– Давыдов? – я не удержался. – Врешь! – неожиданно для себя перешел я на «ты».
– Нет, не вру. Тогда она была потрясающе красива. Даже сейчас, спустя годы, и после всего, что ей пришлось здесь пережить, она все еще очень красива. А тогда толпы мужчин-поклонников, перспектива сольных концертов, ее даже на телевидение звали ведущей. Говорили, вы, главное, приходите, а какую передачу будете вести – придумаем. Отец очень ревновал. Просто места себе не находил. А потом поставил вопрос ребром – или я, или сцена. А тут еще ему предложили место заместителя генерального директора в крупной строительной компании в Грозном. Для молодого, амбициозного парня это была хорошая карьера. В принципе я понимаю его. Он хотел быть главным в семье, не оглядываться на родителей жены. Для мужчины это важно, а для кавказского мужчины – важно особенно.
Мы вышли за ворота базы и медленно идем по направлению к небольшому рынку, расположенному на площади перед комендатурой. На рынке чеченки торгуют всем, что может заинтересовать военных: тушенка, макароны, сигареты, пиво, можно купить даже обмундирование. Я хочу дослушать рассказ Ольги. Совсем не хочется ее отпускать. Кажется, я давно ее знаю. Так бывает: видишь человека, и кажется тебе он своим. Как будто видел ты уже когда-то это лицо, глаза, слышал этот голос и чувствовал запах. Ученые называют это химией. Я подумал о том, что, возможно, Ольга – землянка женского пола, подходящая мне по химическим и биологическим признакам.
– Что было потом? – я не заметил, как мы миновали рынок на площади и подошли к шлагбауму, за которым начинаются руины. Млеющие на пригревающем солнце контрактники, облокотившись на мешки с песком, с любопытством разглядывают Ольгу.
– А потом мы переехали в Грозный. Тогда это был очень красивый, цветущий город. Маленький Париж, так здесь говорили.
– Да, я слышал.
– Бабушка и дедушка остались в Москве. Они поругались с мамой и почти не общались. Отец стал работать заместителем гендиректора в строительной компании, а мама сначала сидела дома, как и подобает жене чеченца. Это ей не нравилось. Со временем начались скандалы. Отец разрешил ей устроиться в школу обыкновенным преподавателем музыки, но этого ей было недостаточно, конечно. Бабушка с дедом умерли. Мама продала их московскую квартиру, но началась перестройка, и деньги прогорели. В итоге родители все-таки развелись. Отец оставил нам квартиру, а сам ушел на съемную. Потом наступили девяностые, и компания, в которой он работал, закрылась. В Чечне стало совсем плохо с работой, многие стали уезжать. Друзья отца предложили ему в Москве начать небольшой строительный бизнес. Он снова отправился в Москву, а мы остались в Грозном. А потом началась война. Отец всегда нам помогал. У него давно другая семья, но он несколько раз приезжал, чтобы увезти нас, а мама каждый раз наотрез отказывалась. Никак не могла простить ему загубленной карьеры и, как она говорит, жизни. Да и возвращаться в Москву уже не к кому. Ни родных, ни друзей, ни квартиры. Здесь сначала были хорошие соседи, друзья, но и их не осталось. Кто погиб, кто уехал. А потом как-то и отношение к русским семьям изменилось, мягко говоря.
Мне известно про тот период. Тогда нечеченские семьи вытеснялись, вплоть до убийств. И не только русские. Многие стали уезжать, пытаясь продать квартиры, но их никто не покупал. На стенах домов часто можно было встретить надпись: «Не спешите покупать квартиры у Вани и Маши, они все равно будут наши». Русских выгоняли с работы, убивали, насиловали, выбрасывали из окон собственных квартир, вешали во дворах, отбирали имущество, угоняли в рабство. В почтовых ящиках русские находили «письма счастья»: «Русские, не уезжайте! Нам нужны рабы и проститутки!» Все это мне неоднократно рассказывали бежавшие из этих мест люди, с которыми встречался во время съемок репортажей. Непонятно, как Ольга с матерью выжили в этом кошмаре. Словно прочитав мои мысли, Ольга сказала:
– Нас не тронули, потому что отец чеченец и семья русская только наполовину. Но не всем так повезло.
– Ты сегодня отцу в Москву звонила? – наконец, не удержавшись, спросил я.
– Да. Думаю, теперь уже мама готова уехать. Хочу попросить его помочь.
– Где же вы живете сейчас?
– Там же, где и жили до войны. В Октябрьском районе, на Фонтанной улице.
– В руинах?! – вырвалось у меня.
– Да, от дома мало что осталось, – Ольга горько усмехнулась, – мама работает здесь, в Центральной комендатуре, секретарем в Доме правительства. Я иногда помогаю ей перебирать бумаги. А в свободное время подрабатываю переводчиком и заодно проводником для западных журналистов.
– Так ты переводчик?
– Вообще-то я немного художник и хотела стать дизайнером интерьеров. Но не сложилось, как видишь, – она снова повела головой в сторону руин, – при таком экстерьере интерьер невозможен. А английский выучила просто так, чтобы занять себя чем-то и не думать о войне. Мне иностранные языки всегда легко давались. Еще на итальянском говорю. Только итальянцев я здесь что-то не видела.
– И чеченский знаешь?
– Конечно, знаю. Я же выросла здесь.
– А с нами можешь поработать? Проводником, если понадобится?
– Могу, конечно, если платить будете, – Ольга строго посмотрела на меня. – Западные телеканалы хорошо платят.
– Будем, конечно, нам выделяют для этого деньги. Только…
– Что только? – Ольга уловила недоверие в моем взгляде.
– Прости за прямоту, сколько тебе лет?
– Я не стану кокетничать, – она улыбнулась. – Мне двадцать четыре.
– Честное слово, я бы не дал больше восемнадцати.
– Да ладно, это в маму. Она очень моложавая. Такая конституция. А у нее от бабушки. А бабушка всегда молодо выглядела в свою маму и так далее, – Ольга засмеялась. – Меня и сейчас иногда за школьницу принимают. Ну, мне пора, – Ольга в который раз посмотрела на руины и вздохнула. Видно, что ей совсем не хочется туда возвращаться. Находясь на базе, она ненадолго забывает о кошмаре, в котором живет уже много лет.
– Как же ты добираешься до дома? – спросил я и вдруг заметил стоявшую неподалеку грязную «шестерку» с тонированными стеклами. На капот машины облокотился совсем юный чернявый парень с бледным, болезненным лицом. С хмурым интересом он наблюдает за нами.
– Это Рустам, – сказала Ольга, перехватив мой взгляд. – Он живет в нашем подъезде и иногда по-соседски подвозит нас с мамой.
Парень явно нервничает, и взгляд его на Ольгу не показался мне соседским. Я вдруг поймал себя на том, что очень не хочу отпускать ее в эти страшные, черные руины, где нет ни воды, ни тепла, ни света, ничего, кроме страха и неизвестности, с этим недобро глядящим на меня чеченцем.
– Ты заходи в любое время, если нужно будет позвонить, – предложил я ей. – Если меня не будет, техники в курсе. Они тебя уже видели. А о гонорарах проводника договоримся!
– Хорошо, – улыбнулась Ольга и зашагала в сторону машины.
Ночью «саушки» снова принялись ровнять горы. Строительный вагончик, в котором спим мы с Гусем и Иваном, вздрагивает от каждого выстрела гаубиц и будто поеживается, когда над ним со стороны Ханкалы с протяжным свистом пролетают тяжелые, начиненные смертью металлические болванки. За окном повалил снег, и Вермут с Вискарем жалобно подвывают у крыльца в тон пролетающим снарядам. Пришлось открыть дверь и впустить собак в вагончик. Темными мохнатыми клубками ворвались они в сени и уселись на специально отведенные для таких случаев места. Высунув языки, горячо и часто задышали, благодарно сверкая в темноте глазами. Где-то далеко в горах слышны глухие, ухающие, словно из-под земли, разрывы и доносится едва различимый стрекот вертолета. Это он наводит артиллерию на цели, зависнув над горами, с помощью тепловизора выискивая теплокровных существ. На экране тепловизора тела животных и людей загораются красным. Большое скопление двуногих красных существ ночью означает банду боевиков. Туда и летят снаряды.
– Ну наконец-то, спят усталые игрушки! – бормочет Гусь. – Я уже без этой музыки и не засыпаю, она для меня вместо «Спокойной ночи». Дружок, а хочешь, я расскажу тебе сказку? – обращается он к Севрюгину и пинает его кровать. В ответ из-под одеяла раздается сонный мат техника.
– Ну, как хочешь, – говорит Гусь и мгновенно засыпает.
Я думаю об Ольге. Вспоминаю изящные ушные морские раковины. Спелые черешни карих глаз, локоны каштановых волос, изгиб тонкой шеи. Раковины. Ушные. Морские. Ну конечно, морские! Ведь и кровь человека по составу близка к морской воде. Создатель всего, что есть на этой Планете и во Вселенной, един. Во всем живом есть одни и те же химические элементы, повторяемость линий. В нас природа – и мы в природе.
Думаю о том, что сейчас делает Ольга в своем полуразрушенном войной доме, где нет ни тепла, ни воды, ни нормальной еды. Куда в любое время могут вломиться какие-то подонки и сделать с ней и матерью все что угодно. Захотелось хоть как-то помочь Ольге, но я не знаю как.
В прежних военных командировках я никогда не думал о мирных жителях. То есть искренне сопереживал им, делая материалы про жизнь обычных людей на войне, но никогда не пропускал через себя их боль и проблемы. Старался не знакомиться без необходимости и интересовался дальнейшей судьбой только в случае, если из этого мог получиться репортаж. Будешь слишком эмоционально сочувствовать одним – не сможешь рассказывать о других. Журналист должен быть беспристрастен и иметь холодную голову. Он простой рассказчик, который обязан максимально объективно описать ситуацию. Я давно понял – если позволю себе слишком проникнуться чьим-то горем, не смогу писать. Так же, как врач не сможет оперировать. Здоровый цинизм и юмор – буфер, который всегда меня выручал. Встретив Ольгу, я незаметно для себя нарушил одну из важнейших заповедей репортера-стервятника. Я думаю об Ольге. Странно, но мысль о том, что они с матерью ночуют в руинах, мешает мне заснуть.
Чтобы отвлечься, пытаюсь представить, как выглядит их жилище сейчас и как выглядела комната Ольги до войны. Плюшевые игрушки, всякие девчачьи штучки и, конечно, пианино. Пианино обязательно должно быть… Ушные раковины. Идеальные спирали. Вселенная. Раковины. Морские…
Ольга появилась на базе через два дня. Все это время, выезжая на съемки в город или возвращаясь с них, я с надеждой смотрел в сторону КПП – не мелькнет ли синий, отороченный мехом, капюшон?
Я перегоняю в Москву материалы об уничтожении федералами подпольных нефтеперерабатывающих мини-заводов и о бунте контрактников в одной из военных комендатур Грозного. Солдаты сложили оружие и отказались воевать, потому что финансисты не выплачивают им положенных «боевых» денег, требуя «откаты». Руководству этот материал нравится особенно. Это бомба, и когда она рванет в эфире, непременно будет грандиозный скандал, а это принесет каналу дополнительные рейтинги.
Дверь за моей спиной приоткрылась, пропуская снаружи лучи света, забелившие мониторы. В белом прямоугольнике стоит Ольга. Она приветливо улыбается и слегка краснеет, как и в первый день нашего знакомства.
– Я стучала, – говорит она, смущаясь.
Снимаю наушники и, стараясь не выдать неожиданную радость, машу ей рукой – заходи, мол! Сегодня на ней вместо синей куртки короткое черное пальто. Волосы гладко убраны назад и собраны на затылке черной заколкой, полностью открывая замечательные ушные раковины и подчеркивая изящный изгиб шеи. Как и в прошлый раз, на лице почти нет косметики – лишь легкая пудра на персиковой коже, длинные ресницы чуть тронуты тушью и почти бесцветная помада на полных чувственных губах. Ей снова надо позвонить в Москву. Набираю на спутниковом телефоне шифры и мобильный номер ее отца, который Ольга диктует по записной книжке, кожаная обложка которой в некоторых местах протерлась насквозь.
– Это дедушкина, – заметив мой взгляд, говорит Ольга.
– Алло, – после нескольких длинных гудков раздался мужской голос, который показался мне молодым. Передаю трубку Ольге и выхожу из вагончика, чтобы она могла спокойно поговорить с отцом.
Ольга выходит через несколько минут. Как и в прошлый раз, помогаю спуститься ей по железным обледенелым ступенькам, держа за тонкую, прохладную ладонь. Ольга выглядит взволнованной. Спрашиваю, все ли в порядке.
– Да, просто мы так редко с отцом созваниваемся, последний раз это было полгода назад. Мне немецкие журналисты давали позвонить, – слезы затопили янтарь ее глаз, и от этого они кажутся еще крупнее, словно под увеличительными линзами.
– Папа сказал, что постарается помочь нам с мамой как можно скорее выехать отсюда. Он обрадовался, что мама наконец согласилась. На первое время обещал снять квартиру в Москве, а там видно будет, – она улыбнулась, и два ручейка горными потоками брызнули из глаз по щекам, увлекая за собой едва заметные крупинки пудры. Ольга смахнула ручейки и виновато улыбнулась:
– У отца давно уже другая семья. А тут мы еще. Впрочем, это я уже говорила…
Мы сидим с ней в столовой Дома правительства – единственном месте на базе, где можно поесть. Как альтернатива есть еще чеченская шашлычная на площади перед КПП, но я не люблю ее за тесноту, накуренность, липкие столы и пластиковую посуду.
Ольга отказалась от еды, как я ни уговаривал, согласившись только на стакан яблочного сока и шоколадку. Мы рассказываем по очереди каждый о себе. Она мне – про музыкальную школу, своих подруг, которые давно покинули Чечню и с которыми утеряна связь, про довоенный Грозный. Я – о родном Нижнем Новгороде, Москве и всякой ерунде, о которой говорят с человеком, когда с ним просто хочется говорить. В какой-то момент Ольга посмотрела в сторону, заулыбалась, замахала руками. Обернувшись, я увидел достаточно привлекательную женщину средних лет. Улыбаясь, она идет к нашему столику.
– Это моя мама, – шепнула Ольга. – Она здесь работает, я говорила.
– Здравствуйте, я Ольга Ивановна, Олина мама, – представилась женщина, целуя дочь в щеку и протягивая мне руку.
– Да, мы две Ольги! – засмеялась Оля.
– Здравствуйте, – отвечая на рукопожатие, я слегка привстал и неуклюже показал на стул, предлагая присесть.
– Я ненадолго, – сказала женщина, присаживаясь.
Судя по Ольгиным рассказам, ее матери должно быть за пятьдесят, но на вид я не дал бы ей больше сорока пяти. Ясно, что в молодости эта женщина была очень красива и пользовалась вниманием мужчин. Видимо, муж-чеченец ревновал не зря, опасаясь соперников. Неглубокие морщины уже тронули ее лицо в уголках рта и век, но сами глаза, большие, как и у дочери, только не карие, а зеленые, смотрят на мир с живым интересом. Правда, иногда они внезапно замирают и тускнеют изумрудами, от которых убрали луч света, когда она вспоминает что-то неприятное. Но через мгновение Ольга Ивановна находит новый повод для веселья:
– Ольгуш, ты пригласи ребят к нам в гости, пусть снимут, как выживает в руинах недобитая русская интеллигенция, – и тут же изумруды в глазах гаснут, подергиваясь болотинкой, – а вы знаете, какой красивый был город!
На ней строгий, немного старомодный, видимо, из начала девяностых, довоенный еще костюм: узкая, длинная тёмно-серая юбка, подчеркивающая стройную фигуру, и такого же цвета приталенный пиджак с большими накладными карманами. Белая блузка под пиджаком с небольшим кружевным воротником. Наверное, этот костюм Ольга Ивановна надевала, когда еще преподавала в школе музыку. Косметикой, как и дочь, она почти не пользуется. Скорее всего, чтобы не раздражать радикально настроенных мусульман. В ее взгляде, повороте головы, осанке что-то гордое и величественное, как будто она до сих пор на сцене: встанет сейчас и пойдет выступать дуэтом с Давыдовым, а не перепечатывать бесконечные приказы и распоряжения, да мыть полы, когда все уйдут, надев поверх серого костюма синий халат.
Ольга Ивановна просидела с нами целый час, а когда спохватилась, стало смеркаться. Им с дочерью надо возвращаться в руины, чтобы успеть до комендантского часа. Я проводил их до ворот базы, где на белой «шестерке» поджидал все тот же мрачный, настороженный Рустам. Рынок перед комендатурой стремительно пустеет, торговки торопятся по домам. С разных концов города доносятся автоматные очереди, иногда глухие разрывы гранат. Привычная какофония заменила обычный городской шум. Мне стало стыдно, что эти две женщины едут на ночь глядя в грозненские руины, куда даже федералы суются только днем. А я остаюсь на базе, где есть хотя бы иллюзия защищенности. Ольга Ивановна сразу как-то сгорбилась и теперь выглядит на свои пятьдесят с хвостиком. Уже без особых церемоний прощается и как-то суетливо усаживается в машину.