В дверь тихо постучали. Это Погода. Степан дал бэтээр ненадолго, да и светить машину в руинах опасно. В любой момент могут появиться боевики. Пора возвращаться.
– Собирайся, – сказал я Ольге.
– Куда?
– С нами поедешь, на базу. Поживешь у нас. Так будет безопаснее. Да и тебе полегче, чем тут одной. Завтра надо похоронить Ольгу Ивановну. Я помогу. В Москву поедешь вместе с нами, через три дня. Я все продумал. Нечего тебе тут больше делать, – говоря все это, еще не представляю, где разместить Ольгу с кошкой. У нас свободных мест нет, а после взрывов во всех вагонах выбиты стекла. Но оставаться одной в руинах Ольге нельзя.
Она обвела взглядом комнату. Прижала сильнее кошку, потрогала коричневого плюшевого медведя в смешной детской распашонке. Посмотрела на пианино, портреты на стенах.
– А как же все… это? Это все как? Господи, что я говорю! Мама! – И Ольга снова зарыдала, уткнувшись в испуганную Кассандру, заливая кошку слезами.
– Ольгуш, послушай, – я никогда так ее не называл, – нам с тобой сейчас надо ехать. Все будет хорошо. Все образуется. Мы что-нибудь придумаем, но сейчас надо ехать.
– Я не поеду сейчас, – вдруг твердо сказала она, закрывая лицо ладонями. – Мне тут будет лучше, правда. Мне сейчас надо побыть одной. Ты езжай, пожалуйста. Завтра все решим.
Прямые включения идут каждые полчаса в специальных выпусках «Новостей». Взорванный комплекс правительственных зданий в Грозном – ГЛАВНАЯ НОВОСТЬ ПЛАНЕТЫ. Самый крупный и кровавый теракт за вторую чеченскую войну. Москва через спутники рвет Космос на части. Редакторы телеканалов хотят новых кровавых подробностей.
Одна молоденькая дура-редакторша мне завидует:
– Ты, Корняков, как только куда-то приедешь, всегда что-то случается. Профессиональное везение! Ой, мы так все напугались, когда нам сказали, что вся ваша группа погибла!
Идиотка. В горле ком. Хочется заорать десятиэтажным матом, послать эту суку на всю Галактику, но я глотаю ком и сбрасываю звонок.
ТВ-юрт похож теперь на лагерь инопланетян, направивших в Космос свои антенны. Тарелки связываются со спутниками и транспортируют в жилища землян картинку из самого Ада. Пыхтят соляркой генераторы, горят лампы, работают камеры. Корреспонденты возбужденно докладывают обстановку, дополняя информацию новыми цифрами, подробностями, синхронами военных и администрации.
«Разбор завалов продолжается. К месту теракта стянуто большое количество техники и спасателей, которые работают при свете автомобильных фар», – докладывают репортеры.
Мы с Бондаренко «прямимся» по очереди. Во время одного из включений Димка заметил на своем ботинке кусок чьей-то печени. Почему-то он был уверен, что это непременно печень. Едва не «вывалился» из эфира. Впал в ступор, перестал отвечать на вопросы ведущей. Хотя парень бывалый, прошел не одну войну и даже где-то был легко ранен, чем гордился.
Я заметил, что на включениях нет Вермута с Вискарем. Они куда-то пропали после взрывов.
В перерывах между эфирами пьем водку. Пьем много, будто это не водка, а вода. Не закусывая и не пьянея. Еще сами не осознали, на каком свете находимся. Что только Господь Бог и ангелы-хранители спасли нас от участи превратиться в замерзшее кровавое желе, скользящее под ногами. Взрывами повалило столбы, и теперь лампы телекамер – единственное освещение ТВ-юрта. Трупы убрали не все. Кое-где в темноте еще спотыкаешься о тела. Просишь у них прощения, как будто мертвые могут слышать. Во всех вагончиках, где живут журналисты, выбиты стекла. Наш фанерный вагон стоит в трехстах метрах от гигантской воронки. Взрывная волна превратила его из прямоугольника в параллелепипед. Вырвала батареи вместе с железными крюками из стен. Оттуда же, как прыщи, выдавила огромные гвозди-двухсотки. Теперь в нашем жилище температура как на улице. Чернила в ручках замерзают, писать тексты приходится карандашами при свечах, прямо как в известном дурацком анекдоте. Сердце сжимается при мысли об Ольге. Как она там сейчас? Знаю, что никогда еще не было ей так плохо и так одиноко, как этой ночью. С другой стороны, может и к лучшему, что она осталась. Хотя бы не мерзнет под открытым небом.
Гусь, Иван, Димка, техники Серега и Илья сидят как одеревеневшие и смотрят в пол. Водка не действует. Понимаю, что думать нам сейчас нельзя. Думать можно только о работе. Иначе свихнешься, если прокручивать в голове по сто раз одну и ту же пленку. Может и зажевать. Хлещу парней по щекам, чтобы вывести из шока. Гоню работать.
– Ты знаешь, Миха, я в Чечню с тобой больше не поеду. Хватит! – говорит Гусь, заваливаясь на кровать. Таким я его еще не видел. У каждого из нас это не первая командировка и не первая война. Видели всякое. Но никто не знает, когда его торкнет.
– Да я и сам больше не поеду, – отвечаю ему, испепелив в две затяжки сигарету до фильтра. Почему-то забыл, что давно бросил курить.
– Нет, правда, – продолжает Гусь. – Я вот фразу слышал: «Если очень долго смотреть в бездну, то бездна начинает смотреть на тебя». Правильная фраза.
– Правильная, – согласился я.
– Вот ты все про инопланетян говоришь. Ну, чтобы смотреть на мир как бы со стороны, их глазами. А ты, правда, в них веришь? В то, что они существуют?
– Нет, не верю. Просто знаю это, и все. Ведь в то, что ты сейчас сидишь рядом, мне не надо верить. Достаточно просто знать.
– Как думаешь, они такие же злые, как и люди? – Гусь наконец начал пьянеть.
– Думаю, они могут быть разными, как и люди.
– А вот интересно, что они думают по поводу этой жопы ада? – Гусь махнул рукой в разбитое окно, в котором освещенные фарами краны поднимали плиты над завалами.
Через секунду он уже спал. Я набросил на него одеяла. Все, что были, чтобы не околел на морозе. А сам отправился к флайвэйщикам. Включений на Москву до утра больше не будет.
…Трубка спутникового телефона затерялась на столе среди пустых бутылок из-под водки. Своими гуманитарными мозгами мне не дано понять, как сигнал может уходить из редакторских комнат в Останкине и, отразившись от спутника, болтающегося где-то в космосе, влетать в черный плоский ящик с изогнутой трубкой, минуя открытые банки с килькой, хлебные крошки и залапанные граненые стаканы. Вот почему, например, сигнал не в стакан попадает, а прямо в этот шайтан-аппарат? Или просто стакан не может расшифровать сигнал?
Вспомнился старый отцовский приемник «Геолог». Мне лет пять. Украдкой встаю по ночам, пробираюсь на кухню. Мне нравится крутить шкалу настройки, когда за окном уже темно и в доме легли спать. Из приемника льются чужестранная речь и музыка. Эти страны кажутся такими же далекими и нереальными, как звезды на небе.
С помощью старенького приемника я как бы совершал свой ночной облет Галактики. Красная шкала настройки медленно ползла по тусклому желтому прямоугольнику, выхватывая из эфира то жаркие ритмы сальсы, то непонятную скороговорку новостных ведущих, делая короткие остановки на космических станциях: Лондон, Рио-де-Жанейро, Копенгаген, Нью-Йорк, Париж…
Это был совершенно иной мир, мир других планет и их жителей. Будто со стороны мне виделся голубой шарик Земли, одиноко и беззащитно вращающийся в холодном Космосе. Я считал, что вся эта какофония звучит только для того, чтобы нас, землян, кто-то заметил. Я выключал приемник и засыпал, пытаясь представить далекие страны и людей, которые там живут. После таких «полетов» почему-то становилось зябко, и я уютно ежился под теплым одеялом, тиская плюшевого медведя и думая, как же хорошо, что я не в холодном Космосе, а в своей кровати. Что в соседней комнате двухкомнатной хрущевки спят родители, а в комнате со мной – старшая сестра Ирка.
…Трубку спутникового телефона извлекли из завала граненых стаканов. Отряхнули от хлебных крошек. Теперь она выполняет страшную миссию.
Хмурая очередь из солдат и офицеров выстроилась на улице. Сегодня мы каждому даем позвонить. В Космос уходят страшные слова, мгновенно настигая своих жертв по всей России. «Юрки больше нет…», «Саши больше нет…», и Космос взрывается от диких, звериных воплей чьих-то матерей, жен, детей, любимых, друзей….
Офицеры и рядовые, контрактники и срочники, все в общей очереди, переминаются с ноги на ногу. Так же, как и я Ольге, они должны сообщить кому-то страшные вести. Страшнее которых ничего не бывает. Кто-то из родственников погибших остается в счастливом неведении еще минуту. У кого-то пять минут счастья, десять… Это время их любимые и родные еще живы. А потом чьи-то жизни разорвут напополам космические похоронки. Разорвут вдруг. Вдрызг. Насмерть. Навсегда. С хрустом сломаются души, которые уже никогда и ничто не излечит. Даже время. Ведь это враньё, что время лечит.
Вискарь погиб во время взрывов. Оказывается, он был сучкой. Девочкой. И с Вермутом они были парой. А я и не знал. Об этом мне рассказал Петрович. Он был трезв. Таким я его видел впервые.
Вермута Петрович отыскал среди завалов. Пес сидел на месте гибели Вискаря. Всю ночь Вермут выл на багровую луну, оплакивая подругу. Ему тоскливо подвывал ветер, перебирая полы одежды мертвецов, которых не успели убрать до темноты санитары.
Утром Вермут исчез и больше его никто никогда не видел.
Мертвых хоронили. Живые готовились отмечать Новый год. Утром взрыв Дома правительства в Грозном уже не был ГЛАВНОЙ НОВОСТЬЮ ПЛАНЕТЫ. На смену пришли другие. Свежие и кровавые.
Достать гроб помог Юсуф. Он же по моей просьбе договорился о похоронах и всем необходимом.
Старик Андреич, сторож и могильщик по совместительству, толкает перед собой двухколесную телегу – арбу по узкой глинистой дорожке русского кладбища на северной окраине Грозного, рядом с бывшим консервным заводом. На арбе гроб.
– Русских теперь редко хоронят, – кряхтит Андреич. – Почти не осталось никого. Некого хоронить-то. Вот нас с Федькой тут последними и закопають.
Он именно так и говорит – «закопають», смягчая крайнее «т».
Федька – пятидесятилетний сын Андреича. Здоровый мужик с рябым лицом и огромными ручищами, похожими на лопаты. Когда в первую войну от бомбы погибла жена Андреича – Евдокия, Федькина мать, отец с сыном решили никуда не уезжать. Да и куда поедешь? Где жить? Все осталось в Грозном. Тут и Евдокия похоронена. Промышляют, чем могут, на рынке, да ухаживают за русскими могилами. Своей семьей Федор не обзавелся. Сейчас он дожидается нас в конце кладбища, возле свежей могилы, которую выкопал для Ольги Ивановны.
Снег снова стал таять, и колеса телеги постоянно вязнут в липкой грязи. Мы с Гусем и Иваном помогаем Андреичу толкать арбу. Юсуф остался ждать у машины.
– Хорошо хоть мороза сильного нет, земля не стылая, – бормочет Андреич.
Ольга идет рядом с гробом, придерживая голову матери, которая качается из стороны в сторону, когда колеса телеги попадают на камни. Видно, что Ольга проплакала всю ночь, не сомкнув глаз. На ней черный траурный платок, который постоянно съезжает на затылок. Она то поправляет платок, то снова кладет руки на трясущийся лоб матери, пытаясь зафиксировать голову.
Бирюзового цвета костюм, который Ольга Ивановна берегла и надевала только по праздникам, совершенно не идет к грубым, еще источающим запах смолы доскам. Она сердито трясет головой, и кажется, что эта последняя ее дорога на гремучей арбе доставляет ей страдания. Ольга держит голову и смотрит на мать, словно не веря в ее смерть. Будто ожидая, что Ольга Ивановна вот-вот откроет глаза и скажет что-нибудь, по обыкновению веселое, вмиг прекратив весь этот дурацкий спектакль. Жду этого и я, но чуда не происходит. Кажется, все это дурной сон. Надо сделать усилие и проснуться. Со мной часто так бывает: сплю и не знаю, что сплю. Потом вроде понимаю, что сон. Хочу проснуться, но никак не могу. А потом все же просыпаюсь и хожу полдня как контуженный, не понимая, какая жизнь настоящая – та, во сне, или эта.
Украдкой что есть силы щиплю себя за ногу, испытывая странное наслаждение от боли. Захотелось сделать себе еще больнее, схватиться за раскаленный кусок металла, воткнуть под кожу булавку или лезвие ножа, лишь бы проснуться или хоть немного оттянуть на себя боль, которую сейчас испытывает Ольга.
Со стороны Автозаводского района слышатся автоматные очереди. После вчерашнего теракта сегодня по всему Грозному федералы проводят «зачистки с фанатизмом». Это значит – «кто не спрятался – я не виноват». Мужчинам на улицах лучше не появляться.
Вспомнилась завернутая в ковер чеченка, погибшая от шальной мины федералов. И вот – Ольга Ивановна. Бессмысленные, никому не нужные смерти.
Дальше телега проехать не может. Оставшиеся метры несем гроб на руках. Федор ждет нас. Он приготовил две табуретки, чтобы поставить гроб перед могилой.
Стали прощаться. Андреич прочитал молитвы, какие знал. Все перекрестились. По очереди простились с Ольгой Ивановной, прикладываясь к холодному лбу, прося, как положено, прощения. Потом все отошли в сторону, дав Ольге побыть с матерью. Ольга взяла руку Ольги Ивановны и стала что-то ей говорить. Будто рассказывая о чем-то, в чем-то убеждая ее. Ольгу никто не торопит. А она все говорит и говорит с мертвой матерью, словно пытаясь наговориться впрок, оттягивая момент расставания, рассказывая ей обо всем, о чем не успела рассказать при ее жизни, когда много лет они были только вдвоем и делились друг с другом всеми своими мыслями. Ольга совсем не плачет. Слезы она оставила сегодняшней ночью в комнате прошлого, пропитав ими все подушки и плюшевых зверей.
Наконец она отошла от гроба. Андреич с сыном взялись за крышку. Глухо ударил молоток, вспугнув воронье с деревьев и заставив сжаться все внутри от ужаса и дикой тоски. Гроб опустили в могилу. Полетели вниз комья жирной, как пластилин, чеченской земли, стукаясь о дерево, ставя точку в еще одной жизни.
Достали бутылку водки. Каждый что-то сказал, сделал глоток. Ольга пригубила и зажала рот ладонью. Воспитанная наполовину в мусульманских традициях, водку раньше она не пробовала никогда…
В старом чемодане поместились все ее вещи. Туда же Ольга бережно сложила семейные фотографии, коричневого плюшевого медведя, несколько своих эскизов, три самые редкие книги из дедовской библиотеки, которые он завещал беречь, и горсть земли с могилы матери, завернутую в платок. Старая кошка Каська испуганно таращит зеленые глаза из корзины для фруктов.
Ключи от квартиры Ольга отдала своему преподавателю по живописи, интеллигентного вида старику-чеченцу с соседней улицы, разрешив ему пользоваться всем, чем захочет, но попросив сохранить книги и передать их первой открывшейся после войны библиотеке в Грозном.
Комендант разрешил поселить Ольгу в одном из железнодорожных вагонов, стоящих на приколе на территории базы, вместе с похотливыми, старыми и некрасивыми проводницами, приехавшими на войну за рублем и сексом. В этих вагонах обычно селят офицеров, прибывших в Грозный в краткосрочные командировки.
Ольга уже позвонила отцу и рассказала о случившемся горе. Он хотел немедленно вылететь в Минводы, но я сказал, что в этом нет необходимости – через два дня мы будем в Москве.
Рано утром, 30 декабря 2002 года, мы простились с ТВ-юртом, тихо, без прощальных отходных и накрытых столов. Юсуф повез нас во Владикавказ вместо традиционного Моздока. В этот раз я на всякий случай изменил маршрут, помня о предупредительном звонке с канала о возможном покушении. Хотя вряд ли сейчас кому-то есть до нас дело.
Ольга вместе с нами покидает места, где прожила большую часть сознательной жизни. Чечня была ей домом, а потом превратилась в место бессмысленных убийств одними землянами других. В настоящий Ад на Земле. В черную дыру, как окрестили ее мы, репортеры-стервятники.
В аэропорту за двадцать долларов была куплена справка для Кассандры о том, что кошка абсолютно здорова и привита от всех кошачьих болезней. Тем же вечером, всего через два часа полета, отделяющих разные миры, мы приземлились в аэропорту Домодедово….
Часть вторая
Год спустя. Между Адом и Раем
Летучка затянулась.