Она сошла по лесенке на бетонный волнорез, постояла в тени и начала спускаться в воду. И поплыла медленно, словно нехотя.
Я тоже пошел к лесенке, решив, что лучшего места для первой встречи, чем в море, не сыскать. Вода показалась в первый миг обжигающе холодной. Когда немного улеглось дыхание, я поплыл к Ане; отворачивая лицо, стараясь делать вид, что плыву не к ней, а просто мимо нее.
Она не сразу обратила на меня внимание. Но вдруг глаза ее остановились на мне, расширились в испуге, и она начала медленно погружаться в прозрачную голубизну.
— Аня! — крикнул я. — Что ты?! — Быстро поднырнул, подтолкнул ее к поверхности, но она, недвижимая, снова начала тонуть. Тогда я подхватил ее, прижимая к себе и загребая одной рукой, поплыл к берегу.
Не успел я вынести ее на берег, как откуда-то взялся фотограф, суетился, снимал со всех сторон, приговаривая что-то о спасении утопающих, о какой-то газете, где будто бы ждут не дождутся сообщения о моем героическом поступке.
Аня лежала с открытыми глазами и, как я сразу понял из реплик медсестры, отделалась лишь испугом, не успев наглотаться воды, потому что потеряла сознание раньше, чем начала тонуть, и потому, что я, на счастье, оказался рядом.
Увидев меня, уже чуточку порозовевшая Аня снова смертельно побледнела, и глаза ее сделались круглыми, полными какого-то, никогда мною у нее не виданного, выражения тоски.
— Что ты, Аннушка, что ты! — бормотал я, присев возле нее на корточки.
Она подняла руку, дотронулась до моих волос, и я послушно опустил голову, прижался губами к ее холодному виску.
— Что ты, Ань?!
Когда поднял голову, то увидел, что она плачет. Слезы, редкие и крупные, набухали в уголках ее глаз и, сорвавшись, быстро скатывались к ушам.
Люди расходились медленно, словно были недовольны, что так быстро все кончилось. В конце концов возле нас остались только медсестра да фотограф, все прыгавший вокруг, искавший выигрышные точки.
Я помог Ане одеться, и медсестра решительно взяла ее под руку, намереваясь сопровождать. С трудом мы уговорили ее оставаться на своем месте, заверив, что сами дойдем и там, наверху, в санатории, сразу же заявим о случившемся дежурному врачу.
Мы вышли на ослепительно яркую под полуденным солнцем раскаленную площадку. Неподалеку нависала над кипенью деревьев белая громада санаторного корпуса. Дойдя до первой скамьи, опустились на нее. И тут Аня горячо заговорила:
— Разве так можно, ну разве можно так неожиданно! Чуть меня не утопил.
— Извини, — промямлил я. — Хотел как лучше…
— Господи, ничуть не изменился! — воскликнула она. — Сколько помню, всегда хотел как лучше, а получалось…
— По-разному получалось.
— Знаю я твое разное.
— Откуда ты знаешь? Мы же столько не виделись.
— Это ты меня не видел. А я о тебе всегда все знала. И как Валя умерла, и как ты один с дочкой мучился…
Нет, не похожа была вся эта история с угрожающей запиской на месть за старое. Не было в Ане злобы. Но кто-то ведь написал записку? Зачем?
Она поднялась.
— Пойду я, обедать уже пора.
— Я подожду…
— Нет, нет, отдохни сегодня. Ты же отдыхать приехал?
— Я к тебе приехал, — вырвалось у меня.
— Что-то случилось?! Ах, да, наши дети… Кем я тебе буду приходиться?
— Не знаю.
— Вот ведь как живем, не только о родстве забываем, но и как оно называется — родство.
Она задумчиво пошла прямиком через кусты к видневшемуся наверху зданию санатория. Мы поднялись по каким-то лестницам, вошли в высокий центральный зал, и я, поскольку меня не останавливали, прошел следом за Аней по коридору к ее комнате.
— Заходи, посмотри, как живу, — предложила она.
Комната была небольшая. В прихожей виднелись полуоткрытые шкафчики с одеждой, с другой стороны, за распахнутой настежь дверью, был широкий балкон, на котором, как и в комнате, стояли две кровати.
— Вас тут четверо?
— Двое. Хоть в комнате спи, хоть на балконе.
— А ты где спишь?
— Сегодня я вообще спать не буду.
— И я едва ли усну. Давай побродим ночью?
— Нет, нет, слишком ты меня напугал…
— Напугал?
— Ну… взволновал. Дай мне успокоиться. Завтра приходи, поговорим. Подожди, переоденусь, я тебя провожу.
Она ушла в ванную, а я стоял посреди комнаты, осматривался. В шкафчике лежали книги, а рядом — небольшая записная книжка. Я раскрыл, вынул злополучную записку. Не надо было быть экспертом, чтобы понять: листок вырван именно из этой записной книжки. Рвали его, видно, в спешке, под тугой проволочной скрепкой был зажат треугольный клочок, тот самый, которого не хватало посередине записки.
Сомнений у меня больше не оставалось. Но ничего это и не проясняло. По-прежнему оставался вопрос: зачем Ане нужно было прибегать к столь странному таинственному способу? И тут я понял — зачем. Просто она беспокоилась о себе. Видно, ничто еще не забыто, и она опасалась, как бы наши неизбежные и по-семейному частые встречи не взворошили в ней былое.
"Ну ладно, — решил я, — дам ей сегодня опомниться, а завтра постараюсь объяснить поделикатнее, что все ее беспокойства напрасны: если уж я раньше не искал ее, то могу и теперь, раз уж ей так нужно, избегать встреч. Только пусть она не срывает старые обиды на Светке".
4
В отблесках вечерней зари Цветочная улица выглядела так, словно ее всю разом обмакнули в оранжевый сироп. Фонари еще не горели, и белые стены домов, маленьких и больших, панельных, были в этот час вовсе не белыми. От этого разноцветья, подумалось, и пошло, наверное, название — Цветочная, а вовсе не из-за цветов, которых тут нет.
Мне хотелось только одного — спать. Сказывалась прошлая бессонная ночь. Но едва я увидел хозяйку дома, как сон сразу отлетел: лицо ее было таким, будто ей только сейчас сообщили нечто страшное.
— Вам телеграмма! — сдавленно проговорила она, протягивая мне сложенный листок. — Я даже в кино не пошла, все вас ждала.
— Какое кино?
— Что?
— Кино-то, я спрашиваю, хорошее?
— А, ерунда.
— Тогда выгадали.
— Кто выгадал?
— Да вы же. Пятьдесят копеек сэкономили да плюс два часа. А время, известно, тоже деньги.
— Это время комнаты — деньги, а мое чего стоит?..
Я понял: в кино она не пошла совсем не из-за телеграммы. Видно, ждала возможности поговорить с новым человеком. Это в мои планы никак не входило, и я, церемонно поклонившись, прошел в свою комнату и раскрыл телеграмму. В ней было всего четыре слова: "Срочно позвони мне. Игорь".
Как не хотелось мне мчаться теперь же на центральный переговорный, но ничего не оставалось: я знал Игоря, из-за пустяка он бы не писал: «срочно».
Из Ялты дозвониться до Москвы проще простого. Снял трубку, набрал номер, как дома, и разговаривай. Только успевай бросать монетки в ненасытный зев автомата.
— Ты уже видел ее? — сразу спросил Игорь.
— Сначала объясни, в чем дело, — перебил я его.
— В чем дело, я и сам не знаю. Только я привык верить своему приятелю. Тому самому, из института Колобкова. А он уверяет, что привык верить Вале. Если уж она говорит…
— Какой Вале?
— Он говорит: ты знаешь ее. Валя Калинина. Валентина Игоревна.
Только тут я вспомнил милую женщину, которую угощал конфетами Зои Марковны. Было и радостно, что она снова оказалась на моем пути, и почему-то тревожно.
— А чего она-то? — пробормотал я.
— Это ты у нее спроси, — сказал Игорь игривым тоном.
— Да я ее совсем и не знаю.
— Зато, видно, она тебя хорошо знает, раз просит позвонить.
— Кто просит?
— Ну знаешь!.. Если мужик в твоем возрасте теряет память при упоминании…
— Да не знаю я ее! — заорал я и, оглянувшись на стеклянную дверь, увидел, что вся очередь смотрит в мою сторону. — Не знаю, понимаешь? зашептал я.
— Не слышу! Чего ты там замычал? — сказал Игорь.
— Я видел ее всего один раз. И телефона ее не знаю.
— Телефон я тебе дам. Она мне звонила и просила, чтобы ты позвонил ей.
— Сама просила?!
— Записывай телефон. И звони немедленно. Что-то там важное у нее…
Позвонить сразу я не смог: не хватало монеток. Пока ходил менять деньги, да пока снова стоял в очереди, все билось во мне странное нетерпение поскорее услышать ее голос. Не то, что она собиралась сообщить мне, а именно голос. Словно от того, услышу я его или нет, все и зависело.
Трубку сняли сразу же, будто там, на другом конце провода, специально ждали моего звонка.
— Слушаю вас.
Я тотчас узнал ее голос, хоть разговаривал с ней по телефону впервые в жизни.
— Слушаю вас! — с нетерпением повторила она.
— Это я… Мне дали ваш телефон…
— Да, да, я просила… Вы из Ялты?
— Из Ялты.
— Вы уже виделись?
— Виделся, — сказал я прямо, хотя был полон недоумений и вопросов.
— Жаль.
— Вы уверены, что мы говорим об одном и том же?
— Уверена. Не надо было вам видеться.
— Почему? Вы же ничего не знаете!..
— Я действительно мало знаю. Но мне стало известно главное: есть люди, которые очень хотят, чтобы вы встретились с Анной Петровной. И этим людям я не доверяю.
— Какие люди? О чем вы?.. Никто и не знает, что я в Ялте.
— Ошибаетесь. Боюсь, что даже ваша поездка запланирована ими.
— Ну знаете! — крикнул я и одернул себя: несмотря на всю нелепость ее слов, очень не хотелось мне ссориться с этой женщиной. И тут меня осенило: а что, если ей НЕ ТОЛЬКО ЧТО стало известно, а заранее все она знала. Все, начиная с записки. И я спросил: — Что вас заставляет быть так участливой ко мне?
Я спросил это спокойно, ну, может, самую малость с двусмысленной иронией. Но она точно уловила эту мою иронию, и голос ее сразу как-то похолодел.
— Я не терплю интриг и коварства в любой форме.
— И только?
— Если я скажу "и только", вы поверите?
— Не поверю.
— И не верьте. Но прошу, не встречайтесь больше с Анной Петровной. Это забота не только о вас…
Она бросила трубку. Так мне показалось в первый момент, и я, взволнованный донельзя, вышел из кабины. И только тогда догадался, что не она положила трубку, а я сам виноват — не опустил вовремя очередную монетку. Кинулся было назад, но меня решительно оттеснила заждавшаяся в очереди полная женщина. Через минуту мой пыл поостыл, и я решил что так даже лучше — замолчать на полуслове. Нового она мне едва ли что скажет, а вот заподозрить в легкомыслии и болтливости такая умная и проницательная женщина вполне может.
Тишина на Цветочной улице, как заверяла хозяйка, всегда мертвая, но этой ночью тишина была для меня полна звуков. То под окнами вдруг слышались вздохи, а то бродячая собака зашлась лаем, а то долго не заводилась машина…
Проворочавшись в постели чуть не до утра, я внезапно крепко уснул и проснулся только к полудню. Хозяйка сидела на скамеечке у калитки, словно дожидалась, когда квартирант соизволит встать. Она заботливо напоила меня чаем и все жаловалась, что всю ночь не спала, слушала, чего это я ворочаюсь, не сплю. Хозяйке было, как и мне, чуть за сорок, и была она недурна собой, но я вспомнил об этом лишь следующей ночью, когда летел в самолете обратно в Москву. А тут, полный шерлок-холмсовского нетерпения, все обдумывал разные свои догадки и ни одной не мог отдать предпочтение.
Я мог бы проигнорировать любое предупреждение, но только не ее, Валино. Оно мне казалось весьма серьезным. И потому я пошел в санаторий не как вчера, через главный вход, а снизу, со стороны пляжа. Разделся в уголочке, дождался, когда Аня пойдет купаться, и полез в воду. Сегодня-то она не станет тонуть, увидев меня, сегодня я ей не в новость.
Подплыв к ней, я сказал, что нам надо очень серьезно поговорить, но что на пляже мы не должны встречаться, а встретимся наверху, в санатории, в ее комнате, куда я постучу ровно в половине второго. Аня оглянулась на меня круглыми испуганными глазами, кивнула и заспешила к берегу. А я поплыл в море, полежал на воде, присматриваясь к берегу, пытаясь понять, чего мне надо опасаться, и, ничего не поняв, поплыл к волнорезу. Не спеша вылез из воды, оделся и, все так же подозрительно осматриваясь, пошел по крутой тропе к санаторию.
На крутом повороте тропы я нос к носу столкнулся со вчерашним фотографом.
— Что это вы без фотоаппарата? — весело спросил я. — Или сегодня героических случаев не предвидится?
Он как-то испуганно посмотрел на меня, молча проскочил мимо и, торопливо оглядываясь, пошел, почти побежал вниз по тропе.
Ожидая своего часа, я посидел в беседке, стоявшей над обрывом, полюбовался с высоты ослепительным, как стекло, морем. Потом дошел до пустующей в этот пляжный час биллиардной и сам с собой погонял мячи.
Минуту в минуту в назначенный срок я постучал к Анне. Испуганная, она стояла посередине комнаты, не зная, что говорить, что делать. Я подошел к ней, взял за руки, усадил на кровать, почти не глядя выхватил из шкафчика записную книжку, лежавшую все на том же месте, раскрыл ее там, где был зажатый скрепкой клочок от вырванного листка.
— Зачем ты вырвала этот листок?
— Не знаю.
Она сказала это с такой обезоруживающей искренностью, что я растерялся.
— Зачем ты написала записку?
— Какую записку?!
Я вложил записку в блокнот так, чтобы клочок вырванной бумаги пришелся на свое место, и показал ей.
— Отсюда вырвано?
Она впилась глазами в текст и ничего не ответила. Я ждал, а она то поднимала на меня глаза, большие, полные страха и недоумения, то снова принималась читать.
— Что это? Какое несчастье?
— Вот это я и хотел у тебя узнать.
— Почему у меня?
— Но ведь листок-то из твоей записной книжки! — Ее бестолковость начинала меня раздражать.
— Я ничего не понимаю.
— И я ничего не понимаю. Я хотел бы понять.
— Но что я-то могу?
— Ты хочешь сказать, что не писала этой записки?
— Господи! — только и сказала она.
— И не вырывала этого листка?
— Да ты что?!
— Но кто это мог сделать? Кому ты давала записную книжку?
— Никому не давала… Она все время тут валяется, — нелогично сказала Аня.
Я встал, прошелся по комнате. В распахнутые настежь балконные двери било солнце. Было жарко, но не душно, как всегда в Крыму в летнюю пору. Я налил в стакан воды из графина, выпил с такой жадностью, словно за весь этот жгучий день капли в рот не брал. Потом снова сел напротив Ани, потерянно и испуганно смотревшей на меня.
— Давай сначала…
— Может, это ерунда какая-нибудь? — перебила она. — Ну кому нужно, чтобы наши дети не поженились?
— Может, и ерунда, обычный розыгрыш, только мне хотелось бы во всем разобраться.
— А зачем? — Ей явно хотелось отмахнуться от навалившегося беспокойства. Естественная первая реакция сбитой с толку женщины.
— Хотя бы затем, чтобы потом не жалеть.
— Ты думаешь — это серьезно?
— Сейчас лучше думать, что-это серьезно. Дай бог, если мы ошибаемся. Но если посчитаем это пустяком и ошибемся?..
— Да ну тебя! — замахала она руками.
— Сейчас нам надо не в эмоциях наших разбираться, а в фактах. Подумай, кто мог вырвать листок из твоей записной книжки?
— Никто не мог.
— Давай с другого конца. Кто знает о женитьбе Петра и Светки? Я узнал об этом три дня назад. А ты?
— Да… недели не прошло. Вечером они пришли, объявили нам. А на другой день я уехала.
— Почему ты уехала?
— Путевка подвернулась.
— Не ври…
— Вру, — сразу призналась она. — Путевку сама выпросила. Не могла я. Боялась с тобой встретиться…
— Кто знал о твоем отъезде?
— Многие знали. Я тогда же, как достала путевку, поехала к Егору Иванычу в институт, ему сказала, Зое Марковне…
— Зое Марковне? Что ты ей сказала?
— Ну, что уезжаю…
— Больше ничего?
— Ну, что надо мне уехать, вот и уезжаю…
— Пошептались?
— Пошептались, — смущенно призналась она. — Это же Зоя Марковна, она в курсе всех наших семейных дел.