Я шел в школу и все время думал, как я встречусь с Наташей, и на душе у меня было очень муторно. Но в школе на первом же уроке случилось такое, что я на время позабыл о своих бедах…
У нас была литература, и, как всегда, все были настроены очень радостно: мы любили этот предмет и учительницу, которая нам его преподавала. Она была совсем молоденькая – только два года назад окончила институт и сразу пришла к нам в школу. Звали ее Марией Ивановной, а мы между собой называли ее Капитанской дочкой.
Когда Капитанская дочка вошла в класс, мы все уже стояли за своими партами и дружно улыбались, но она не улыбнулась, как всегда, а глаза у нее были какие-то встревоженные и грустные. Она положила на стол свой портфель и отошла к окну, ничего не говоря. Она стояла у окна и смотрела на размокший сад, где в кучах осенних листьев суетились нахохленные воробьи. Она стояла так довольно долго, и мы тоже стояли за партами, ничего не понимая… Потом девчонки начали шептаться и кивать на Наташу. Наташа вышла из-за парты, тряхнула своей копной и подошла к Марии Ивановне.
– Мария Ивановна, вы нездоровы? – слегка запинаясь, спросила Наташа. – Мы посидим тихо и что-нибудь почитаем…
Мария Ивановна, не оборачиваясь, обняла Наташу за плечи, притянула к себе, и они обе постояли и посмотрели на воробьев. Потом Капитанская дочка повернулась к нам, глаза у нее блестели, но она уже улыбалась. Мы сразу сели, только слишком громко стучали крышками парт.
Ольга толкнула меня в бок и, сделав «ответственные» глаза, громким шепотом – тихо она говорить вообще не умела – сказала:
– У нее неприятности. Вот увидишь – это все Конь!
Я кивнул: Коня почти все не любили, неизвестно за что. Никому ничего плохого он не сделал, но вид у него был такой, что только и жди от него какой-нибудь неприятности…
Мария Ивановна уже стояла за своим столом.
– Садись, Наташа, – сказала она. – Да, Оля, у меня большие неприятности, но это не Константин Осипович… – Она помолчала, а потом встала и задумчиво сказала: – Я хочу вам прочитать – одно стихотворение Пушкина. Может, вы знаете его, но все-таки послушайте.
Она опять отошла к окну, а Ольга покраснела, хлопнула кулаком по парте и уставилась в стенку…
А Капитанская дочка начала очень тихо:
…Сколько я себя помню – а говорят, что уже лет с трех-четырех человек начинает помнить себя, – я знаю это стихотворение. Его очень любит батя, и, мне кажется, не очень любит мама. У нее как-то не удалась роль в пьесе о Пушкине. Мама в этой пьесе играла роль Анны Керн, а стихотворение это так и называется «К А. П. Керн». Пушкин был влюблен в нее, но они почему-то расстались.
У нас была пластинка с этим романсом, и мама сердилась, когда отец ставил эту пластинку. Она говорила, что она не чудное мгновенье.
«Ты не мгновенье, – говорил батя, – ты – вечность».
«А ты – рыба!» – почему-то говорила мама и уходила.
Батя снимал пластинку, говорил: «Вот так», – и садился за свой стол, вставив в рот пустую трубку.
Последнее время я давно не слышал этой пластинки…
Ольга так и сидела, уставившись в стенку, а Наташа… Я очень хотел выдержать и не смотреть на нее, когда Капитанская дочка читала стихотворение, но все-таки изредка поглядывал.
Все сидели какие-то пришибленные и не понимали, что происходит с Машенькой – Капитанской дочкой. Она кончила читать стихотворение и обвела всех глазами.
– Вы сидите тихо, как мыши, – сказала она. – Это хорошо. Не знаю, может быть, не нужно говорить вам, почему мне сегодня очень плохо. Может быть, это непе-да-го-ги-чно говорить вам об этом, но вы сидите, как тихие мыши, и поэтому я вам скажу. Вы… кто-то из вас очень обидел меня…
– Нет! – сказала Ольга. – Не может быть!
– Кто? – спросил Гриша и встал из-за парты.
– А как вас обидели? – пропищала Веснушка.
– Что случилось, Мария Ивановна? – спросил маленький Ося.
Мария Ивановна, наверно, пожалела, что начала говорить об этом. Она долго молчала и поглядывала на нас немного растерянно, но мы кричали, что если уж она начала говорить, то должна сказать все, что это нехорошо – начать, а потом не сказать, что мы будем думать черт знает что, если не узнаем в чем дело. И тогда она сказала:
– Ну, хорошо, я скажу вам и надеюсь, что вы поймете меня правильно и поступите правильно… – Она помолчала; было видно, что ей трудно было начать, а потом тихо сказала: – Я получила мерзкое письмо… Оно лежало в вашем журнале. Настолько мерзкое, что я не могу вам его прочитать. Оно очень плохое, глупое и… и… грязное… Когда я его читала, мне стало очень больно и обидно. Не из-за себя, даже не из-за того, что там написано обо мне, – это глупости, а из-за того, что я подумала – все мои труды напрасны: вот учу я вас понимать прекрасные вещи, хочу, чтобы вы по-настоящему ценили и распознавали все красивое, и, видно, все впустую… Я всегда понимала, что вы не маленькие дети и уже не верите в аистов, но я всегда думала, что вы умные и хорошие ребята и что я помогаю вам стать умнее и лучше… А оказывается, среди вас есть еще и другие… Мне за них обидно, мне их даже… жалко – такой человек обворовывает себя в самом прекрасном…
– Нет! Нет! – закричала Ольга. – Мы не такие…
– Я кому-то набью морду, – сказал маленький Ося.
– Тихо! Не орите, – сказал Гришка, – разберемся!
А Наташа встала и опять подошла к Марии Ивановне.
А я, как только начали говорить про это письмо, сразу посмотрел на Валечку. Он заметил это и опустил голову. Тогда я вылез из-за парты и пошел к нему. Ребята обернулись и тоже начали смотреть на него. Валечка побледнел. Он встал и пригладил волосы.
– Я не понимаю, – сказал он, улыбаясь, – почему вы все уставились на меня? Может быть, это… – и он посмотрел на последнюю парту, где, весь как-то сжавшись, сидел Володька Кныш и исподлобья смотрел на нас. После слов Валечки все, как по команде, повернулись в его сторону. Кныш медленно начал краснеть, а Валечка все так же чуть криво улыбался.
– Ну, гад… – прохрипел Кныш и медленно стал вылезать из-за парты. Потом он, как тигр, одним прыжком ринулся к Валечке и схватил его обеими руками за отвороты куртки. – Ну, гад…
Все выскочили из-за парт – девчонки сгрудились около учительского стола, а мы подошли поближе к Валечке и Кнышу.
– Прекратите! – вдруг властно сказала Капитанская дочка. – По местам!
Никто не сел, тогда Мария Ивановна тихо спросила:
– Вы совсем не уважаете меня? Да?
Мы молча расселись. Валечка поправлял свою курточку и все еще улыбался, но он здорово был испуган. Кныш вышел из класса, громко хлопнув дверью.
– Верни его, Саша, – сказала мне Капитанская дочка.
Я догнал Володьку уже в вестибюле. Когда я его окликнул, он обернулся ко мне с таким видом, что я даже отпрыгнул от него.
– Если ты, сволочь, скажешь, что́ я тебе про нее на катке говорил, – тебе «кранты»! Понял?
Я, в общем-то, плевал на Кныша и на его угрозы, но тут мне стало страшно: я вспомнил, что́ он говорил мне про Капитанскую дочку на катке прошлой зимой. А когда мне становится страшно, я начинаю себя воспитывать.
– Ну, – спросил я, – так это ты?
– Нет, – сказал Кныш. – Не я, но если ты скажешь…
– Почему ты ушел?
– Вы же все думаете на меня…
– Я не думаю.
– Правда?
Я кивнул – я действительно не думал на него сейчас.
– Валечка? – спросил я.
– Не знаю… – Потом он как-то зашипел: – Н-ну, я узн-н-наю. – И выбежал из вестибюля.
Я догонять его не стал. Урок уже почти кончился, Мария Ивановна рассказывала что-то, но ее, по-моему, никто не слушал. Когда я вошел в класс, Валечка вопросительно и немного испуганно посмотрел на меня. Я сделал вид, что не заметил.
Когда прозвенел звонок, Капитанская дочка, собирая свой портфель, сказала:
– Обещайте мне только, что вы не будете доискиваться. И давайте не вспоминать об этом… Вы хорошие ребята.
Мы промолчали, и она, покачав головой, вышла. В дверях она столкнулась с Евгленой Зеленой – Еленой Зиновьевной, нашей классной воспитательницей.
– Что у вас тут происходило? – спросила Евглена. – Я проходила случайно мимо и слышала такой шум…
Она всегда проходит случайно!
– Ничего, – спокойно сказала Мария Ивановна и ушла.
Евглена покачала головой.
– Ларионов, – сказала она, – принеси, пожалуйста, записку от отца, что у тебя действительно больна сестра и тебе надо за ней ухаживать.
– У меня действительно больна сестра, но мне не нужно за ней ухаживать, – сказал я.
– Значит, прогул? – спросила Евглена.
– Значит, прогул, – сказал я.
Она молча кивнула, как будто ничего другого от меня не ожидала, и вышла, поджав губы.
– Ну и дурак! – закричала Ольга. – Подумаешь – принципиальный. Меня только подвел…
– Он правильно сделал, – сказала Наташа.
– Слишком уж вы все правильные, – сказала Ольга и вышла, хлопнув дверью так же, как Кныш, и мне почему-то стало ее жалко, я даже не обрадовался, что Наташа вступилась за меня. Я-то знал, какой я «правильный».
Уроки в этот день шли ужасно медленно, а перемены пролетали за одну секунду, потому что в каждую перемену мы обсуждали то, что произошло на уроке литературы, пока вдруг Гришка не сказал, хлопнув кулаком по парте:
– Хватит! Она же просила ничего не выяснять. Значит, ей это неприятно. И точка.
Все согласились, хотя и поворчали немного, и только Наташа через некоторое время сказала:
– А по-моему, надо узнать. Можно же ей ничего не говорить, но мы должны знать, что за подлец у нас в классе.
И опять мнения разделились. Я, пожалуй, был согласен с Наташкой, но то, что она сказала, чтобы сделать это тайком от Капитанской дочки, мне не понравилось. Я, правда, этого не сказал, – у меня был свой план.
После уроков я сказал Гришке, Осе и Валечке:
– Пошли вместе. Надо поговорить.
Валечка было заныл,. что он опоздает в музыкальную школу, но Гришка так посмотрел на него, что он сразу согласился. Я еще не знал толком, что́ я, собственно, буду говорить, но, когда мы пришли в наш скверик, начал неожиданно для себя.
– Это ты, – сказал я Валечке так, как будто и в самом деле точно знал, что это он написал то письмо.
– Ты что? – закричал Валечка. – Докажи! Докажи!
– Ты, в самом деле, Сашка… того… знаешь что-нибудь, что ли? – спросил Гриша и неодобрительно посмотрел на меня.
– Знаю, – сказал я. – Это он.
Наверно, я сказал это так убежденно, что и Гриша и Ося сразу поверили, а Валечка совсем растерялся. Он залопотал что-то, забормотал и вдруг бросился бежать. Ося было кинулся за ним, но сразу остановился и махнул рукой.
– Не сто́ит, – сказал он. – Рук марать не стоит.
Валечка бежал к выходу из скверика, и там навстречу ему вышел Володька Кныш. Он загородил Валечке дорогу, и мы, не сговариваясь, побежали туда. Кныш что-то сказал Валечке, и тот, отшатнувшись от него, повернулся и побежал в нашу сторону, но, увидев, что мы бежим навстречу, остановился. Вид у него был такой загнанный, что, когда мы подбежали к нему, Гриша сказал:
– Беги, мы его задержим.
– Спасибо, – сказал Валечка и так припустил по аллейке, что Оська засмеялся.
Засмеялся и я, но мне было противно, и, когда Кныш подошел к нам, я не стал ни о чем говорить, а взял и ушел. Оглянувшись, я увидел, как все трое, стоя на одном месте, размахивали руками и о чем-то спорили. Я пошел домой, решив обо всем посоветоваться с батей. Я редко прибегал к его помощи. Не потому, что стеснялся или боялся, что он не поймет, а просто всегда помнил, что́ он может сказать.
«Я, конечно, выслушаю тебя, – говорил батя, – и может быть, что-нибудь посоветую, но имей в виду: грош цена человеку, а тем более мужчине, если он сам не может разобраться в своих делах».
Я ужасно не хотел, чтобы мне, как человеку, а тем более мужчине, была грош цена. Но вот тут мне показалось, что именно такой крайний случай наступил. Как оказалось через несколько дней, я ошибался, – все это были детские игрушки по сравнению с тем, что мне вскоре пришлось испытать. Но я-то тогда еще не знал и решил вечером поговорить с батей.
Он пришел поздно – заходил к Нюрочке; ей стало еще лучше, и батя был довольно спокойный. Совсем спокойным он теперь не был никогда. Мне все время казалось, что его гложет что-то, – уж больно часто он сосал свою трубку. А что с ним, я спросить не решался, – соберусь было, но он как будто сразу догадается и примет такой вид, что у меня отпадает вся охота спрашивать.
– Мне с тобой нужно поговорить, – сказал я бате, когда мы кончили ужинать.
– О чем? – спросил батя, и мне показалось, что он насторожился.
– Да так, кое о каких своих делах.
– Назрела необходимость?
– Ага.
– Ну, давай.
Батя сел за свой стол, а я принялся ходить по комнате и все не знал, с чего начать.
– А ты начни с чего-нибудь попроще. Но вообще-то имей в виду, что грош цена человеку, а особенно мужчине, который…
И т. д. и т. п.
Я пропустил мимо ушей эту его знаменитую фразу и вдруг спросил:
– Батя, а тебе сколько лет было, когда ты начал с девчонками целоваться? – и схватился за голову – о чем это я, вот осел: хотел же совсем о другом говорить, и вдруг – на тебе! Видно, здорово засела мне в голову эта Лелька…
Батя крякнул и внимательно посмотрел на меня. Хорошо еще, что он не засмеялся, – если бы он даже только улыбнулся, я бы, наверно, провалился сквозь землю.
– Ну, рассказывай, – сказал он.
И я, красный как вареный рак, заикаясь на каждом слове, рассказал ему про Лельку.
– Эт-то… очень плохо? – отдуваясь, спросил я под конец.
Вопрос, конечно, дурацкий, но что-то мне надо было спросить, иначе зачем бы я рассказывал. Батя сидел, отвернувшись от меня, опершись лбом на руку, и шея у него была красной.
«Вот, даже смотреть на меня не хочет», – подумал я и еще раз обозвал себя ослом.
Наконец он повернулся ко мне: вид у него был очень серьезный, но лицо как-то странно кривилось – как будто он хотел чихнуть, но никак не мог.
– Вообще-то, – сказал он, – о таких вещах не очень принято рассказывать. Я, например, никогда и никому не рассказывал о таких вещах, но раз уж ты… хмм… удостоил меня своим доверием… – Он встал из-за стола и тоже начал ходить по комнате – …Раз уж ты рассказал, то… Послушай, а… ну, она тебе… нравится, что ли?
Я замотал головой.
– Не понимаю, – сказал батя и рассердился. – Да ты не финти. Нравится – так и скажи.
– Нет, – сказал я, – то есть… нравится, но…
– Ага, понимаю, – сказал батя. – Тогда это плохо. Совсем не обязательно лезть со своими поцелуями к человеку, который тебе нравится. Но…
– Не буду я с ней больше целоваться… – пробурчал я.
– Почему? – спросил батя и засмеялся. – Это ведь, наверно, весьма… приятно?
– Приятно, приятно! – заорал я. – Я к тебе как к человеку, а ты мне мораль читаешь, да еще издеваешься… Конечно, приятно… Будто не знаешь?!
– Ты не сердись, – сказал батя. – Ты от меня совета ждешь, а я, пожалуй, тебе тут никакого совета дать не могу. Поступай так, как тебе подскажет разум и… сердце… Парень ты неглупый, и сердце у тебя, по-моему, тоже есть.
– Спасибо, – буркнул я.
Тут уж он разозлился всерьез.