Последние месяцы дома все шло враздробь, и Глебу Ивановичу Победоносцеву не хотелось вспоминать об отъезде из Петербурга. Отец долго смеялся, услышав о неожиданной затее, и шутя спрашивал, не собираются ли некоторые чудаки взобраться на небо по канату, а потом и вовсе перестал разговаривать с сыном. Так и уехал Глеб Иванович из Петербурга, не попрощавшись с отцом. Сестра плакала и долго наставляла, какие предосторожности надо соблюдать во время полета: прошлой осенью, в тысяча девятьсот девятом году, вместе с Глебом она ходила на Коломяжский ипподром, на время ставший летным полем. Глеб с волнением рассматривал хрупкую машину, которой предстояло взлететь в мглистое петербургское небо. На ипподроме собралось множество народа, но иные зрители уверовали в авиацию только в ту минуту, когда моноплан отделился от земли легким и плавным движением. Еще памятен был случай с авиатором Леганье, приехавшим в Петербург для демонстрации полетов. Леганье так и не сумел поднять в воздух свою машину, и кто-то из любопытствующих зрителей лег на землю, чтобы определить, удалось ли колесам самолета хоть на несколько вершков оторваться от зеленой травы ипподрома. С того памятного дня Глеб начал мечтать о полетах.
Брат его Сергей, молодой московский инженер, сочувственно отнесся к замыслу Глеба. Как раз в ту пору он приехал в родной город для работы в архивах, где, по слухам, хранились записки великого русского изобретателя Можайского — создателя первого в истории самолета.
— Если есть у человека призвание, если мечта одолевает, — раздумывать нечего, берись за любимое дело, каким бы трудным оно спервоначалу ни показалось. Деньги на учение я тебе дам. Учиться поедешь во Францию, — в наших школах еще мало аэропланов, долго придется ждать очереди. У авиации будущее огромное, она сближает континенты и океаны, покоряет человеку пространство. Константин Эдуардович Циолковский научно доказал, что со временем человек будет совершать и межпланетные путешествия. Об этих великих целях всегда помни, на летную жизнь смотри как на подвиг…
Через месяц Победоносцев уже был в Париже. Он приехал неудачно. Загорский как раз накануне приезда Глеба отбыл на юг Франции, не то в Марсель, не то на итальянскую границу, и обещал вернуться только через две недели. Победоносцев нанял номер в маленькой гостинице, повесил над кроватью табель-календарь и каждый вечер отмечал синим карандашом, сколько дней остается до приезда штабс-капитана. Сегодня утром он звонил в отель на Вандомской площади, — оказывается, Загорский уже приехал, завтра в половине второго можно явиться к нему.
Победоносцев повеселел и, вернувшись в гостиницу, заказал даже полбутылки вина с минеральной водой. Ночью он спал плохо, ворочался в постели, кашлял, и сны были какие-то беспокойные: снилось Глебу, что он идет по полю колосящейся ржи, и поле нескончаемо огромно, и летит над ним аэроплан с большими сверкающими на солнце крыльями. На рассвете Глеб проснулся, быстро оделся и в волнении заходил по комнате; поминутно он выглядывал в окно, — над высокой башенкой отливал матовым светом циферблат старинных часов, и Глебу казалось: минутная стрелка движется слишком медленно.
Он очень боялся опоздать и уже за час до назначенного времени был на Вандомской площади. Каменная кладка Вандомской колонны убегала к небу. На бронзовых пластинках запечатлены победы Наполеона, — о поражениях, нанесенных ему русскими, строители колонны старались не вспоминать…
Ярко освещая силуэты знамен и старинных пушек, над высоким немигающим солнцем Аустерлица вставало красное утреннее солнце Парижа.
Теперь только вспомнил Победоносцев о круглом балконе Эйфелевой башни — ведь там он, по совету случайного знакомого, испытывал собственное мужество.
«Неужели кончено? Ничего не выйдет? Боязнь высоты? Смотрел, и казалось, что падаю вниз, как камень. Может быть, сразу же вернуться в Петербург?»
Загорский жил в тихом отеле, облюбованном русскими; обычно здесь останавливались приезжавшие из России военные в небольших чинах, врачи, художники, артисты. Победоносцев быстро взбежал по лестнице, постоял несколько минут на площадке, потом застегнул куртку и нерешительно стукнул в дверь.
— Войдите! — крикнул кто-то по-русски. — Антрэ! — повторил тот же голос по-французски.
Победоносцев вошел в комнату, вынул из кармана конверт и протянул его белобрысому господину, сидевшему за круглым столиком возле окна.
— Подождите немного, — сказал белобрысый господин, ковыряя в зубах синей зубочисткой и внимательно рассматривая Победоносцева.
— Я, собственно говоря, по делу, — смутился Победоносцев, — простите, пожалуйста, что затрудняю вас, — мне нужно к штабс-капитану, я будущий русский авиатор.
— Я тоже жду его, — сказал белобрысый господин.
В соседней комнате сердито и раздраженно говорили по-французски. Белобрысый господин прислушался к разговору, спрятал зубочистку в верхний карман жилета и скрылся за дверью.
Победоносцев остался один. Он стоял возле стола, вытянув по швам длинные загорелые руки. На столе лежала французская книга. Победоносцев раскрыл её и узнал портрет Фламмариона. Гимназистом, еще в четвертом классе, он впервые прочел книги этого человека. В узкой комнате на Подьяческой, с высоким окном, выходившим во двор, приятно было читать описания будущих путешествий на Марс и Орион… Но потом, когда довелось Победоносцеву купить у букиниста книгу Циолковского, он забыл о французском астрономе: то, что у Фламмариона было лишь фантастической мечтой, у русского ученого стало точным научным предвидением…
— Хорошо, — загудел сердитый бас в соседней комнате.
Два француза прошли мимо Победоносцева, попыхивая папиросами. Ушел и белобрысый господин.
Загорский долго ходил по комнате, что-то бормоча под нос, потом сердито защелкал пальцами, распахнул дверь и вдруг увидел незнакомого высокого юношу с подстриженными ёжиком волосами, рассеянно перелистывающего книгу Фламмариона.
— Суетливые люди эти французские коммерсанты, — пробасил Загорский, продолжая разговор с самим собою, — целый день бегают, предлагают куртажи, взятки и никак не могут поверить, что тебе взаправду ничего не нужно от них. — Он близко подошел к Победоносцеву и раздраженно спросил по-французски: — А вы кто такой? По какому делу?
— Простите, — по-русски ответил Победоносцев, — видите ли… да я… собственно говоря… Я — будущий авиатор!
Загорский улыбнулся. Он был сутуловат, в роговом пенсне на черной тесьме, — по виду походил больше на земского врача, чем на военного человека, но все-таки Глеб сразу заметил, что выправка Загорского безукоризненна — ни единой морщинки на мундире, пуговицы блестят, беленький крестик привешен к петлице с особенным щегольством…
— А, вот оно что, — сказал Загорский. — Люблю новичков. Я ведь что-то вроде крестного отца приезжающих из России молодых людей. Столько любопытных случаев у меня было с ними, — всего не перескажешь!..
Загорский был отличным знатоком новой техники и уже больше года жил в Париже. В Главном инженерном управлении Загорского не любили, и поэтому длительная командировка превращалась в изгнание.
Авиация была нелюбимой падчерицей в управлении. Загорский постоянно защищал русских конструкторов самолетов, и его настойчивость казалась царевым чиновникам чрезмерным упрямством. В последний свой приезд в Петербург он напечатал в техническом журнале статью о злоключениях русских изобретателей, имевших дело с управлением, и тотчас же штабс-капитану было предложено возвращаться в Париж, к месту постоянной работы. С тех пор каждый раз, когда Загорский собирался вернуться в Россию, придумывали новое назначение — в прошлом году поговаривали даже о поездке в Северную Америку. Смолоду Загорский думал посвятить себя морю. Закончив морское инженерное училище, он несколько лет прослужил на юге. Однажды довелось ему подняться на воздушном шаре, и с тех пор почувствовал он, что в жизнь его навсегда вошла мечта о небе. Вскоре он перешел на службу в отдел воздушного флота, был командирован за границу, быстро изучил иностранные аэропланы всех существовавших тогда систем и получил новое назначение, — на этот раз уже от инженерного управления.
Радушно и приветливо встречал Загорский каждого приезжавшего в Париж русского, — большое будущее у авиации в России и много надобно ей преданных делу работников…
— Очень рад, очень, — сказал он, садясь в кресло и придвигая стул Победоносцеву. — А вы откуда приехали, молодой человек?
— Я приехал из Петербурга, окончил седьмую гимназию…
— Кто вас направил ко мне?
— Мой брат, инженер Победоносцев.
— Победоносцев? Сергей Иванович? Как же, прослышан, много прослышан… Он, кажется, теперь изобретает моноплан?
— Да, скоро заканчивает чертежи…
— Отлично, отлично, дайте письмо…
Победоносцев протянул заветный конверт.
— Пожалуйста.
Загорский быстро прочитал письмо и тихо спросил:
— Чем могу быть полезен?
— Сергей Иванович говорил, что вы сумеете дать хороший совет… Я хотел бы в авиационную школу. У меня с детства уже мечта…
— Что же, неплохо о полетах мечтать с самого детства. Тем лучше. Только понравится ли вам, если будете падать? Да, да, и не отнекивайтесь, — это обязательно придется испытать, если хотите стать хорошим авиатором. Бывают порой и такие катастрофы, что летчику приходится платить жизнью за смелый полет… Один авиатор придумал специальный предохранительный костюм. Откровенно говоря, его костюм похож ка матрац. Во время такого полета авиатор казался зашитым в огромный мешок, набитый мукой. Только одно отверстие и было в матраце — для глаз. И что же? Поднялся однажды — и вдруг…
— Неужели разбился? — испуганно спросил Победоносцев.
— Не совсем, — аэроплан сломал, а сам отделался только испугом: костюм помог. Да и не мудрено — падал-то авиатор метров с десяти, на самом взлете…
— Нет, я не боюсь падения, — решительно сказал Победоносцев, стараясь забыть о страхе, испытанном вчера на круглом балконе Эйфелевой башни. — Я сразу полечу. Куда бы вы порекомендовали обратиться?
— Куда порекомендовал бы? — задумался Загорский. — А вы решили уже, на каком аппарате будете летать?
— Нет, еще не решил.
Загорский с удивлением посмотрел на будущего авиатора. Победоносцев смущенно улыбнулся.
— Батенька вы мой, да какой же вы летатель, если с самого начала главного не обдумали? На Райтах летать не советую — настоящие шееломки: если у вас характер горячий, и смотреть на них не следует. Блерио — неплохой моноплан, легкий, как стрекоза, но в его школу в По попадете только через полгода. Фарман не очень нравится мне, — не то этажерка, не то дача с верандами, — тяжеловат, зато надежен. Вот что, попробуем-ка насчет Мурмелона. Вы о нем слышали? Есть такое место — Мурмелон ле Гран, Большой Мурмелон.
— Слышал, — ответил Победоносцев. — Там летная школа.
— Правильно! Сейчас мы с вами поедем и договоримся с представителем завода Фармана. Подождите немного. Я позвоню, чтобы нам прислали автомобиль.
Он ушел в соседнюю комнату переодеться и через пять минут вернулся в черном костюме, в мягкой фетровой шляпе, в черных лакированных штиблетах.
— Едем, — сказал он, закуривая папиросу.
Победоносцев пошел следом за ним. Автомобиль уже ждал у подъезда.
— Садитесь! — Загорский занял сиденье рядом с шофером, а Победоносцев сел сзади, ежась и негромко вздыхая.
Автомобиль стал быстро кружить по широким улицам и бульварам.
— Да, — сказал Загорский, — а деньги у вас есть? Учтите, что владельцы здешних авиационных фирм жульничают и за ученье дерут втридорога.
— Брат перевел мне деньги на обучение и на плату за поломки. Я их отработаю. Я буду летать по России и потом верну ему долг.
— Головокружения у вас бывают? Тошноты?
— Головокружения? — покраснев, переспросил Победоносцев. — Нет, у меня никогда их не было. Я поднимался вчера на Эйфелеву башню, переваливался через барьер — и ничего, представьте себе, не почувствовал, ну ровнешенько ничего. («И зачем я говорю неправду? — с огорчением подумал он. — Но ведь он не поможет мне, если признаюсь, что пришлось пережить вчера».)
— Отлично! Хотя, по правде говоря, сам я первый полет не очень хорошо перенес…
Хлынул дождь. Глухо зарычали водосточные трубы. Город сразу стал каким-то зеленым, сквозным, неуловимым в очертаниях.
Они вышли из автомобиля. Загорский шел впереди. Переулок был узкий, старинный. В третий этаж вела крутая темная лестница. Дверь в контору была открыта. Суетливые люди в коротких узеньких пелеринках, обгоняя Загорского и его спутника, быстро прыгали по ступенькам. За огромным столом, заваленным каталогами фирм и образцами материалов, сидел лысый, скверно выбритый старик в очках.
— Здравствуйте, — сказал Загорский, положив руку на спинку потертого кожаного кресла. — Я к вам по делу. Позвольте вам представить молодого человека, брата моего приятеля.
Победоносцев поклонился. Старик смотрел куда-то в сторону, мимо Победоносцева, словно не замечая его.
— Молодой человек, — повторил Загорский, — хочет учиться в школе Фармана. Денег у него мало.
— Вы не получили еще никаких инструкций из Петербурга? — вспоминая давно прерванный разговор, спросил старик отрывисто и сердито. — Ведь вы сами знаете, что мы ждем ответа со дня на день и уже готовим аэропланы к отправке.
— Пока еще нет, — сказал Загорский, — но молодой человек…
Старик посмотрел, наконец, на Победоносцева, стоявшего возле стола, придвинул к себе чернильницу и начал писать контракт.
«Теперь меня примут в школу, — решил Победоносцев. — Пройдет еще немного дней — и я буду летать на аэропланах, как те люди, портреты которых видел на страницах газет и журналов. Я вернусь в Россию авиатором. Я…»
— Подписывайте контракт! — сказал Загорский. — Завтра же можете ехать в Мурмелон! Если понадобится моя помощь, обращайтесь не стесняясь. В ближайшие дни я, должно быть, уеду в Этамп, но скоро вернусь… Прощайте… Расписание поездов вы найдете на вокзале… Отлично…
Он прищелкнул пальцами и протянул Победоносцеву свою широкую руку. Потом, задержав руку юноши, неожиданно спросил:
— Хотите повидать Блерио?
— Я так был бы рад, — смущенно ответил Победоносцев. — Конечно, если вам не помешаю…
— Что ж, я возьму вас с собой. Как раз сегодня Блерио ждет меня.
Через час Загорский и Победоносцев уже были на заводе Блерио. В просторной комнате сидело четверо русских — механики, направлявшиеся в По. Они не говорили по-французски, вот почему тут присутствовал странного вида человечек в помятом котелке и старомодном пальто с широкими рукавами, бывший одновременно и гидом и переводчиком.
Уже в те дни первых успехов авиации русские люди славились на родине и за границей как самые смелые и решительные летчики. Простые русские мастеровые и спортсмены, веселые и смышленые умельцы, брались за руль и быстро завоевывали славу. В Париже и Большом Мурмелоне, в Будапеште и Ницце много говорили о русских мотористах и пилотах. И здесь, на заводе, знали, что они были разносторонними знатоками механизмов.
Быстро распахнулась узкая белая дверь. В комнату вошел, почти вбежал усатый человек в высоком крахмальном воротничке. Это был Блерио — летчик, который в прошлом, тысяча девятьсот девятом году перелетел через Ла-Манш.
Победоносцев смотрел на него и, странно, не мог найти ничего необычного, неожиданного, из ряда вон выходящего в облике знаменитого авиатора. На минуту воскресли в памяти легенды о подвигах Блерио. Страшен был случай, когда угрожал пожар. Не растерявшись, Блерио спокойно опустился на поле. Боль от ожогов была ужасна. После этого перелета ему долго пришлось ходить на костылях. С костылями же был совершен и перелет через Ла-Манш.
Впрочем, старший брат Победоносцева говорил, что в описаниях полетов Блерио, появлявшихся на страницах французских газет и иллюстрированных журналов, много было самой обыкновенной рекламы: прославившись как талантливый конструктор и смелый летчик, Блерио нажил деньги и пустил их в оборот. Он стал теперь предпринимателем, главой большой фирмы и нуждался в рекламе, обеспечивавшей сбыт монопланов его конструкции в тех странах Европы, где еще не существовало собственной авиационной промышленности.