Читатель
…Была ночь, когда я вышел на улицу из дома, где, в кругу близких мне людей, читал свой напечатанный рассказ. Меня много хвалили за него, и, приятно взволнованный, я медленно шагал по пустынной улице, впервые в моей жизни испытывая так полно наслаждение жить.
Это было в феврале; ночь была ясная, и безоблачное небо, густо затканное звёздами, дышало бодрым холодом на землю, покрытую пышным убором только что выпавшего снега. Ветви деревьев, перевешиваясь через заборы, бросали на мою дорогу причудливые узоры теней, ярко и радостно блестели снежинки в голубом, ласковом сиянии луны. Нигде не было видно ни одного живого существа, и скрип снега под моими ногами был единственным звуком, нарушавшим торжественную тишину этой ясной, памятной мне ночи… Я думал:
«Хорошо быть чем-нибудь на земле, среди людей!»
И воображение, не скупясь на яркие краски, рисовало мне моё будущее…
– Да, вы написали славную вещицу!.. Это – так! – задумчиво сказал кто-то за моей спиной.
Я вздрогнул от неожиданности и оглянулся.
Маленький, одетый в тёмное, человек поравнялся и пошёл в ногу со мной, снизу вверх глядя в моё лицо и улыбаясь острой улыбкой. В нём всё было остро: взгляд, скулы, подбородок с эспаньолкой; вся его маленькая, сухая фигурка колола глаза своей странной угловатостью. Он шёл легко и как-то беззвучно, точно скользил по снегу. Я не видал его там, где читал, и, понятно, был удивлён его возгласом. Откуда, кто он?
– Вы… тоже слушали? – спросил я.
– Да, имел удовольствие.
Говорил он тенором. Губы у него были тонкие, чёрные маленькие усы не скрывали их улыбку. Она не исчезала, производя неприятное впечатление, я чувствовал, что за ней скрыта какая-то едкая, нелестная для меня мысль. Но я был слишком хорошо настроен для того, чтоб долго останавливаться в наблюдении за этой чертой моего спутника, и, мелькнув в глазах моих, как тень, она быстро исчезла пред ясностью моего довольства собой. Я шёл рядом с ним, ожидая, что он скажет, втайне надеясь, что он увеличит количество приятных минут, пережитых мною в этот вечер. Человек жаден, потому что судьба слишком редко улыбается ему ласково.
– А хорошо чувствовать себя чем-то исключительным? – спросил мой спутник.
Я не услышал в его вопросе ничего особенного и поспешил согласиться с ним.
– Хе, хе, хе! – колко засмеялся он, нервно потирая свои маленькие руки с тонкими, цепкими пальцами.
– А вы весёлый человек!.. – сухо сказал я, задетый его смехом.
– Да, я весёлый человек, – улыбаясь, подтвердил он и качнул головой. – И ещё я очень любопытен… Я всегда хочу знать; всё знать – это моё постоянное стремление, оно-то и поддерживает во мне бодрость. Вот и сейчас я хочу знать – что стоит вам ваш успех?
Я посмотрел на него и нехотя ответил ему:
– Около месяца работы… может быть, немного более…
– Ага! – живо подхватил он. – Немножко труда, затем частица житейского опыта, который всегда чего-нибудь стоит… Но это недорого всё-таки, когда такой ценой вы приобретаете сознание, что вот в данный момент несколько тысяч людей живут вашей мыслью, читая ваше произведение. И потом приобретаются надежды на то, что, может быть, со временем… хе, хе!.. и когда вы умрёте… хе, хе, хе!.. За всё это можно больше дать, больше того, сколько дали вы нам, – не правда ли?
Он опять засмеялся своим дробным, колющим смехом, лукаво оглядывая меня острыми, чёрными глазками. Я тоже посмотрел на него сверху вниз и, обиженный, холодно спросил его:
– Извините… с кем я имею удовольствие беседовать?
– Кто я? Вы не догадываетесь? А я, пока, не скажу вам, кто я. Разве для вас знать имя человека более важно, чем знать то, что он скажет вам?
– Конечно, нет… Но всё это – странно! – ответил я. Он для чего-то тронул меня за рукав пальто и, тихонько посмеиваясь, заговорил:
– Но и пускай будет странно, – почему бы человеку не позволить себе иногда выйти из рамок простого и обыденного?.. И если вы не прочь сделать это – давайте поговорим откровенно?
Вообразите, что я – читатель… некий странный читатель, который очень любопытен и желал бы знать, для чего и как делается книга… вами, например? Давайте же поговорим.
– О, пожалуйста! – сказал я. – Мне приятно… такие встречи и разговоры… не каждый день возможны. – Но я уже лгал ему, ибо для меня всё это становилось неприятным. Я думал:
«Чего он хочет? И с какой стати я позволю себе придавать этой уличной встрече, с незнакомым мне человеком, характер какого-то диспута?»
Однако я всё-таки медленно шёл рядом с ним, стараясь выразить на лице моем любезное внимание к моему спутнику. Это, я помню, с трудом удавалось мне. Но всё-таки у меня пока было ещё много бодрого настроения, я не хотел обидеть этого человека отказом говорить с ним и решил следить за собой.
Луна сияла в небе сзади нас, и наши тени лежали у нас под ногами. Слившись в одно тёмное пятно, они ползли впереди нас по снегу, а я смотрел на них и ощущал в себе зарождение чего-то такого, что, как эти тени, было темно, неуловимо и, как они, тоже впереди меня.
Мой спутник помолчал с минуту времени и потом заговорил уверенным тоном господина своих дум:
– Ничего нет в жизни более важного и любопытного, чем мотивы человеческих действий…
Не правда ли?
Я кивнул головой.
– Вы согласны!.. Так давайте поговорим откровенно – не упускайте случая говорить откровенно, пока вы ещё молоды!..
«Странный человек!» – подумал я и, заинтересованный его словами, спросил его, усмехаясь:
– Но о чём говорить?
Он, взглянув мне в лицо, с фамильярностью старого знакомого воскликнул:
– Будем говорить о целях литературы!
– Пожалуй… хотя, мне кажется, уже поздно…
– О! для вас ещё не поздно!..
Я остановился, удивлённый этими словами, – он произнёс их с такой серьёзной уверенностью, и они звучали – как иносказание. Я остановился, желая что-то спросить у него, но он, взяв меня за руку, тихо и настойчиво повёл вперёд, говоря мне:
– Не останавливайтесь, ибо со мной вы на хорошем пути… Довольно предисловий! Скажите, – чего хочет литература?., вы ей служите, вы должны это знать.
Моё изумление росло в ущерб моему самообладанию. Что нужно от меня этому человеку? Кто он?
– Послушайте, – сказал я, – согласитесь, что всё происходящее между нами…
– Имеет своё достаточное основание, – верьте мне! Ведь ничто в мире не совершается без достаточного к тому основания… Идёмте же скорее, но не вперёд, а вглубь…
Бесспорно, этот чудак был интересен, но он сердил меня. Я снова сделал нетерпеливое движение вперёд; он следовал за мной и спокойно говорил мне:
– Я понимаю вас: вам трудно в этот момент дать определение цели, которую преследует литература. – Попробую я сделать это…
Он вздохнул и потом с улыбкой посмотрел мне в лицо.
– Вы согласитесь со мной, если я скажу, что цель литературы – помогать человеку понимать себя самого, поднять его веру в себя и развить в нём стремление к истине, бороться с пошлостью в людях, уметь найти хорошее в них, возбуждать в их душах стыд, гнев, мужество, делать всё для того, чтоб люди стали благородно сильными и могли одухотворить свою жизнь святым духом красоты. Вот моя формула; она, разумеется, неполна, схематична… дополняйте её всем, что может одухотворить жизнь, и скажите – вы согласны со мной?
– Да, это так!.. – сказал я. – Приблизительно – это так. Принято думать, что, в общем, задача литературы – облагородить человека…
– Вот какому великому делу вы служите! – внушительно сказал этот человек… и снова он засмеялся своим едким смехом: – Хе, хе, хе!
– Однако к чему вы говорите всё это? – спросил я, делая вид, будто его смех не задевает меня.
– А как вы думаете?
– Откровенно говоря… – начал я, придумывая колкость, и замолчал. Что значит говорить откровенно? Этот человек неглуп, он должен знать, как тесны границы человеческой откровенности и как стойко охраняет их самолюбие. Взглянув в лицо моего спутника, я почувствовал себя глубоко уязвлённым его улыбкой, – в ней было столько иронии и презрения! Я чувствовал, что начинаю бояться чего-то, боязнь эта понуждает меня уйти от него.
– До свидания! – сухо сказал я, приподнимая шляпу.
– Почему? – тихо воскликнул он.
– Я не люблю шуток, когда в них нет чувства меры.
– И – уходите?.. Дело ваше… но, знаете, если вы теперь уйдёте от меня, мы уже никогда не встретимся.
Слово «никогда» он подчеркнул, и оно прозвучало в ушах моих, как удар похоронного колокола. Я ненавижу это слово и боюсь его: оно всегда представляется мне тяжёлым и холодным, чем-то вроде молота, предназначенного судьбой для того, чтобы раздроблять надежды людей. Это слово остановило меня.
– Что вам нужно? – с тоской и злобой спросил я.
– Сядем здесь, – снова усмехаясь, произнёс он и, крепко взяв меня за руку, потянул её вниз.
В этот момент мы с ним были в аллее городского сада, среди неподвижных, обледенелых ветвей акации и сирени. Освещённые луной, они висели в воздухе над головой моей, и мне казалось, эти покрытые льдом и инеем жёсткие ветви проникают мне в грудь, касаются сердца.
Недоумевающий, озадаченный выходкой моего спутника, я смотрел на него и молчал.
«Это больной», – подумал я, желая ободрить себя и объяснить себе его действия. Но он как-то угадал мою мысль.
– Ты думаешь, что я ненормален? Оставь это. Это такая дрянная и вредная мысль!
Прикрываясь ею, как часто мы отказываемся от понимания человека только потому, что он оригинальнее нас, и как стойко эта мысль поддерживает и осложняет печальную небрежность наших отношений друг к другу!
– О, да!.. – сказал я, всё сильнее ощущая в себе смущение пред этим человеком. – Но, извините, я пойду… Мне пора уже…
– Ступай, – сказал он, пожав плечами. – Иди… но знай, что ты спешишь потерять себя…
– Он выпустил мою руку из своей, и я пошёл прочь от него.
Он остался в саду на горе, спускавшейся к Волге, на горе, покрытой белой пеленой снега, перерезанной тёмными лентами тропинок. Пред ним открывался широкий вид на безмолвную, унылую равнину за рекой. Этот человек остался в саду, сел на одну из скамеек и стал смотреть в пустынную даль, а я шёл вдоль по аллее и чувствовал, что не уйду от него, но всё-таки шёл.
Шёл я и думал: «Следует мне идти тихо или быстро для того, чтоб показать ему, – человеку, что сидел там, сзади меня, – как мало он для меня значит?»
Вот он тихо насвистывает что-то знакомое… Я знаю, что это смешная и грустная песня о слепом, который взял на себя роль вожака слепых. «Зачем он именно её насвистывает?» – подумал я.
И тут я понял, что с той минуты, как я встретился с этим маленьким человечком, я вступил в тёмный круг ощущений исключительных и странных. Недавнее, ровное и довольное настроение моего духа облеклось в туман ожидания чего-то важного и тяжёлого.
– вспоминал я слова песни, которую насвистывал тот человек.
Я обернулся и посмотрел на него. Облокотясь одной рукой о колено и положив голову на ладонь, он смотрел на меня, свистал, и его чёрные усы шевелились на лице, освещённом луной. Я решил вернуться назад, движимый каким-то роковым чувством. Быстро подошёл я к нему, сел рядом и сказал ему, не волнуясь, но горячо:
– Послушайте, будем говорить просто…
– Это необходимо для людей, – кивнул он головой.
– Вы, я чувствую, обладаете силой какого-то воздействия на меня и, очевидно, имеете что-то сказать мне… да?
– Наконец, ты нашёл в себе мужество слушать! – воскликнул он со смехом; но теперь этот смех был мягче и даже что-то близкое к радости послышалось мне в нём.
– Так говорите! – сказал я, – и если можете, говорите без странностей…
– О, хорошо! Но согласись, что ведь странности были необходимы для того, чтоб привлечь ко мне твоё внимание? Теперь притупляется внимание к простому и ясному, как чересчур холодному и жёсткому, а согреть и смягчить что-нибудь мы не умеем: мы сами холодны и жестки.
Мы, кажется, снова хотим грёз, красивых вымыслов, мечты и странностей, ибо жизнь, созданная нами, бедна красками, тускла, скучна! Действительность, которую мы когда-то так горячо хотели перестроить, сломала и смяла нас… Что же делать? Попробуем, быть может, вымысел и воображение помогут человеку подняться ненадолго над землёй и снова высмотреть на ней своё место, потерянное им. Потерянное, не правда ли? Ведь человек теперь не царь земли, а раб жизни, утратил он гордость своим первородством, преклоняясь пред фактами, не так ли? Из фактов, созданных им, он делает вывод и говорит себе: вот непреложный закон! И, подчиняясь этому закону, он не замечает, что ставит себе преграду на пути к свободному творчеству жизни, в борьбе за своё право ломать для того, чтобы создавать. Да он и не борется больше, а только приспособляется… Чего ради ему бороться? Где у него те идеалы, ради которых он пошёл бы на подвиг? Вот почему живётся так бедно и скучно, вот почему обессилел в человеке дух творчества… Некоторые слепо ищут чего-то, что, окрыляя ум, восстановило бы веру людей в самих себя. Часто идут не в ту сторону, где хранится всё вечное, объединяющее людей, где живёт бог… Те, которые ошибаются в путях к истине, – погибнут! Пускай, не нужно им мешать, не стоит их жалеть – людей много! Важно стремление, важно желание души найти бога, и, если в жизни будут души, охваченные стремлением к богу, он будет с ними и оживит их, ибо он есть бесконечное стремление к совершенству… Так ли?
– Да, – сказал я, – это так…
– Ты, однако, умеешь соглашаться, – заметил мой собеседник, колко усмехаясь. Потом он помолчал, глядя вдаль. Мне показалось, что он долго молчит, и я нетерпеливо вздохнул. Тогда он, не обращая на меня своего взгляда, блуждавшего вдали, спросил:
– Кто есть твой бог?
До этого вопроса он говорил мягко и ласково, и мне приятно было его слушать: как и все думающие люди, он был немного печален, был близок мне, я понимал его, и моё смущение пред ним гасло. И вот вдруг он ставит роковой вопрос, на который так трудно ответить человеку нашего времени, если этот человек честно относится к себе. Кто есть мой бог? Если б я знал это!
Я был подавлен вопросом, да и кто бы, на моём месте, сохранил присутствие духа? – А он смотрел на меня своими острыми глазами, улыбался и ожидал моего ответа.
– Ты молчишь слишком долго для человека, который мог бы дать ответ. Может быть, ты скажешь мне что-нибудь, если я спрошу тебя вот о чём: ты пишешь, и тысячи людей читают тебя; что же именно ты проповедуешь? И думал ли ты о твоём праве поучать?
Первый раз в жизни я смотрел так внимательно вглубь себя. Пусть не думают, что я возвышаю или унижаю себя для того, чтоб привлечь к себе внимание людей, – у нищих не просят милостыни. Я открыл в себе немало добрых чувств и желаний, немало того, что обыкновенно называют хорошим, но чувства, объединяющего всё это, стройной и ясной мысли, охватывающей все явления жизни, я не нашёл в себе. В душе моей много ненависти; она постоянно тлеет там, иногда вспыхивает ярким огнём гнева; но – ещё больше сомнений в душе моей. Порой они так потрясают мой ум, так давят сердце, что долгое время я существую внутренно опустошённый…
Ничто не возбуждает меня к жизни, сердце моё холодно, как мёртвое, ум спит, а воображение давят кошмары. И так, слепой, немой и глухой, живу я долгие дни и ночи, ничего не желая, ничего не понимая; мне кажется тогда, что я уже труп и лишь по какому-то странному недоразумению ещё не зарыт в землю. Ужас такого существования ещё больше усиливается сознанием необходимости жить, ибо в смерти ещё менее смысла, ещё больше тьмы… Наверное, она отнимает даже и наслаждение ненавидеть…
Что же, в самом деле, я проповедую, я – такой, каков есть? И что я могу сказать людям?
То, что уже давно говорили им и всегда говорят, что находит себе слушателей, но не делает людей лучшими? Но имею ли я право проповеди этих идей и понятий, если сам я, воспитанный на них, часто поступаю не так, как они повелевают? Если я иду противу них, значит ли это, что убеждение в их истинности есть искреннее моё убеждение, заложенное в основе моего «я»?.. Что же отвечу я человеку, который сидит рядом со мной? А он уже устал ждать моих ответов и снова заговорил: