Николай Павлович крутнул ручку настольного телефона, связался с дежурным по отделу, дал задание, а Семен Иванов продолжал свой рассказ о беседе с Жоржеттой.
Из всего, что наболтала влюбленная девчонка, самым существенным считал он упоминание о некоем полковнике. Не худо бы немедленно проверить, что это за фигура и в каком из штабных учреждений сумел окопаться. Зовут полковника Владимиром Яльмаровичем, а фамилию Жоржетта не знает. Явный, судя по всему, изменник.
— Вероятно, это начштаба Седьмой армии, Владимир Яльмарович Люндеквист, — тихо сказал Николай Павлович и сморщился, как от зубной боли. — Точнее, бывший начштаба. По телеграмме Троцкого откомандирован в Астрахань, в Одиннадцатую армию… Если не ошибаюсь, на ту же самую должность… Да, да, кажется так…
— Вот это номер! — вырвалось у товарища Семена. — В Питере нашкодил, а теперь примется за свое в Астрахани?
— К чему же поспешные выводы, товарищ Иванов? — мягко упрекнул его Николай Павлович. — Торопиться с обвинениями никогда не следует. Прежде проверим, такова наша с вами обязанность. Меня, признаться, больше занимает гостеприимный хозяин этого странного дома… Очень уж пестрая публика собирается под его крышей… И потом, что означает распределение правительственных постов?
— Забавлялись, видно, господа, — сказал товарищ Семен. — Известная история — голодной курице просо снится…
— Вы убеждены в этом? А ты как считаешь, Иван Петрович?
Павлуновский не успел ответить. В дверь кабинета постучался дежурный по особому отделу.
— Разыскали! — объявил он, протягивая через стол тонкую синюю папочку личного дела. — Хорош гусь, ничего не скажешь! Понять не могу, как мы его не взяли на заметку…
И вновь дала себя знать цепкая память Николая Павловича. Личное дело Кюрца хранилось, оказывается, в архиве Военконтроля, в делах царской контрразведки. Архив этот давно собирались изучить и обработать по-настоящему, да все не доходили до него руки.
Начинались материалы, как и положено, с двух стандартных фотографий секретного агента. В фас и в профиль. Мужчина лет сорока, с выпученными рачьими глазами и с остроконечными усами-пиками «а-ля Вильгельм». Кличка была несколько странноватой — Китаец, а по паспортным данным — Илья Романович Кюрц, 1873 года рождения, незаконнорожденный сын князя Ромуальда Гедройца. Личное дворянство, русские и иностранные ордена, воспитывался в парижском лицее Генриха Четвертого, куда принимали лишь избранных.
Далее шли сведения сугубо деловые. Числился по ведомству народного просвещения, хотя смолоду был платным агентом в министерстве внутренних дел. Затем служба в контрразведке, поездки с секретными миссиями в Швейцарию, Францию, Грецию, Румынию. Прикрытием обычно являлась корреспондентская карточка, правда, журналист посредственный, звезд с неба не хватает. Налицо, отмечало начальство, очевидная склонность к авантюрам и интриганству. Хвастлив, неискренен, любит деньги и живет, как правило, не по средствам.
Наиболее важное было упрятано в конец, на последних страницах досье. В Бухаресте затеял, оказывается, крупную интригу против русского посланника, самозванно объявив себя тайным эмиссаром великого князя Николая Николаевича. Кроме того, были замечены подозрительные связи с немецкой агентурой. По требованию генерал-квартирмейстера ставки отозван в Россию, восемь месяцев содержался в петроградском доме предварительного заключения.
Двойная игра Китайца осталась недоказанной, но доверия был лишен. Закончилась вся эта история административной высылкой в Рыбинск, под надзор полиции.
— Да, ситуация, видно, серьезнее, чем казалось поначалу. — Николай Павлович отодвинул синюю папку, задумался. — Действительно жаль, что мы так безбожно запаздываем с изучением наследства Военконтроля. Товарищ Иванов, а когда была задержана дочка этого прохвоста?
— В девять часов утра.
— Скверно. Как бы не ускользнул, чутье у них собачье, у этих ловких субъектов… Ну что ж, давайте поспешим, пока еще не поздно. Арестовать придется всех упоминаемых в дневнике этой девицы… Ничего, если не виноваты, извинимся и выпустим с миром… В квартирах оставим засады с летучими ордерами… Особенное внимание квартире этого Китайца: придется задерживать всех, кто к нему пожалует… Товарищ Иванов, свяжитесь сейчас же с особистами Седьмой армии, прикажите срочно разузнать, где Люндеквист… Если выехал в Астрахань, нужно послать шифровку… Англичанина оставим за Профессором, пусть немедленно проверит консерваторские связи… С Феликсом Эдмундовичем я поговорю сам… Сомневаюсь, что разыщут эту дамочку в Москве: тертая, видать, конспираторша… Не из эсерской ли братии, как считаешь, Иван Петрович?
— Вполне возможно…
— Ну хорошо, давайте действовать!
Настенные часы гулко пробили два раза. За окнами хлестал нескончаемо долгий ночной дождь вперемешку со снежной крупой. На прохудившихся петроградских крышах гремел железными листами порывистый ветер с Балтики.
Нелегко было Николаю Павловичу отдавать подобные распоряжения. Нелегко и совсем не просто. Понимал он, что засады в квартирах подозреваемых лиц отнюдь не лучшее средство, которым должна пользоваться Чрезвычайная комиссия. И летучие ордера, дающие право задерживать всех сомнительных граждан, не служили гарантией от досадных ошибок и неоправданных арестов.
Но что же оставалось делать?
Время было слишком суровым, и опасность была слишком велика.
Неудержимо стремительное наступление Юденича удалось затормозить, на фронте произошел перелом, но белые еще угрожали Петрограду, еще надеялись склонить чашу весов на свою сторону. Яростные их контратаки у Гатчины и у Волосова не прекращались вот уже несколько дней.
Неизвестно было, как поведут себя буржуазные правители Эстонии и Финляндии, какие резервы найдутся у Юденича. Словом, обстановка была достаточно грозной и заставляла действовать энергично, не теряя ни минуты драгоценного времени.
Длинная осенняя ночь
Ночь выдалась бессонная.
В пятом часу утра, задолго до хмурого осеннего рассвета, в Петроградскую чека привезли Илью Романовича Кюрца. Был он почти такой же, как на служебных своих фотографиях, разве что немного состарился и погрузнел. Рыжеватые усы-пики топорщились непримиримо и воинственно, в выпученных рачьих глазках светилась упрямая решительность.
— Это беззаконие, уважаемые товарищи! Это настоящий произвол и превышение власти! — возмущенно тараторил он, не умолкая ни ка секунду. — Среди ночи вытаскивают человека из постели, везут в «чрезвычайку», а за что, спрашивается, за какие провинности? Я всего лишь куратор трудовой школы, преподаю вашим детям французскую грамматику… И я вынужден протестовать. Вы слышите, я заявляю самый категорический протест!
— Успокойтесь, господин Китаец! — тихо сказал Комаров. — Это нам следовало бы возмущаться и даже протестовать, но мы, как видите, молчим. В вашем доме плетутся нити антисоветского заговора, вы почти откровенно занимаетесь шпионажем, и все же мы воздерживаемся от эмоций. Бесполезное это занятие, господин Китаец. И не лучше ли нам, как деловым людям, сразу взяться за главное? Спокойно, без истерики, без трагедий. Согласны? Не будем терять время понапрасну…
— О да, время, конечно, драгоценный продукт… Но позвольте, с какой стати вы именуете меня Китайцем? У меня есть имя, есть фамилия…
— И опять вы отвлекаетесь от делового разговора. Об этом следовало в свое время спрашивать штабс-капитана Тхоржевского из известного вам учреждения Юго-Западного фронта… Помните такого господина?
— Пардон, я что-то не возьму в толк… Все это для меня совершенно непостижимо…
— А что тут непостижимого, Илья Романович? У штабс-капитана была, по-видимому, небогатая фантазия, вот и окрестил вас Китайцем. И давайте не ворошить прошлое. В данный момент нас интересуют совершенно конкретные вопросы сегодняшнего дня. Давно ли вы знакомы с полковником Люндеквистом? Какого характера это знакомство? Что вас связывает?
— Впервые слышу эту фамилию…
— Полноте, Илья Романович! Нельзя же взрослому человеку впадать в детство… Полковник — свой человек в вашем доме, а вы утверждаете, что впервые слышите его фамилию… Этак, чего доброго, вы и с господином Дюксом не знакомы?
— Понятия о нем не имею. Кто это такой?
— Занятно, очень даже занятно. И Мисс, следовательно, не знаете?
— Побойтесь бога, товарищ комиссар! Человек я семейный, у меня взрослые дети…
За окнами хлестала и хлестала снежная буря вперемешку с холодным дождем, злая, нескончаемо долгая, в глазах Китайца светилось бычье, непробиваемое упорство, и видно было, что много понадобится усилий, прежде чем выжмешь из этого типа хоть крупицу правды.
Николай Павлович был нездоров, хотя и не жаловался никогда, и по привычке своей старательно избегал встреч с медиками. Разламывалась чугунно-тяжелая голова, воздуха все время не хватало, на лбу выступал холодный липкий пот. Это у него начиналось каждую весну и каждую осень, мешая жить и работать, и тянулось обычно до тепла либо до первых крепких заморозков, когда сразу становилось легче дышать.
Чертовски хотелось выругаться и свирепо прикрикнуть на этого напыщенного, самодовольного болвана, вздумавшего от всего отпираться, но кричать он себе запретил еще в то весеннее утро, полгода тому назад, когда направили его работать в Чека. Кричать и стучать кулаками по столу любили жандармы, а он не жандарм, он коммунист. Надо, чтобы этот Илья Романович начал беспокоиться за свою шкуру, иначе от него толку не будет.
— Ваше право отрицать все подряд, — сказал Николай Павлович. — В конце концов всякий ведет себя сообразно своим представлениям о здравом смысле. Прошу, однако, учесть, что компаньоны ваши значительно умнее — например, Владимир Яльмарович Люндеквист. В итоге что же может получиться и как это будет выглядеть со стороны? Вы подумайте, Илья Романович, вы же человек неглупый…
Намек, казалось, достиг цели. Китаец заерзал на стуле.
— Не считайте, пожалуйста, Чрезвычайную комиссию совсем уж безответственной организацией. Если мы решили арестовать вас и привезти сюда ночью, то, право же, с вполне достаточными основаниями. Мне вот, грешному, очень хотелось лично познакомиться с будущим товарищем министра внутренних дел…
— Это клевета! — подскочил на стуле Китаец. — Нельзя же из глупой обывательской болтовни делать далеко идущие выводы! Мало ли о чем говорят люди.
— Вот вы и расскажите, о чем они говорят. И какие именно люди…
Китаец ненадолго задумался, потом, словно решившись, перешел на угрожающе трагический шепот:
— Прекрасно! Восхитительно! Вас, как я понял, интересуют обывательские сплетни и пересуды? В таком случае я сам все напишу, собственноручно. Могу я воспользоваться французским языком? По-французски мне легче…
— Переводчики у нас найдутся, только вряд ли есть смысл затягивать дело. Пишите по-русски, мы разберем, что к чему… А сплетен пересказывать необходимости нет. Надо лишь ответить на вопросы, которые я задал…
Уселся Китаец за низенький столик машинистки. Обмакнул перо в чернила, подумал и начал писать.
По-прежнему бушевала снежная буря, барабанила по крыше, по оконным стеклам. Николай Павлович медленно прохаживался из угла в угол кабинета, — так ему было легче.
Писал Китаец размашистой и торопливой скорописью, обильно разбрызгивая чернила. Свел все к невинным застольным беседам карточных партнеров. Собираются, дескать, у него старые друзья и знакомые, главным образом бывшие ученики, от нечего делать играют в преферанс.
Знакомство с полковником признал. Это обычное светское знакомство. Изредка, в свободное от служебных занятий время, полковник заезжал к нему на чашку чая.
Кто именно и когда изволил пошутить, что из него, из Ильи Романовича Кюрца, получился бы неплохой товарищ министра внутренних дел, он решительно припомнить не может. Просто не придал шутке никакого значения.
— Почерк-то у вас анафемский, — покачал головой Комаров, кладя на стол исписанные красными чернилами листки. — Или вы нарочно так, чтобы ничего было не разобрать? Должен, однако, заметить, что все написанное вами — совершенно неудовлетворительно. Опасаюсь, как бы не обскакали вас другие, более сообразительные и быстрые…
Усевшись за столик машинистки во второй раз, Китаец нехотя приписал, что знаком с одним английским журналистом. Фамилия его, кажется, Дюкс или Чукс, в общем, что-то в этом роде. Знакомство у них чисто профессиональное, журналистское, ни к чему решительно не обязывающее. Иногда английский коллега забегал на огонек…
— Вы, стало быть, тоже журналист?
— В настоящее время нет, но был корреспондентом французской прессы в Петербурге…
— Это когда служили у штабс-капитана Тхоржевского?
— Да.
— Совмещали, значит, журналистику и шпионаж? Любопытно. Он что же — нелегал, этот ваш английский коллега?
— Понятия не имею.
— А какой орган прессы представляет в Петрограде?
— Я как-то не интересовался…
— Допустим. Ну а адрес господина Дюкса вам известен? Имейте в виду, Илья Романович, от честного ответа на этот вопрос многое зависит.
— Увы, адреса я не знаю. По некоторым признакам могу судить, что Дюкс на нелегальном положении.
— Ну что ж, поверим вам на слово. А почему вы не написали про Марью Ивановну? Она тоже журналистка?
— Никакой Марьи Ивановны я не знаю…
— Бросьте прикидываться, Илья Романович! Разве вы еще не поняли, что игра начисто проиграна? Ваша дочь Жоржетта и то успела это сообразить…
— О, мое бедное дитя! — запричитал Китаец. — Значит, она в темнице Чека? О, я так и думал, сердце мне подсказывало! Несчастная малютка! Могу я ее видеть?
— Всему свой срок, — отрезал Николай Павлович, начиная против воли сердиться. — Так когда же вы познакомились с Марьей Ивановной и какого характера было ваше знакомство?
И снова уселся Китаец за столик машинистки, снова выдавливал из себя осторожные полупризнания.
За окнами начало светать. Громыхали первые утренние трамваи.
В половине восьмого позвонили из Седьмой армии. Полковник Люндеквист, как удалось выяснить, к месту новой службы еще не выезжал. Находится на излечении в лазарете по поводу простудного заболевания. Болезнь, судя по некоторым признакам, явно дипломатическая.
Следом позвонил Иван Петрович Павлуновский, с ходу включившийся в следственную работу.
Новость была важной. Соседка Китайца Марья Александровна Воейкова, ни минуты не упорствуя, призналась, что выполняла некоторые щекотливые поручения Ильи Романовича. Дала, к примеру, список и адреса лиц, чья корреспонденция на контроле военной цензуры, снимала копии с особо интересных писем фронтовиков. Клянется, что и понятия не имела о шпионаже. Илья Романович заверил ее честным словом дворянина, что все это требуется для его журналистских занятий.
— Спасибо тебе, Иван Петрович, по-моему, это кое-что проясняет, — сказал Комаров в телефонную трубку. — Ты, пожалуйста, успокой гражданку Воейкову. Безвинных мы в тюрьме держать не будем…
Китаец внимательно прислушивался.
— Итак, вам добавить больше нечего? — спросил Николай Павлович. — Тогда прервем наш милый разговор до другого раза. И рекомендую поразмыслить на досуге, да не слишком запаздывать. Хуже нет оказаться последним…
Дождавшись, пока уведут Китайца, Николай Павлович собрался прилечь на узкую солдатскую койку, поставленную за ширмой в углу кабинета, но отдохнуть ему не удалось.
Зашел Профессор. Он приехал поздно ночью и со свойственной ему энергией сразу начал действовать. Консерваторские связи СТ-25 еще уточнялись, а пока что Профессор выяснил некоторые подробности о Генерале Б., фигурирующем в дневнике Жоржетты. Старый этот инженер и коммерсант живет, оказывается, в России свыше четверти века. Был управляющим Невской ниточной мануфактурой, долго работал в «Союзе сибирских кооперативных обществ». Характеризуется положительно, образ жизни уединенный, частенько и подолгу хворает. И в настоящее время будто бы нездоров.