— Нет.
— Тогда что? Почему вы не хотите его позвать?
Его голос становился нетерпеливым, агрессивным.
— Потому что он не может тебя выслушать.
— Он заболел? Из-за того, что я уехал на машине?
— Нет.
Минута колебаний.
— Мама что-нибудь выкинула?
— Твой папа умер, Анри.
Снова повисла тишина, на этот раз более продолжительная и впечатляющая, потом тусклый голос парнишки произнес кому-то, находящемуся рядом:
«Мой отец умер».
— Алло! Ты слушаешь меня?
— Да. А где мама?
— Мама лежит.
Он проворчал сквозь зубы:
— Понимаю.
— Где ты сейчас?
Ей показалось, что он плачет, причем, может быть, не так от огорчения, как оттого, что оказался сбитым с толку, от ощущения, что все вокруг него рушится.
— Я далеко. Не знаю, что буду делать. Я не могу вернуться.
— Где ты?
— В какой-то маленькой деревне в Кальвадосе, больше чем в трехстах километрах от дома. Машина сломалась, что-то серьезное с трансмиссией.
Уже больше часа над ней работают в гараже. Я не сумел сразу дозвониться.
Тут что-то с телефонной линией. Мне не дадут отсюда уехать на машине, если я не заплачу за ремонт, а у меня нет больше денег. Я хотел, чтобы отец сказал владельцу гаража…
— Позови-ка его к телефону.
Когда она пообещала подошедшему мужчине, что деньги будут заплачены, то снова услыхала голос парнишки:
— Спасибо, тетя.
— Ты один?
Он заколебался:
— Нет.
— С друзьями?
— Один друг и две подружки. Лучше вам сказать, потому что вы и так узнаете.
— Ты обещаешь, что поедешь с максимальной осторожностью?
— Да.
— Я буду ждать тебя всю ночь. Не торопись.
— Спасибо.
Они снова оба замолчали, потом, не зная, что сказать, повесили трубки.
— Думаю, что тебе снова надо менять пеленки, маленький писун.
И опять лестница, более высокая и крутая, чем в ее воспоминаниях.
Спустившись снова, Жанна посадила малыша на пол в кухне, и, пока готовила еду, он очень мило крутился рядом, играя с ее ногами. Она успела дать ему поесть, привести себя в порядок и уложить его обратно в кровать, прежде чем наконец разразилась гроза, и первые раскаты грома застали ее в момент, когда она ела сыр на кухне, и ей пришлось там зажечь лампы. В других комнатах свет она не включала, так что почти весь дом погрузился во тьму.
Тотчас же с неба словно водопад хлынул, загремев по оцинкованной крыше конторы, по вымощенному двору, ставшему черным и блестящим, по подоконникам; дождь переполнял водостоки и бурлил в них. Молнии сверкали одна за другой, неистовые раскаты грома прямо-таки раскалывали небо.
Из-за этого грохота Жанна не слышала ничего другого, поэтому она даже подпрыгнула от удивления, когда, повернувшись, в проеме двери увидела свою невестку — бледную, с кругами под блестевшими глазами. Та спустилась на ощупь в темноте, не осмеливаясь от страха перед громом и молнией включить электричество.
Луиза не знала ни что сказать, ни куда себя деть. Можно было подумать, что она не у себя дома и чувствует себя здесь посторонней. Она сняла свое утреннее черное платье и надела темно-фиолетовый халат, который все время запахивала плотнее, словно ей было холодно.
Жанна почувствовала некоторую неловкость оттого, что ее застали врасплох здесь, во время еды, и ее первым порывом было встать, словно она осознала свою ошибку.
— Сиди, — сказала Луиза, придвигая к ней полированный стул и садясь на краешек.
— Звонил Анри.
— Я знаю.
— Ты слышала разговор?
— Да.
— Я не знала, как мне поступить, и предпочла ему все рассказать.
— Ты права. Пусть лучше он сразу все узнает.
— Хочешь что-нибудь съесть?
— Я не голодна.
— Ты же с утра ничего не ела.
— Я не голодна.
Она подпрыгнула на месте при очень сильном ударе грома, и губы ее беззвучно зашевелились, будто она забормотала молитву.
— Жанна!
— Да?
— Мне страшно.
— Чего ты боишься?
— Грозы! Смерти! Алиса уехала?
— Да.
— Я знала, что она уедет, что ей не хватит смелости ночевать в этом доме, что она не заберет с собой ребенка. Мне страшно, Жанна!
— Тебе нечего бояться.
— Послушай! Это прямо над нами.
И действительно, они услышали треск дерева в одном из близлежащих садов. Не сдержавшись, Луиза в сильном возбуждении резко вскочила и порывистыми шагами принялась мерить кухню.
Кинув уголком глаза быстрый взгляд на неподвижную Жанну, она бросила:
— Ты меня презираешь, верно?
— Да нет же, Луиза.
— Тогда ты жалеешь меня. Это то же самое.
— Ты не нуждаешься в жалости.
— Ты так только говоришь, а думаешь иначе! Ты сама прекрасно знаешь, что думаешь иначе! Я боюсь, Жанна! Зачем Робер так сделал? Только не говори, что это моя вина. Это не так! Уверяю тебя, это не так! Нужно мне верить, Жанна. Необходимо, чтобы хоть кто-нибудь мне верил. Этим утром я была не в себе. Я уж и не помню всего, что наговорила тебе, но это, конечно, было гадко. Я хотела тебе причинить боль. У меня была потребность сделать тебе больно. Ты мне не веришь?
— Верю.
— Ты уверена, что все окна хорошо закрыты?
— Я обошла весь дом.
— Третий этаж тоже?
— Я ходила и на третий.
— Ну и как там?
— Все необходимое сделано. Его положили в голубой комнате.
— Знаю. Я слышала.
— Ты не хочешь пойти со мной взглянуть на него?
Она закричала:
— Только не это! Я не могу. Ты что, не понимаешь, что это выше моих сил? Я боюсь! Повторяю тебе — я боюсь, я умираю от страха, а ты не хочешь меня услышать.
— Тебе лучше сесть.
— Я не могу сидеть. У меня болит все тело, а уж голова…
— Я сейчас приготовлю тебе чашку кофе.
— Ты очень любезна.
И пока Жанна ставила кипятить воду, Луиза задумчиво прошептала:
— Зачем ты все это делаешь? Почему ты приехала именно сегодня? Говорили, что ты знала, как у нас идут дела, и что ты хотела…
Ее лицо изменилось, черты лица напряглись, а глаза приобрели инквизиторский блеск, как когда-то, когда она была маленькой девочкой.
— Неужели ты ничего не знала?
— Нет. Я приехала потому, что…
Но невестка не слушала ее, отдавшись только своим мыслям, и Жанне не удалось закончить фразу.
— Никто тебе не писал?
— Нет.
— И твой брат никогда не жаловался на меня?
— Я не получала от него известий более двадцати лет. Он не знал даже, где я жила!
Забавно, что голос Луизы менялся в зависимости от грозы. При сильных раскатах грома и ярких молниях она говорила смиренно, умоляюще, жалобно, но как только некоторое затишье возвращало ей надежду, что все скоро закончится, она делалась более твердой, становилась язвительной. Тогда ее голова наклонялась вперед, и смотрела она исподлобья.
— Признайся, ты ведь знала, что твой отец умер?
— Я случайно прочитала объявление во французской газете.
— Это в Южной-то Америке?
Жанна почувствовала не очень ловко расставленную ловушку.
— Нет. В Каире.
— Значит, верно, что ты жила в Каире?
— Ну и что?
— Ничего.
Она, кажется, говорила сегодня утром, что кто-то встречал Жанну? Луиза знала об этом больше, чем хотела показать.
— Это было объявление нотариуса?
Там Жанна читала лишь случайно попадавшие к ней французские газеты; происходило это редко, поэтому прочитывала она их от корки до корки. В один прекрасный день ее взгляд остановился на колонке частных объявлений:
«Месье Бижуа, нотариус в Пон-Сен-Жан, разыскивает по поводу крупного наследства Жанну-Марию-Гортензию Мартино, рожденную в Пон-Сен-Жане 5 июня 1894 года. Просьба срочно ответить письмом или поставить в известность представителей консульства».
— Почему ты не подавала признаков жизни?
После минутного колебания она устало прошептала:
— Сама не знаю.
— Ты поняла, что речь шла о твоем отце?
— Да. Никакого другого наследства не существовало. Но было уже слишком поздно, чтобы я могла успеть приехать на похороны. Со дня его смерти прошло два месяца.
— Ты не нуждалась в деньгах?
— Зачем говорить об этом?
— Извини меня за то, что я наговорила сегодня утром. Я знала, что это не так, что ты приехала сюда не из-за этого.
— Спасибо. Два куска сахара?
— Один. И без молока.
— Хочешь, я сделаю тебе бутерброд? Есть холодное жаркое.
— Я не голодна. Жанна, это опять начинается!
И, поскольку Жанна направилась к двери, чтобы послушать, не плачет ли ребенок, она сказала:
— Побудь со мной. Не надо бросать меня одну. Я очень тебя огорчила?
— Нет.
— А что доктор Бернар сказал обо мне?
— Он не говорил о тебе.
— Он не настаивал на том, чтобы увидеться со мной?
— Он посоветовал мне тебя не беспокоить.
— А Алиса?
Она гнула свою линию. Вспышки молний, раскаты грома заставляли ее иногда терять мысль, но потом она упорно к ней возвращалась и методично начинала снова.
— Что тебе рассказала Алиса?
— Что она слишком нервная, чтобы иметь детей, и что сын ее не любит.
— А обо мне? Я уверена, что она говорила обо мне.
Жанна очень хорошо знала, что ее беспокоит, что она хотела бы узнать!
Но как ей объяснить, что Жанна сама все поняла и была этим почти не удивлена, что она сама накануне вечером — сначала на вокзале в Пуатье, потом снова, в плохо освещенном обеденном зале, где она слушала болтовню Дезире…
Ее невестка вдруг с убежденностью произнесла:
— Я дурная женщина, Жанна.
В этих словах Луизы чувствовалась даже некоторая искренность.
— Да нет же! Никто не бывает ни абсолютно плохим, ни абсолютно хорошим.
— Я хотела бы быть абсолютно хорошей. Всю мою жизнь я пыталась стать хорошей. Никто в это не верит и никогда не верил. Все меня ненавидят.
Даже Робер уже много лет назад перестал на меня смотреть прежними глазами, и я чувствовала, что он перестал и надеяться. Между нами словно существовала стена, или, точнее, стекло. Когда мне случалось плакать — неважно, по какой причине — или я падала духом, его отец по привычке пожимал плечами и говорил мне холодным тоном, указывая на дверь: «Иди капризничай в свою комнату!» Он полагал, что я делаю так нарочно, ломаю комедию, хотя я никогда в жизни комедию не ломала.
Новый раскат грома заставил ее вцепиться в руки Жанны, и Луиза, задыхаясь, сказала умоляющим тоном:
— Не нужно уезжать, Жанна! Не презирай меня и не думай, что во мне все только плохое. Когда я пришла в этот дом, я была совсем юной, чистой, полной благих намерений. Я хотела, чтобы каждый был счастлив. Я была убеждена, что способна всех сделать счастливыми. Знаешь, как твой отец меня сразу же прозвал? Серой Мышкой! Ты ведь помнишь, как он говорил — словно каждое его слово имело огромный смысл. Даже Баба, прислуга, которая у них тогда была, презирала меня, и если я хотела сделать что-нибудь, она забирала у меня из рук то, что я держала: «Оставь это!»
Как будто я была ни на что не способна! Как будто я не у себя дома, а где-нибудь в пансионе… Послушай, Жанна! Ну вот, опять приближается.
Гроза кружит над городом. Старый Бернар утверждал, что ее река притягивает… О чем я говорила? Не помню, на чем я остановилась. Мне кажется, я тебе наскучила…
— Пей свой кофе.
— Да… Он слишком горячий… Даже мои дети… Ты увидишь, как они держат себя со мной… Что же до Алисы, так она одержима одной идеей, одним желанием — как можно скорее покинуть этот дом. Она готова и ребенка бросить, если будет нужно. Не знаю, вернется ли она после похорон…
Ты веришь, что она вернется?
— Убеждена в этом.
— А я нет. Через шесть недель после рождения ее сына я как-то вечером застала Алису врасплох…
Вспышка молнии была столь яркой, что осветила весь дом; на этот раз они обе подумали, что гроза действительно прямо над ними. Луиза грохнулась на колени, вцепившись обеими руками в платье своей невестки:
— Мы сейчас все погибнем, ты же видишь…
Жанна продолжала стоять, и ей ничего не оставалось, кроме как рассеянно погладить Луизу по волосам.
— По-моему, Боб кричит, — сказала Жанна через мгновение.
— Он-то не боится. Он ничего не знает. Он слишком мал. Боже, прости меня!
— Тише!
— Что такое?
И, поскольку Жанна пошла к двери, Луиза двинулась за ней — все так же на коленях.
— Нет. Это хлопает ставень. Я думала, что это ребенок.
Она прекрасно понимала, что Луиза испытала укол ревности за то внимание, которое Жанна оказывала малышу; эта ревность с минуты на минуту могла смениться яростью.
— Подымись и выпей кофе. Если уж молния должна в нас попасть…
— Умоляю, замолчи!
— Тогда успокойся. Вот-вот вернется Анри. Твоя дочь, конечно, тоже вернется сегодня вечером, и ей нужно будет рассказать, что произошло.
— Они не тратят свое время на меня, так же не тратили его и на отца.
Или, скорее, время от времени они еще проявляли заботу об отце, боялись его огорчить, а вот уж со мной…
— Ты все видишь в черном цвете, Луиза.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ничего. Только то, что сказала. Ты сама себя мучаешь, словно получаешь от этого удовольствие, вместо того чтобы посмотреть на вещи прямо.
— Ты уверена, что не имела в виду совеем другое?
Признайся, Алиса тебе рассказала?
— Еще раз говорю — нет. Доктор Бернар тоже. И никто другой ничего мне не говорил. Просто я услышала запах твоего дыхания, когда ты утром открыла мне дверь своей комнаты, и все поняла.
— Я тебе противна?
— Нет.
— Почему?
— Я знаю, что это такое.
— Ты не считаешь, что я виновата?
— Нет.
— Я не подлая?
— Всего лишь слабая.
— Я по-всякому пыталась. Бывало, не притрагивалась к нему несколько дней, неделю, иногда две. В такие периоды я специально делала так, чтобы дома вообще ничего не было, а на винный склад я старалась не ходить. Я больше так не могу, Жанна. Я дошла до края. Я ни на что не годна. Пользы от меня никакой. Я никому не нужна. Это я должна была умереть…
— Не говори так.
— Нет, нужно, чтобы я об этом сказала, потому что с самого утра меня мучает одна мысль. Я не спала ни минуты. Я слышала каждый звук. Я прислушивалась к твоим шагам. Все это время я думала об одном и том же, я задавалась одним и тем же вопросом. Ответь мне честно. Ты не видела его много лет, но он твой брат. Это моя вина, скажи? Он из-за меня это сделал? Прошу тебя, скажи мне. Жить с этой мыслью… это ужасно! Мне нужен кто-нибудь, кто простил бы меня…
— Ты полностью прощена.
— А ты, ты меня прощаешь?
— Мне не за что тебя прощать.
— Ты простишь меня от имени твоего брата?
— Я убеждена, что он никогда и не сердился на тебя.
Ведь это он, прежде чем уйти в мир иной, попросил у тебя прощения.
Она задумчиво прошептала:
— Это так!
Но в ней все так же продолжали биться разные мысли — то черные, то чуть светлее, и от этого она выглядела как человек, пугливо ищущий выход. Свет надежды горел в ней лишь несколько мгновений и, погаснув, оставил ее еще более подавленной, чем раньше.
— Это потому, что Робер был хорошим человеком. Но я-то вовсе не такая. Я пыталась. Я никогда не смогу. И поэтому не бросай меня, Жанна. Я не хочу одна оставаться в этом доме. Мне будет страшно от взглядов сына и дочери, когда они вернутся. Ты сама видела сегодня утром — у Алисы для меня нет ни слова сострадания. Их для меня никогда ни у кого не было.
О да, Робер! И он тоже устал. Вот что произошло, понимаешь ли ты? Он надеялся. Потом он понял, что ни к чему это не ведет, что ничего поделать нельзя, и замкнулся. В течение многих лет я видела, как он замыкается в себе все больше и больше. Ему случалось еще и посмеяться и пошутить, но только когда у нас были посторонние или когда он думал, что находится с детьми один. А еще он, одеваясь, мог невзначай напевать, но стоило мне в этот момент войти в комнату, как он снова принимал обычный отсутствующий вид.
— Ты просто вбила себе это в голову.
— Я могу почти точно сказать, когда это началось. Сразу же после смерти его отца, вот уже десять лет. Дети были маленькие, дело процветало. Мы зарабатывали много денег и именно тогда с радостью решились на перестройку дома… Жанна!.. Прямо в мост!