— Все в порядке, папа, — сказала мать. — Мы уже все на месте. Попрощайся с Уотсонами... Да, да, до следующей недели! — выкрикнула она, размахивая белым платочком. Это испугало лошадей, и они дернули с места, и понесли бы, если бы отец, намотав поводья на свои тяжелые руки, не удержал их. Его шея напряглась как у быка, ногами он уперся в доску передка. Глядя со стороны, можно было подумать, что лошади, гарцуя, легко увозят повозку с церковного двора. Но вблизи было видно, скольких усилий стоит отцу сдерживать их — на лбу у него набухли вены, желваки на щеках вздулись...
— Мама, — сказал он некоторое время спустя, — рядом с этими тварями никогда больше не размахивай своим платочком. Они еще совсем глупые, ничего не понимают.
— Лошадьми можно легко управлять, если знаешь, как с ними обращаться, — продолжил отец, несколько поотпустив вожжи. — Хочешь посмотреть, на что они способны?
— Нет, нет, папа, я знаю, что они могут скакать очень быстро, — сказала мать. Но было уже слишком поздно.
Отцу не пришлось даже крикнуть: “Пошли!” Достаточно было уже того, что он ослабил вожжи. Лошади рванулись в галоп. Они мчались так стремительно и тянули повозку так легко, что казалось, будто она была воздушным змеем. Отец хорошо знал дорогу: мили две она шла по ровной местности, а потом начинала слегка подниматься в гору. Лошадей нужно притомить немного — а дальше с ними можно управляться без труда. Дети держались за борта повозки, которую трясло по всем выбоинам и рытвинам; колеса вращались так быстро, что спиц почти не было видно.
— Лу бросил в туалет шутиху, — сказала Кейти.
— Тебе об этом обязательно рассказывать? Что, невтерпеж? — недовольно пробурчал Лу.
— Но ты ж бросил, бросил! И напугал Джанет Коберман чуть не до смерти! И испортил ей нижнюю юбку!
— Фигня все это!
— Лу, — сказал отец, — не смей употреблять такие слова, а не то я вымажу тебе рот мазутом.
— Помолчи, Кейти, — сказала мать.
— Ты действительно бросил шутиху в уборную, Лу? — осторожно спросил отец.
— Ну, после фейерверка на 4 июля осталась там одна штучка.
— Я, кажется, уже тебя предупреждал насчет валяния дурака.
— Но никого же не обожгло. Просто подшутил. И все смеялись.
— Вряд ли Джанет смеялась.
— Ну, ей тоже потом было смешно.
— Не смешно, не смешно. Она плакала!
— Кейт, замолчи!
— Но она же в самом деле плакала!
— А завтра, между прочим, мне нужно идти к Джеральду Коберману и просить у него дробилку. Ради всех святых, о чем ты думаешь, когда устраиваешь свои проказы? А ты же знаешь, как мне нравится одалживать у людей вещи! Ты прекрасно знаешь об этом, Лу!
— Я совсем забыл, что завтра нам будет нужна дробилка, — сказал Лу (явно уже строя про себя планы, как отомстить Кейти).
— Теперь все соседи будут говорить: посмотрите, какие шкодливые дети у мистера Гилпина! Дикие лошади, дикие дети!
— Но я же не такой, — сказал Мартин. — Не надо меня со всеми смешивать.
— Лу, придется преподать тебе урок. Ты не будешь допущен к праздничному обеду.
Наступило мрачное, ледяное молчание. Матери захотелось кричать и биться головой о доски повозки. Кейти стало даже немного дурно от того, что она так переусердствовала. Мартин не испытывал особенного злорадства — лишь некоторое удовлетворение от того, что всем было продемонстрировано, кто хозяин положения.
— Ой, папа, не надо, — сказал Август. А Лу улыбнулся и подмигнул Гэсу:
— Все нормально, все нормально, Гэсси. Я все равно собирался поразмышлять над своими грехами и своей порочностью.
— А ну придержи язык! — крикнул отец.
— Он не нарочно, он не плохой, — заступилась Кейти.
— Помолчи, Кейти, — сказала мать.
— Я решил, и просить бесполезно, — сказал отец. — Мне очень жаль, но меня уже не изменишь. Я таков, каков есть. Каждый должен отвечать за свои поступки!
— Так точно. — И Лу снова подмигнул Гэсу, который в ужасе прикрыл лицо руками.
Лошади, все в мыле, подкатили повозку к конюшне.
— Марти, и ты, Лютер, повесьте упряжь на кочки в конюшне, а лошадей загоните в загон, — приказал отец. — Не хочу пачкать выходной костюм.
Отец, мать и Гэс направились к дому. Это двухэтажное строение из известняка, без всяких архитектурных украшений, могло бы показаться даже красивым, если бы вокруг него простиралась не плоская, пустая равнина, а росли бы сосны, которые смягчили бы его непритязательные, прямоугольные формы.
— Папа, — сказала мать, — ты же знаешь Лу. У него всегда всякие проказы на уме.
— Он заходит слишком далеко. Он должен понять, наконец, что все мы одна единая семья. Если бы я в детстве учудил что-нибудь подобное, мой родитель продал бы меня цыганам.
Подходя к дому, они увидели, как из задней двери выходит Джюб.
— Что это такое, Джюб? — спросил отец.
— Это вы о чем, мистер Гилпин?
— Что ты делал в моем доме?
— Я вот так и знала: не надо оставлять индейку в печи, — быстро проговорила мать, бросаясь на кухню. Но своими словами она подсказала Джюбу, как можно выкрутиться из неприятного положения.
— Ну, я думаю, все в порядке, мистер Гилпин, — сказал Джюб, отступая в сторону, чтобы пропустить мать, и танцующей походкой спускаясь по ступенькам вниз. Теперь он стоял на земле, рядом с отцом, а не возвышался над ним.
— Скажи мне, зачем это тебе понадобилось, Джюб? — спросил отец. Его голос был ровным, спокойным, вопрошающим.
— Вы имеете в виду — зачем я заходил в дом?
— Именно это я и имею в виду, Джюбал. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.
— Ну, как вам сказать. Я не хочу доставлять вам никакого беспокойства.
— Какое беспокойство? Никакого беспокойства. — С каждым произнесенным словом голос отца, казалось, становился все более мягким, все более по-христиански добрым. — Но видишь ли, мне нужно знать. Кому-то же надо следить за всем на этой ферме, чтобы все было в порядке, чтобы ничего не пропадало, чтобы все приумножалось. Ну, а я вроде как избран на такую работу — чтобы следить за всем.
— Да, я знаю, мистер Гилпин.
— И что ты мне скажешь?
— Ну, раз вы вот за всем следите, и раз никакого беспокойства я не причиняю, тогда вот скажу — у меня пропало банджо.
— И дальше?
— Ну, вот, я и подумал, не попало ли оно как-нибудь вот сюда вот, в дом.
— Но ты не нашел его, хотя и обшарил дом сверху донизу?
— Нет, сэр, не нашел. А я нигде и не искал. Я просто вот заглянул в комнату ребят. Мое банджо для меня много значит, особенно, знаете, в праздник.
— А ты уверен, что инструмент действительно пропал? Может быть, ты просто положил его куда-нибудь, а потом забыл, куда?
— Ну, все знают, что я вешаю банджо на стену, забочусь о нем, держу его в сухости и сохранности, вроде как вы заботитесь о своих инструментах — пилы у вас всегда наточены, ну, и все такое прочее. И всегда все на месте.
— Совершенно верно. И ты полагаешь, что кто-то из моих сыновей украл твое банджо?
— Нет, нет, я такого не думаю, я просто подумал, что, вот, его нет на стене. А потом подумал, что мальчики любят подшутить, ну и подумал, что, вот, мне хочется поиграть, а банджо нет, ну и, значит, надо бы поискать его...
Говорил все это Джюб спокойно, не волнуясь, как этого можно было бы ожидать, — на лбу не проступал пот. Но в голосе, который вдруг стал резким и скрипучим, слышались вызывающие нотки. И голос отца стал резче, будто сообщая: никто здесь, кроме меня, рычать не имеет права, здесь я главный.
Гэсу хотелось рассказать, что он слышал, как кто-то наигрывал на банджо, когда Джюб доил корову, но он не мог выбрать момент, чтобы вставить слово. Всем распоряжался папа, и папа все уладит — справедливо и навсегда.
— Скажу тебе, Джюбал — ты искал не в том месте, — сказал отец. — Ты не имел права входить в их комнату. Тебе надо было дождаться, пока мы вернемся домой.
— Так точно, я думал об этом, но у меня совсем мало свободного времени, ну, совсем не остается, а мне очень хотелось поиграть на банджо.
— Терпеть не могу нытиков, — сказал отец. — Давай найдем твое банджо и уладим это дело.
— Так точно, сэр. — Глаза негра затуманились и помрачнели. Отец направился к конюшне, в которой Лу и Мартин все еще возились с мустангами. Ни тот, ни другой не выглядели более виноватыми, чем обычно.
— Мальчики. — Отец произносил слова очень четко. — Наш работник Джюбал говорит, то у него пропало банджо. Вы что-нибудь об этом знаете?
Лу нечего было терять — он уже был отлучен от праздничного стола. Но он действительно не знал, где банджо.
Мальчики молчали.
— Знаете или нет?
— Нет, сэр, не знаю, — сказал Лу.
— Нет, сэр, не знаю, — сказал Мартин.
— Ребята, — заговорил Джюб, — я вовсе не жалуюсь, ничего такого, я вот просто ищу свое банджо. Это у меня единственная вещь, ну, которую можно назвать моей собственной.
— Мы это понимаем, — сказал отец. — Ты веришь им?
— Да, наверное, мне следует им верить. — Джюб рассмеялся. — К тому же зима приближается.
— Что ты этим хочешь сказать? — спросил отец.
— Да ничего, мистер Гилпин. — Джюб улыбнулся. — Не беспокойтесь, мое старенькое банджо найдется.
— Нет, так не пойдет! Все должно содержаться в порядке. Поэтому-то мои пилы всегда заточены, все на своем месте, все висит там, где положено.
— Так точно, сэр, — сказал Джюб примирительно.
— Мне кажется, ты немножко насмехаешься над нами. — Отец посуровел. — Давай посмотрим у тебя в комнате.
И он решительно зашагал к старому амбару, где спал Джюб. Пройдя мимо хлева и коптильни, он, не дожидаясь Джюба, вошел внутрь и стал осматривать все вокруг. На стене, на своем обычном месте, висело банджо; в белой шкуре резонатора зияла дырка, одна струна была порвана и один колок погнут.
— Мне кажется, — сказал отец, — ты солгал мне. А теперь скажи мне правду: зачем ты заходил в мой дом?
Джюб проскользнул к себе в комнату и смотрел с удивлением на банджо.
— Вот так-так! Вот она, моя дорогуша. Поломанная, но на месте.
— Я жду ответа, — сказал отец. — Правдивого ответа.
— А я уже вам все сказал, и сказал правду, — произнес Джюб, не поворачиваясь и продолжая смотреть на банджо. — Час назад мое банджо здесь не висело, а вот сейчас висит. Значит, это Божье чудо.
И он рассмеялся, очень не вовремя — отец уже собирался оставить его в покое. Но Гэс догадался об этом позже.
— А ну прекрати это! — В голосе отца вновь послышались рычащие нотки.
— Лу, — сказал Джюб, — это ты или Марти повесили его сюда, а?
Все молчали.
— Ну вот, — сказал Джюб, переводя взгляд с одного окаменевшего лица на другое. Потом посмотрел на отца и добавил: — Все в порядке, моя игрушка нашлась, хоть и поломанная. И на этом спасибо.
— Джюбал, мальчики сказали, что не трогали твое банджо. А ты зачем-то лазил ко мне в дом, мы застукали тебя, когда ты выходил из него. И ты солгал мне! Банджо — вот оно, на месте и свидетельствует против тебя.
— Ну и ну, — проговорил Джюб очень медленно, — ну и ну!
— Это все, что ты можешь сказать?
— А что я могу сказать? Все что нужно сказать, вы скажете сами, мистер Гилпин.
— Что ты хотел украсть в моем доме?
— Ну, я так и думал, что вы собираетесь это сделать, — сказал Джюб. — Я вот думал себе: человек, у которого пилы всегда наточены как бритвы и висят всегда на своих местах — такой человек всегда знает, как все устроить. Но я все-таки говорил себе: подожди еще, Джюб, подожди, не прыгай, под ногами пока еще не горит.
— Что ты там такое плетешь? Объясни, что ты этим хочешь сказать?
— Да, да, сэр, я понимаю, что вы собираетесь сделать. Вы подумали: вот наступает зима, урожай собран, дрова нарублены, вот-вот снег выпадет. Так зачем же держать негра, да еще такого, который бренькает на банджо, а?
— А я тебе говорю вот что: я видел, как ты выходил из моего собственного дома. Значит, ты был внутри. А теперь ты не хочешь дать мне прямого ответа, что ты там делал.
— Дело в том, мистер Гилпин, и это святая правда, — банджо не висело на этой стене, когда я вернулся сюда после того, как закончил доить коров. И святая правда то, что я отправился на поиски моего банджо, потому что тут его не было. Но не нашел. А все дело в том что вам просто как-то надо рассчитать меня. Ну и ладно! Давайте мне мои заработанные деньги. Я ухожу, а вы, конечно, беспокоитесь не по поводу какого-то там продырявленного банджо, а по поводу того, что у вас здесь работает чернокожий.
— Ты все врешь, и врешь нахально, — сказал отец. — Собирай свои манатки. И получай свои тридцать долларов.
— Да, аж тридцать долларов! — Джюб улыбнулся во весь рот.
Отец отсчитал нужную сумму, вытащив деньги из бумажника, и положил доллары на постель Джюба.
— И не проси меня дать тебе рекомендации!
— Нет, что вы, мистер Гилпин. Бог свидетель, я и не собирался такого делать.
— Только любовь к ближнему, которую нам заповедал Христос, не позволяет мне отвести тебя к шерифу. Ты, может быть, намеревался спрятаться в комнате моей дочери!
— Просто ушам своим не верю! — Джюб уже запихивал в мешок пару своих выцветших рубашек и залатанные штаны.
— Я отпускаю тебя вовсе не потому, что идет зима, и работы немного будет, — заявил отец. — Я рассчитал тебя, потому что ты солгал мне.
— Ну, конечно, мистер Гилпин, конечно. А я и не сержусь на вас. Так уж все получается — и ничего тут не поделаешь.
— Мне не нравится твой тон! — Отец выглядел очень сердитым и стоял ровный как палка.
— Извините, я просто стараюсь угодить.
— Ты просто хамишь! Ты что, хочешь, чтобы я отправился за своим ружьем?
— Нет, нет, что вы, сэр! Я просто себе тихий, мирный Джюб, хожу себе по дорогам, пою себе песенки, ем арбузы, бренькаю на своем стареньком, побитом банджо...
Джюб повернулся и неожиданно дико рассмеялся — будто закричал мул. Он все смеялся, смеялся...
— Ах ты ж черная образина! Сатана! — воскликнул отец и сильно ударил негра. Тот отлетел в другой конец комнаты. Отец стоял, широко расставив ноги, подняв кулаки, готовый снова броситься на Джюба. Гэс тихонько подвывал.
Отец заскрежетал зубами; стараясь погасить свой гнев и избежать дальнейшего насилия, стукнул себя кулаком в раскрытую ладонь другой рукой. Потом сказал Джюбу:
— Убирайся! — И повернулся к мальчикам: — Вот видите, какие они. А теперь пошли отсюда!
Глава вторая
Мрачный как туча поздней осенью, Гэс перемахнул через забор из колючей проволоки и побежал к ферме Маккоя. Грива соломенных волос развивалась за его спиной как желтый флаг. Добежав до живой изгороди, он стал призывно свистеть — так он делал, когда они с Сэлли играли в ковбоев и индейцев. Однако теперь, занимавшаяся стиркой Сэлли, услышав птичий свист, почувствовала, что в этот раз ее зовут уже не на игру.
Гэс ждал в тени большого тополя, что рос у ручья. Когда она увидела его, прислонившегося спиной к дереву, выражение беспокойства сошло с ее румяного, веснушчатого лица и сменилось улыбкой.
Гэс молчал, уже сожалея о том, что так спешил.
— Рассказывай, рассказывай скорей, — потребовала она, — говори скорей! Мне нужно вернуться побыстрее, а не то мне достанется.
— Я отправлюсь... — сражаться.
— Сражаться? С кем? Что ты мелешь?
— С фрицами!
— О Боже! Это еще зачем, Гэсси?
— Это мой долг. Лу идет на войну.
— Но тебе только четырнадцать лет! — сказала она таким тоном, будто сама по себе эта цифра была решением проблемы.
— Смотри, какой я большой! И к тому же я умею стрелять лучше, чем многие из взрослых.
— И когда ты отправляешься?
— Завтра утром.
— Уже завтра? — Ее худое личико приобрело откровенно несчастное выражение. — А я что буду делать?
— Ну, ты будешь ждать меня. Будешь оставаться верной мне.
— Конечно, Гэс, конечно! Я обещаю. Ну, а вдруг тебя убьют?
— А ты меня не поцелуешь на прощание? — спросил он, набравшись храбрости.