— Трогай!
Зацокали подковы по булыжной мостовой. Исчезли, растворились куда-то несколько человек, прогуливавшихся по не слишком многолюдной Шлосштрассе.
Рейхскомиссар и гауляйтер Эрих Кох 31 мая 1943 года остался жив, но зато в стене тщательно охраняемой «Цитадели» в этот день была пробита брешь. Советское командование заблаговременно узнало о готовящемся «решительном» наступлении немцев под Курском.
Уже полыхала огнем курская земля, когда мы получили из Москвы приказ: любой ценой взорвать двухколейный железнодорожный Прозоровский мост через реку Горинь между Здолбуновом и Шепетовкой. Уничтожение моста прервало бы снабжение фашистской армии в самое неподходящее для гитлеровцев время — в разгар сражения.
Это была нелегкая задача. Мост охраняла усиленная рота солдат. По обе стороны моста в небо угрожающе уставились стволы зенитных орудий. Наши разведчики насчитали в этом районе также несколько замаскированных зенитных батарей и до двух десятков пулеметных гнезд. По ночам через каждые пять-десять секунд над мостом взлетали осветительные ракеты и медленно опускались на парашютиках, заливая окрестности ослепительно белым светом.
Ни о какой лобовой атаке не могло быть и речи. Годилось только одно решение: сбросить на мост мину с поезда. Для этого нужен был снаряд огромной разрушительной силы весом в 40—50 килограммов. Изготовить такой снаряд большого труда не составляло, но как его доставить на мост? Ведь немцы тщательно следили за тем, чтобы на поезда, следующие через мост, не мог проникнуть никто из посторонних.
Выполнить операцию поручили Николаю Гнидюку и здолбуновской подпольной группе. Выбор командования был не случаен. Этот невысокий жизнерадостный юноша с веселыми карими глазами завоевал в отряде репутацию смелого и изобретательного разведчика, не теряющегося ни при каких обстоятельствах. Несмотря на свою молодость, он уже имел основательный жизненный опыт. Уроженец Западной Украины, Гнидюк в 1937 году, еще совсем юношей, за участие в революционном движении был осужден правительством панской Польши на два года тюремного заключения. Освободила его советская власть. По профессии Гнидюк — железнодорожник, помощник машиниста. В Ровно и Здолбунове он работал, пользуясь изготовленными в нашем отряде превосходными документами на имя пекаря Яна Багинского.
Среди всякой дряни, всплывшей во время оккупации на поверхность, «пан Багинский» пользовался почетом и уважением как крупный воротила на ровенском черном рынке.
На самом же деле спекулянтом Коля — «гарные очи», как называл его Медведев, — был весьма посредственным. Все его коммерческие дела не завершались полным разорением лишь благодаря солидной дотации оккупационными марками, которую он регулярно получал в отряде. Но зато Коля давал нам прибыль в другом: в добывании ценнейшей информации. А уж в этом деле он был мастером настоящем.
Руководство деятельностью здолбуновских подпольщиков мы осуществляли через Николая, у которого в городке было много надежных людей, У младшей сестры одного из них — поляка Владека Пилипчука — Николай предполагал остановиться на этот раз. Ванде, крепкой жизнерадостной девушке, было тогда всего семнадцать лет, но она уже выполнила не одно наше задание, и Гнидюк мог на нее положиться во всем.
В доме на Долгой улице, куда зашел Николай, разведчика ждал сюрприз. За накрытым столом, расстегнув тугой воротник, сидел осанистый мужчина лет сорока пяти в черном гестаповском мундире. Делать было нечего, пришлось знакомиться: Ян Багинский, двоюродный брат панны Ванды.
Не слишком обрадованный новым гостем, мужчина хмуро представился Генеком Ясневским, сотрудником отдела гестапо по охране железнодорожных объектов.
Подозрительность и недовольство Ясневского Гнидюку и Ванде удалось побороть, лишь влив в него несколько стаканов самогона. Язык гестаповца развязался, и он стал беззастенчиво хвастаться, рассказывая о своих успехах по службе и тому подобном. Но на каком-то очередном стаканчике его настроение резко изменилось, он размяк и с пьяной слезливостью стал жаловаться Гнидюку на свою нелегкую долю, на полученную от партизан рану, на плохое отношение сослуживцев-немцев к полякам.
— А я добрый поляк и католик, — жаловался он, — и кабы не гроши, нипочем бы не стал служить в этом проклятом гестапо…
Наконец Ясневский изъявил желание отправиться домой спать. Николай пошел его проводить. Возле калитки гестаповец обнял его за шею и, обдав спиртным перегаром, зашептал на ухо:
— И не думайте, пожалуйста, что эти немцы такие уж большие умники. Да и партизаны тоже. Будь я на их месте, я бы такое устроил немцам, пся крев!
Когда Гнидюк вернулся, Ванда рассказала ему, что Ясневский влюбился в нее по уши и уже две недели уговаривает выйти за него замуж, обещая озолотить и даже достать «синеву с неба». «Синевы с неба» от Ясневского Ванде не нужно было, но она вынуждена морочить ему голову, чтобы избежать угона в Германию.
О знакомстве с гестаповцем Гнидюк сообщил в отряд. Мы предложили Николаю привлечь к делу Ясневского, используя его влюбленность в Ванду и еще более сильное чувство — патологическую жадность к деньгам.
Гнидюк сумел очень быстро обработать Ясневского, и тот ради любви к родине и к Ванде согласился давать различные сведения. И тут же поинтересовался, сколько ему за эти сведения будут платить. Ответ его удовлетворил вполне.
В присутствии Ванды Ясневский поклялся перед иконой богоматери, что никого никогда не выдаст, и подписал присягу.
Ясневский, как оказалось, принял Гнидюка за эмиссара польского эмигрантского правительства в Лондоне, потому что частенько потом распинался перед ним в преданности «Ржечи посполитой» и просил при первой возможности отправить его самолетом в Англию.
От Ясневского мы стали регулярно узнавать намерения гестапо, даты облав, пароли для ночного хождения по городу, расположение секретных постов, имена агентов.
Наконец Гнидюк потребовал от Ясневского помочь ему во взрыве моста. Подумав, тот ответил, что попробует переговорить на этот счет с одним из своих секретных агентов — проводником вагонов Михалем Ходаковским из фольксдойче.
— Это такой пьяница, пан Багинский, — сообщил «высокоидейный борец» Ясневский, — что за гроши продаст мать родную.
На следующий день Ясневский сообщил, что Ходаковский за две тысячи рейхсмарок (что равнялось 20 тысячам оккупационных) согласен сбросить мину из тамбура своего вагона на мост. Половину денег — вперед, остальные можно после.
Мы дали Ясневскому 10 тысяч оккупационных марок и лишь потом узнали, что из них Ходаковскому перепала лишь половина. Другую половину Ясневский оставил себе, должно быть как память о своих патриотических поступках.
По окончательному плану действий Ванде было поручено перенести взрывчатку из дома семьи Шмерег (наших подпольщиков) на квартиру нашего же разведчика Жоржа Жукотинского. Сестра Ванды Марыся была женой Жоржа, но она не подозревала о подпольной деятельности своих ближайших родственников.
Утром Ванда отправилась по названному ей адресу на улицу Ивана Франко. Около нужного дома остановилась, огляделась по сторонам. Убедившись, что никто за ней не следит, поднялась на крыльцо и негромко постучала. На стук отворила худощавая женщина средних лет, спросила неприветливо:
— Что нужно?
Холодный тон не смутил девушку. На оккупированной территории незваным, тем более незнакомым гостям никто не радовался.
Ответила словами пароля:
— У вас продается новое платье?
Все тем же безразличным тоном женщина ответила:
— Да. Вам оно подойдет.
В доме девушке указали на коричневый средних размеров чемодан.
— Донесешь?
— Конечно, донесу, — беззаботно сказала девушка, взялась за ручку и… охнула. В чемодане было добрых три пуда. Мина была слишком тяжелым грузом даже для такой крепкой дивчины, как Ванда, но пронести смертоносный груз через весь город должна была по разработанному нами плану операции именно она, и никто другой. Крепко зажав в мгновенно вспотевшей ладони кожаную ручку, Ванда решительно шагнула к двери.
На улице девушка невольно зажмурилась от слепящих лучей щедрого летнего солнца. На секунду ей даже показалось, что они насквозь пронизывают фанерные стенки чемодана, раскрывая перед всем городом тайну его содержимого. Но она шагала, не меняя руку до той поры, пока не онемели пальцы.
Девушка не знала, что за ней неотступно следуют незнакомые ей люди, готовые при первой тревоге с оружием в руках защитить и ее и груз.
Резкий мужской голос неожиданно остановил ее:
— Могу я просить панну об услуге?
Широко расставив ноги в высоких лакированных сапогах, перед ней стоял немецкий офицер. Из-под козырька низко надвинутой фуражки на Ванду в упор смотрели светлые немигающие глаза. У девушки во рту пересохло. С трудом она изобразила на лице нечто вроде улыбки. Офицер спросил:
— Как пройти на Долгую улицу?
Ванда объяснила, стараясь унять невольную дрожь. Офицер поблагодарил, небрежно бросил к козырьку два пальца. И вдруг — или это только показалось? — в светлых глазах офицера словно отдернули невидимые занавески. Почему-то сразу успокоившись, девушка смотрела в них теперь прямо, без страха. И неожиданно улыбнулась, на этот раз естественно, само собой. И в ту же секунду взгляд офицера снова стал жестким и сухим. Он четко повернулся на каблуках и зашагал в указанную сторону.
Так Ванда Пилипчук в первый и последний раз в жизни встретилась с Николаем Кузнецовым. Обер-лейтенант Пауль Зиберт по нашему указанию специально приехал в Здолбуново, чтобы выручить Ванду из беды, если этого не сможет сделать партизанская охрана. Для такого случая в кармане его френча находилось мощное средство — металлический овальный жетон особо доверенного сотрудника гестапо.
Чемодан с взрывчаткой был благополучно доставлен по назначению. Здесь он попал в умелые руки Николая Гнидюка и Жоржа Жукотинского, которые окончательно снарядили мину.
Снаряженная мина была в конце концов передана пану Ясневскому, и тот утром следующего дня вручил ее в присутствии Ванды Михалю Ходаковскому, успевшему, несмотря на ранний час, приложиться для храбрости к бутылке.
Хоть мы и опасались, Михаль Ходаковский честно выполнил свое обещание. 12 августа 1943 года в 2 часа дня, когда эшелон проходил по железнодорожному мосту, он столкнул мину на рельсы… С грохотом раскололось небо над Горинью, рухнули искореженные фермы, полетели в воду хвостовые вагоны состава, увлекая на дно украинской реки гитлеровских солдат, офицеров, танки, орудия, боеприпасы. Попасть на фронт им, видно, не было суждено. Прозоровский мост перестал существовать.
Две недели немцы растаскивали обломки моста и вагонов. Поначалу гестапо решило, что диверсию совершили солдаты из охраны моста, разбежавшиеся от страха по окрестным селам. Их стали вылавливать и расстреливать на месте без суда. Но потом гитлеровцы все же напали на правильный след. Михаль Ходаковский, обожженный при взрыве, попал в госпиталь. Сосед по палате угостил его водкой, и захмелевший проводник проболтался, что взрыв — дело его рук. Гестаповцы ринулись искать соучастников, но было поздно. Всех, кого следовало, мы уже переправили в лес, в расположение отряда.
Так было выполнено ответственнейшее задание Москвы. В самый разгар грандиозной битвы на Курской дуге основная транспортная магистраль, обеспечивавшая фашистскую действующую армию, была на две недели выведена из строя.
Выстрелы на Шлосштрассе
К осени 1943 года дни фашистской оккупации на Украине были сочтены. Но именно в те дни, когда Советская Армия успешно наступала, надо было усилить и диверсии и активность партизан в тылу врага, теперь уж не таком глубоком. На совещании в штабе нашего отряда было принято решение: не ослабляя добычи разведывательных данных о гитлеровской армии, казнить некоторых особо ненавистных народу фашистских сатрапов, находившихся в Ровно. Эта операция носила у нас условное наименование «Дар».
Разумеется, первым, как и раньше, в этом списке палачей стояло имя Эриха Коха, рейхскомиссара Украины и гауляйтера Восточной Пруссии. Но наместник фюрера, напуганный размахом всенародной партизанской борьбы на Украине, предпочитал отсиживаться в эти дни подальше от своей так называемой «столицы». Тогда ему удалось избежать пули, но справедливого возмездия он не избежал. Через много лет польский народный суд приговорил его к повешению. Вторым в списке стояло имя Пауля Даргеля.
Генерал Даргель, официально носивший звание правительственного президента, был первым заместителем Коха по политическим и партийным делам. Фактически он замещал Коха во время его частых и длительных отлучек по всем вопросам. Населению Ровно да и всей Украины его имя было особенно ненавистно, так как именно Даргель подписывал бесчисленные приказы, облеплявшие стены домов и заборы. «Запрещается, запрещается, запрещается…» За нарушение только одно наказание — смерть. И это были не пустые угрозы. Расстрелы советских людей не прекращались ни на один день.
Николаю Кузнецову была поручена ликвидация Даргеля. Он представил командованию отряда свой план действий, который затем был утвержден.
По заданию Кузнецова наша разведчица Валя Довгер, работавшая в рейхскомиссариате, успела уже хорошо изучить распорядок дня и привычки «правительственного президента».
Даргель жил на той же Шлосштрассе, одной из красивейших улиц города, где располагался и рейхскомиссариат. Его двухэтажный особняк находился всего в четырехстах метрах от здания рейхскомиссариата.
Обычно генерал разъезжал по городу в машине — большом «оппеле» с номерным знаком «R4», но обедать домой ходил всегда пешком: ровно в 2.30. («Хоть часы по нему проверяй», — рассказывала Валя.)
Прогулка Даргеля сопровождалась определенным ритуалом. Примерно минутой раньше на улице появлялись его личные телохранители: рыжеусый жандармский фельдфебель и гестаповец в штатском.
Они внимательно и придирчиво проглядывали Шлосштрассе, проверяя, нет ли на ней подозрительных лиц. «Подозрительным» же лицом считался любой местный житель, которым было категорически запрещено появляться на этой улице, кроме как по особому вызову в рейхскомиссариат.
Лишь тогда из ворот выходил Даргель, поворачивал направо и шел к дому неторопливо, размеренным шагом, не обращая внимания на почтительные приветствия прохожих.
Следом за генералом — в двух шагах — шествовал его адъютант, майор с ярко-красной кожаной папкой в руке. Это была достаточно заметная деталь, к тому же Кузнецов лично видел однажды Даргеля (весной, на параде по случаю дня рождения Гитлера) и был уверен, что сумеет опознать его в лицо.
Операция возлагалась на трех человек: Кузнецова, Николая Струтинского и Ивана Калинина. Струтинский уже не раз бывал в Ровно в форме немецкого солдата, хорошо изучил расположение улиц, к тому же умел превосходно водить машину. Как разведчик он был смел, решителен, находчив.
Автомобиль для дела достал бывший военнопленный Иван Калинин, шофер ровненского гебитскомиссара доктора Беера. Разумеется, господин гебитскомиссар и не подозревал, для какой цели был позаимствован 20 сентября 1943 года его светло-коричневый «адлер» с номерным знаком комиссариата.
Ждать выхода Даргеля на улице было слишком рискованно, поэтому наши разведчики поставили машину в переулке на противоположной стороне с таким расчетом, чтобы видеть подъезд рейхскомиссариата.
Информация Вали оказалась точной: действительно в 2.30 (ни минутой раньше, ни минутой позже) из дверей рейхскомиссариата вышел подтянутый худощавый генерал с надменным лицом. За ним вышагивал высокий офицер с ярко-красным портфелем под мышкой.
Они успели сделать лишь несколько десятков шагов, как их нагнал светло-коричневый «адлер». На какую-то секунду автомобиль притормозил, из него выскочил пехотный обер-лейтенант. Генерал успел лишь изумленно взметнуть брови… В руке обер-лейтенанта тусклой синевой блеснул вороненый ствол «вальтера». Негромко хлопнули четыре выстрела. Даргель, качнувшись, рухнул на тротуар. Выронив красный портфель, судорожно бил ногами в предсмертных конвульсиях его спутник.