, что хозяйка всегда заранее заказывает такси и объезжает стрелки-места встреч, проводя переговоры с нужными людьми.
Фердуева все не шла и не шла, и Помреж дожидаться хозяйку не собирался. Три машины укатили быстро и в разные стороны.
Васька уже тронул тачку с места, когда Фердуева показалась из коричневых, облупленных до неправдоподобия дверей. Кралась, похоже, вдоль стены, более ничего, но Помреж сразу вжал тормоз аж до хруста в голеностопе. Выскочил из машины, бросился к Фердуевой. Хозяйка сразу заприметила подбегающего Помрежа, но продвигалась вдоль стены также медленно, похоже в любую секунду рассчитывая опереться о кирпичную кладку: необыкновенной черноты глаза Фердуевой смотрели сквозь Помрежа и далее, сквозь улицы и дома, в неведомую даль: если бы Васька не замер раскинув руки, Фердуева так и проскользнула мимо, незнакомая, молчаливая, может, сдвинув рукой Помрежа чуть в сторону, как неодушевленный предмет.
Васька оглянулся, разыскивая взглядом только что испортившую выхлопом воздух тройку машин: лишь широкие колеи, дырчатые от шипованных шин в привычной грязевой окантовке тротуара и остались. Помреж схватил женщину за плечи: медленно, глазом лекаря, прошелся по лицу, шее, пытаясь различить следы расправы. Только бледность и безразличие.
- Били? - выдавил Помреж, зная умельцев на оставляющих следы; не велика наука: и отцы, и деды подсказать могут.
Фердуева не ответила.
Помреж не соображая, что делает, стал расстегивать пальто на хозяйке, Фердуева отстранилась, поежилась:
- Перестань.
Васька озирался по сторонам и клял Почуваева, что успел так несвоевременно бросить Помрежа в нештатной ситуации.
- Что было? - Помрежу казалось, Фердуева в любой момент рухнет, потеряет сознание, сейчас лишь тонюсенькой нитью связанное с явью.
- Ничего, - вполне внятно успокоила хозяйка, - потолковали.
Васька никогда такой хозяйку не видел: сосредоточенность и собачья настороженность, готовность в любую минуту схлопотать пинок и, если удасться, дать деру.
Фердуева развернулась к стене, распластала руки, царапая ногтями бугристые, цементные швы, припала лбом к кирпичу.
Помреж никогда не видел, чтобы человека так рвало, выворачивало до желчи. Фердуева тряслась на руках у Васьки, будто включенный отбойный молоток на бетонной плите, и без того лошадиная морда Помрежа вытянулась еще больше. Люди останавливались, глазели на чужое лихо каждый с особенным выражением, подчеркивая отношение к происходящему.
Помреж рванул из кармана платок, обтер губы Фердуевой, швырнул изгаженную тряпицу в урну. Хозяйка, сумеречно соображая, неожиданно заявила:
- Платок возмещу, - и снова умолкла под напором яростных позывов.
Что ж боевики с ней вытворили? Помреж косился на шарф, прикидывая использовать его для утирания Фердуевой, корчи отпустили, Васька нагнулся, зачерпнул снега, ладонью мазанул по лицу женщины, смыл смрадное месиво, еще двумя тремя горстями снега обтер дочиста и уже насухо промокнул шарфом.
- Все, - неожиданно бодро подытожила пострадавшая, - давай в машину. - Помреж поволок хозяйку к "жигулям".
- Сажай в такси, - поправила Фердуева, - я уже в порядке.
Помреж не слушал, воткнул Фердуеву в свой драндулет на заднее сидение, подскочил к такси, сунул водителю червонец.
- Домой? - уточнил в машине Помреж.
- Вась, зря отпустил мотор. Дел по горло.
Ну и ну, поражался Помреж, вцепившись в руль, так отметелили и так держаться: не у каждого мужика достанет силенки. Васька еще раз предложил хозяйке доставку домой, но, получив отказ, пришвартовался к стоянке, дождался пустого такси и, только усадив Фердуеву, двинул по собственным надобностям, укоряя себя по дороге, что поддался уговорам и отпустил женщину.
Мишка Шурф позвонил вечером Помрежу и осведомился, как дела. Сокрушался о бедах хозяйки. Помреж о трудностях Фердуевой не трепал никому, сама хозяйка вряд ли развяжет язык, выходит, Мишке сообщило третье лицо, а значит: за событиями у кирпичной стены кто-то наблюдал или, того хуже, Мишка получил наколку от исполнителей расправы или тех, кто их подослал.
За прошитой стальными полосами дверью в кресле-качалке красного дерева, украденном, точнее списанным оборотистым директором-временщиком в одном из творческих домов столицы, под бронзовыми канделябрами без свечей, в свете напольной вазы-лампы в китайских драконах, под лиловым абажуром отдыхала Фердуева. Вышло смешно, даже нелепо. Ходоки северян говорили с ней, как в парламенте, всячески выказывая уважение, не забывая поглядывать по сторонам: вдруг вломится кто из охраны Фердуевой и... подоспеет не ко времени. Фердуева слушала молча, рассматривала кольца и ногти: новый корпус института в двухстах метрах от Садового кольца не уступит ни за что. Ходоки предложили поговорить о новом корпусе, Фердуева предложение отклонила. Пугать ее не пугали, знали - с мадам угрозы не проходят. Северяне прощупывали Фердуеву, и хозяйка сторожевого дела их намерения отлично понимала. Осведомленность северян в деталях, а также знание некоторых - по счастью, далеко не всех! - фигур прикрытия в органах власти указывали неопровержимо на утечку сведений. Фердуева прощупывала ходоков в свою очередь, даже вскользь намекнула, не поработают ли они на нее за особое вознаграждение. Не клюнули - Фердуева не сильно и надеялась, но усвоила накрепко - пытаться надо, иначе пропадешь.
Разошлись, так ничего и не решив, и вот тут ее и прихватило. Надо же! Как девочка попалась. Недели две назад, может, чуть больше, из Фердуевой извлекли охранное приспособление, а новое еще не поставили, тут и подвернулся мастер-дверщик, и получился спектакль у стены под присмотром Помрежа.
Не любила Нина Пантелеевна периодов залета, всегда некстати, и превращаешься в полуинвалида, сама себе не принадлежишь, звонки-перезвонки, уговоры-переговоры, к тому же ожидание и походы к белохалатникам, и неизбежность соседства с дурехами, вываливающими на твою голову вовсе тебя не интересующее, и бледные рожи, осунувшиеся, перепуганные. Первые в мире по чисткам, есть чем гордиться. А как чистят? Мама родная! Правда Фердуевой давно причитались буржуйские аборты, без боли, унижений и прочих привычных радостей самой бесплатной...
Но время выпало неподходящее. Дверщик вызывал раздражение, будто взял деньги за работу, а выполнил некачественно, попросту обманул. Использовать мастера для оборудования подпольного цеха в подвале, обнаруженном Помрежем и обследованном Почуваевым, она передумала. Гнать самогон индустриально выходило хлопотно, к тому же антиалкогольщики скукожились, поджали хвосты, похоже, смекнули, лучше греть карман самим, чем подкармливать перекупщиков и прочую припитейную шваль. Выходило, разумнее крепить сторожевое дело, вполне оправдывающее себя, смазанное, отлаженное.
Фердуева вернулась к беседе с ходоками. Вполне нормальные мужики: речь, одеты... башку на отсечение - образованные, не костоломы, хотя при необходимости... Видела, как натаскивают на дальних дачах частные курсы восточных боевых школ. Избиение у "Белграда" ходоки делом рук своих не признали, уверяли, что случайность. Фердуева встречала такую тактику: нажим врассыпную, когда нажимщики ни в чем не признаются, не берут вину на себя, хоть плачь, а у объекта их забот все валится из рук: то машину угнали, то дачу спалили, то квартиру обчистили и попервости рассмотрения чистое совпадение. Всем ведомо - беда не приходит одна! Фердуева в разорительные совпадения не верила, если кому-то из ее окружения обильно не фартило, знала - ищи лапу, направляющую карающий меч.
То, что ее гнули рассыпным методом, играли тайно, скрытно, все это сигнализировало, что на открытый конфликт со сторожевым конгломератом идти не готовы или не хотят, возлагают надежды на усталость; наблюдала не раз Фердуева - посадят человека под колпак и валтузят день за днем, месяц за месяцем, бедняга подергается, порыпается и плюнет в один прекрасный день; хуже, если за дело брались любители - тут и побои, и поножовщина и пакости, коих Фердуева терпеть не могла, но случалось, поднимала с пола брошенную перчатку и умела постоять за себя, отвадить костоломов, преподав им суровые уроки.
Первой войну не начинала никогда, но продержаться могла более многих, потому что любая война требует денег, а деньги, как раз водились в изобилии, и тылы фердуевского сообщества всегда отличались крепостью.
Лиловый отсвет ложился на лицо женщины, за окном улюлюкал ветрило, зябко и одиноко, и в тебе теплится чужая жизнь. Господи, скольких же поубивала по молодости! Фердуева непроизвольно оглядела живот, потянуло на кухню к чаю с красной икрой, стоило залететь, как вкуснее икры не сыщешь, скорее всего внушение, а, поди ж ты, сколько лет срабатывает: убедилась год назад - красная икра в холодильнике необходима, как анальгин или горчичник в любом доме.
В дверь позвонили. Надрывно, долго... Фердуеву передернуло, неловко поднялась, задела абажур, желтая бахрома колыхнулась, по стенам сиганули тени. Припала к непробиваемой двери, выкрикнула сипло:
- Кто там?
Молчание. Женщина заметила крохотный скол на стене от бутылки шампанского, разбитой по случаю сдачи в эксплуатацию стальных ворот двухкомнатного замка.
- Кто там? - повторила Нина Пантелеевна и почувствовала, как подкатывает тошнота.
В минуты волнения Васька Помреж предпочитал трапезничать в пивном баре "Жигули". Множество - жующее, пьющее, переругивающееся, хохочащее успокаивало, приглушало недоброе. С очередью страждущих - мокнущей, жарящейся, мерзнущей - прижатой к стеклянным витринам бара в любое время года железяками ограждения, ничего общего не имел. Просачивался всегда через шашлычную "Валдай", нырял в подсобки и по круговерти коридоров пробирался в бар, где царил бывший дружок по институту. Помрежа обслуживали по высшему классу, креветки коих и не видел простой народ, специально вылавливались из чана беззубыми, краснорукими старушенциями с жутким прошлым, воблу-крупняк незаметно притаскивали в чуть замасленном газетном листе, предлагали водку, но Помреж от "северного сияния" воздерживался, голова трещала, да и считался все же, что за рулем; пиво другое дело, хоть разит, мозг не туманит; побегаешь почаще, глянь, как стеклышко, пиво Васькин организм перерабатывал исправно. Почки отменно фильтруют, всегда с гордостью заявлял Помреж.
Сейчас замер на Калининском по соседству с гастрономом, перед витринами с марками и вспоминал детство. Бог мой, красота какая! В его годы треугольная Тува и та слюну вышибала, тусклая, запечатанная штемпелями, а сейчас... и названий стран Васька не видывал. Паровозы девятнадцатого века ему глянулись, купил пакетик за пятерку, хотел еще птичек за трояк прихватить, но утроба взвыла пустотой и оторвала Помрежа от витрины с марками.