И тогда, в тот приезд, я торопился показать Луизе места, так или иначе связанные с событиями моего детства. О, это были громкие события, отнюдь не предназначенные для детского чтения! Я показывал жене места действия и, волнуясь, объяснял, что и как тут было, чем закончилось, и что было после того, как всё закончилось…
Но тогда я рассказывал ей обо всем так подробно и так дотошно, что было бы странным сейчас повторять это сызнова. Может быть, ей это уже не покажется интересным.
Я не хотел повторяться.
Но и не мог, пребывая в возбуждении, всегда свойственном человеку при встрече со своим прошлым, оставаться безмолвным, безгласным, немым.
Я повел свой рассказ не вслух, а мысленно, как бы для самого себя.
Смотри, смотри!.. — говорил я самому себе. — Это Благовещенский собор — какая Византия, не правда ли?.. А рядом с ним — Благбаз, то есть базар у Благовещенского собора. И в этом сокращении — весь Харьков. Смешно? Нет, никто не смеется…
А вон там — Университетская горка. Сейчас будет мост через реку Лопань. Тут, на Лопаньской стрелке, стояла гостиница «Спартак». Это была не простая гостиница, а нечто подобное мадридскому отелю «Флорида», который Эрнест Хемингуэй описал в «Пятой колонне». Помнишь? То ли общежитие профессиональных революционеров, то ли их боевой штаб… И я не только видел в детстве эту гостиницу и ее обитателей. Я жил в ней, жил среди них, жил целый год!..
А в войну гостиницу «Спартак» взорвали, видишь, до сих пор — пустое место… Кто взорвал? Гм, в Харькове не принято задавать подобные вопросы. Потому что полгорода, уходя, взорвали сами, чтоб не досталось врагу, а остальное взорвали немцы… Едем дальше.
Автобус вырулил на площадь Розы Люксембург. Справа было огромное здание, которое, в бытность мою харьковчанином, называлось Дворцом Труда, не знаю, как теперь. А напротив него высились мрачные дома с угловыми башнями, подобные средневековым крепостям. Но я знал, что это никакие не крепости, а гостиницы «Интуриста». В одной из них служила моя мама, и там я тоже бывал не раз, бегал по коридорам… Ладно хоть эти здания стоят на прежнем месте.
Но за следующим поворотом сердце мое горестно сжалось.
Нету!.. Хотя я и знал, что его давно нету, но почему-то еще надеялся, что, может быть, мне лишь показалось, что нету, а оно есть. Но его не было…
Представляешь, — говорил я самому себе, — это было прекрасное, белоснежное, лебединой красоты здание. Белый мрамор и снаружи, и внутри. Бывшее Дворянское собрание, построенное в честь победы над Наполеоном. А в советские времена, когда Харьков еще был столицей, здесь размещался Всеукраинский исполком. Когда же столица переехала в Киев, что было делать с таким распрекрасным дворцом? Его отдали детям. Шесть белоснежных колонн увенчали фигурами шести пионеров, трубящих в горны…
Я чуть ли не каждый день бывал в этом дворце. Занимался в авиамодельном кружке, а еще в литературном. А еще в белоколонном зале этого дворца целый день, с утра до вечера, крутили фильмы — «Остров сокровищ», «Новый Гулливер», «Дума про казака Голоту» — и я по сто раз смотрел каждую из этих картин… Деньги? Какие деньги? Нам тут целый день бесплатно крутили кино…
Где же он, этот Дворец пионеров? Его нет, его взорвали… Кто взорвал? Но в Харькове не принято задавать подобные вопросы.
Так. Сквер на Театральной площади. В одном конце сквера стоит бронзовый Гоголь, в другом — бронзовый Пушкин. Они отвернулись друг от друга, будто рассорившись насмерть. Сейчас им крикнут «Сходитесь!», и они повернутся, вскинут пистолеты…
За сквером — здание Госбанка, построенное академиком Бекетовым.
«Смотри, это — академик Бекетов… — шептала мне мама, показывая седобородого старичка, который каждый день, в одно и то же время, степенно шествовал с шишковатой тростью по улице Дарвина, по бывшей Садово-Куликовской, где мы жили некоторое время. — Это архитектор Бекетов, — объясняла мне мама. — Он построил весь Харьков…»
Да, я уже знал, и весь Харьков знал, что этот старичок построил и громадное банковское здание на Театральной площади, и Сельскохозяйственный институт на улице Артема, и Дом ученых на Совнаркомовской, и библиотеку на улице Короленко, и школу на улице Дарвина, в которой я учился, весь центр, весь город…
Я даже предполагал, что он каждый день, с самого утречка, берет в руки, для порядка, шишковатую трость и отправляется в обход харьковских улиц, где стоят построенные им дома. Все ли они на месте? В должном ли виде? А то, неровен час, оставишь их без присмотра, и они исчезнут, будто их никогда и не было…
Но позже я догадался, что старичок-академик, наверное, просто ходил в одно и то же время обедать в столовку Дома архитекторов, который тоже располагался на улице Дарвина. Я туда тоже иногда наведывался: мама посылала меня в эту столовку с судками, я брал обеды на дом, чтобы не сдохнуть с голоду, покуда она на работе, да и ей самой когда куховарить?
…Интересно, а что думал академик Бекетов, построивший весь Харьков, о небоскребах на площади Дзержинского, которые, вот уж точно, построил не он?
В окне гостиничного номера стояли, как на параде, небоскребы Госпрома.
Они были подобны горному хребту, над которым славно поработали кубисты, убрав диагонали, стесав острия, выпрямив всё, что есть: стены, кровли, порталы, проемы окон — всё подчинив прямой линии, всё возведя в квадрат.
Вершины горного хребта состязались между собою, не признавали чужого первенства, каждый пик норовил показать себя наособицу. За каждой башней, устремленной в небеса, тянулись башенки пониже рангом. Они отгораживались друг от дружки пустотой, но, вместе с тем, не порывали связей, сообщались между собою крытыми переходами, зависшими над бездной.
И не так уж заоблачны были эти высоты! Вся игра шла на уровне полутора десятков этажей. Но именно перепад высот создавал эффекты взлетов и падений, от которых перехватывало дыхание…
Всё это чудо было в окне, как на ладони.
Я не случайно акцентирую это выражение: как на ладони.
Потому что эффект Госпрома создавался не только цепью его зданий, но и площадью, распростершейся перед ним.
Говорят, что подобной площади нет нигде в мире! В сравнении с нею Красная площадь у стен Кремля кажется пятачком, плешкой. Да и знаменитая площадь Святого Петра в Ватикане, в Риме, не выдерживает сравнения.
Казалось бы, чего уж хвастаться самым большим пустырем в мире?
Но теперь эта площадь вовсе не выглядела пустынной и голой. Она была расчленена на фрагменты, оживлена множеством оазисов, на которых колышут свежей листвой деревья, пестрят цветами клумбы. Гранитные парапеты и фонарные мачты организуют пространство, вводят его в должные рамки, а внушительный памятник Ленину оттягивает на себя часть внимания, которое, всё равно, возвращается к Госпрому…
А ведь я помню эту площадь совершенно голой, хоть шаром покати.
Но тогда по ней катились не шары, а танки.
Грозные гусеничные крепости, на которых вращались броневые башни, а из башен торчали пушечные стволы внушительных калибров, из люков высматривали наземные цели пулеметы, а другие пулеметы, спаренные, в это время обшаривали небо: нет ли там чужих, залетных крыльев? нет, все крылья наши…
От рева мощных дизелей и грохота гусеничных траков закладывало уши. Сизый дым выедал глаза.
Но чувство ликования перекрывало все эти неудобства. Ведь было совершенно ясно, что на свете нету силы, способной противостоять этой силе.
И нету в целом мире площади, лучше приспособленной для первомайских военных парадов.
А через несколько лет — всего лишь через два года, — для этой гигантской площади нашлось еще одно практическое применение.
Немцы согнали на эту площадь восемьдесят тысяч харьковских евреев, построили их в колонны и погнали по Сумской, по Старомосковской, по шоссе к Тракторному заводу, где уже были вырыты рвы и где стояли со «шмайсерами» наготове расстрельные команды…
Лучше повернем время вспять, вернемся к добрым старым временам, хотя еще вопрос: а бывали ли они вообще?
Вернемся к Госпрому.
Его начали строить в 1925 году, а закончили в двадцать восьмом, когда Харьков еще был столицей Украины.
В этой затее, конечно, угадывалось желание превзойти всех, утереть всем нос, показать и своим, и чужим, где раки зимуют.
Но когда дело было сделано, гордыня, тщеславность намерений, все эти соображения отступили на задний план.
А на переднем плане осталось фантастическое и прекрасное сооружение.
Гребень разновеликих небоскребов (по-украински — хмарочесов, тоже красиво), обступивших полукольцом громадную площадь.
Тогда в ходу была легенда, будто бы Госпром построили американцы, специально приглашенные в Харьков для этой цели. Что именно они возвели все эти небоскребы — точь в точь как у них в Америке.
И тогда, мол, украинские зодчие решили дать бой самоуверенным янки и, в пику им, ударными темпами поставили на левом фланге ансамбля еще одно здание — Дом проектов, — который был на целый этаж выше Госпрома (тринадцать этажей, чертова дюжина, а здесь все четырнадцать, знай наших!..) и который своими изящными легкими статями как бы спорил с громоздкостью Госпрома.
Не знаю, что тут правда, а что — восторженный домысел.
Справочники называют авторами всего сооружения архитекторов Серафимова и Кравца, иногда добавляя к этим фамилиям «и др.» Может быть, именно в этих «и др». скрывались некие американцы? А может быть, этими недомолвками пытались прикрыть имена расстрелянных, замученных в тюрьмах людей? Потому что всю великую славу Харькова — его уникальные здания, его ядерные реакторы, неуязвимые танки, гигантские самолеты — всё это создали люди, фамилии которых были вычеркнуты из исторической памяти, и я далеко не уверен, что все они теперь возвращены.
Порою мне кажется, что само рождение американской легенды определено не фактом, а образом.
Дело в том, что ансамбль харьковского Госпрома обладает поразительным свойством: он воспроизводит не очертания какого-нибудь конкретного небоскреба (а тогда, в двадцатых, еще не были построены ни Импайр стейт билдинг, ни Крайслер, ни, тем более, близнецы Торгового центра), но воссоздает как бы весь массив Нью-Йорка целиком, всё гигантское столпотворение Манхэттена, каким он видится с Атлантики, когда подплываешь к Нью-Йорку пароходом или подлетаешь к нему самолетом, перемахнув океан…
И мне сдается, что необозримое, почти абсурдное пространство площади перед Госпромом выполняло еще и эту функцию: то есть площадь играла роль океана.
Именно так появился в этом городе собственный сверкающий парадный Манхэттен, любующийся своим отражением в атлантической глади асфальта.
И тут, очень кстати, я вспомнил об одной пустяковине, о клочке бумаги, заложенном в кармашек путевого блокнота.
Уже собираясь в Харьков, я случайно увидел в газете «Правда» от 3 мая 1980 года крохотную заметку, которая называлась «Мамонт… из метро».
«Харьков, 2 (Корр. „Правды“ И. Лахно). На шестиметровой глубине строители станции метро „Площадь Дзержинского“ обнаружили диковинные кости. Вскоре сюда прибыли палеонтологи музея природы Харьковского университета и установили, что метростроевцы откопали останки мамонта.
— Это не первый случай подобных находок в черте города, — сообщил директор музея Л. Корабельников. — Здесь же в 1925 году во время рытья котлована под дом были извлечены бивни мамонта.
Самый удивительный и ценный для палеонтологов клад был скрыт под толщей земли в древней пойме реки Харьков, в районе поселка Журавлевка. Тут при прокладке туннеля нашли целое кладбище вымерших животных».
Я вырезал эту заметку из газетного листа, сунул в кармашек блокнота, а сейчас извлек ее оттуда, внимательно перечитал.
«…строители станции метро „Площадь Дзержинского“ обнаружили…»
То есть, это было где-то здесь, рядом с гостиницей, в которой нас поселили, а точнее — под нами.
Не знаю, как насчет двадцать пятого года — тогда меня еще не было на свете, — но где-то в конце тридцатых, когда я уже был, по Харькову прошел слух, что возле зоопарка откопали мамонта. Может быть, об этом тоже сообщили газеты или передали по радио, но я узнал об этом из разговоров на школьной переменке.
После уроков отправился к зоопарку. Он был недалеко от нашей школы: пешком по улице Дарвина, пересечь Пушкинскую, чуть вверх, к городскому саду, где недавно поставили памятник Тарасу Шевченко. Сам с усам, под ним мужики с рогатинами, узники в путах, гайдамаки в шароварах, брошенки с младенцами. Да еще толпа ротозеев со всего города, явившихся созерцать это чудо, памятник, какого больше нет нигде, только в Харькове, у нас ведь всё самое лучшее на свете.
Но в эти дни толпа откочевала к зоопарку.
Здесь, за дощатой оградой, громоздились кучи рыжей глины, только что вынутой из ямы. Голые по пояс работяги орудовали лопатами, выбрасывали грунт в отвал. Бородатые старички в панамках заглядывали в ров и что-то записывали в свои тетрадки…
Из отрытого рва торчала огромная загогулина, похожая на корабельный якорь, на гигантский рыболовный крючок, на серп без молота.
Однако всё это не шло в сравнение с бивнем ископаемого мамонта, который торчал из ямы.
Глядя на эту невидаль, я краем уха вслушивался в пересуды.
Одни говорили, что бивень мамонта, конечно, больше, чем обычный слоновий клык, но сами мамонты не крупнее слонов, просто они очень косматы, потому и кажутся огромней и страшнее… Другие удивлялись такому совпадению, что мамонт сдох не где-нибудь, а прямо в зоопарке, вот ведь как угадал… Третьи же рассуждали о том, что вот, даже двадцать тысяч лет назад Харьков был центром притяжения, средой обитания мамонтов, то есть он гораздо древнее других городов, так, спрашивается, почему же украинскую столицу всё-таки перенесли в Киев?..
Еще в заметке, которую я вырезал из «Правды», говорилось о Журавлевке, где отрыли целое кладбище мамонтов.
А я и Журавлевку знал, как свои пять пальцев.
Потому что всякий раз, когда выпадало свободное от уроков время, я бегал через Журавлевку, через реку Харьков, через мост на Рашкину дачу, на Малиновскую улицу, где жили мои двоюродные братья — Юра и Коля Приходько. Ведь у меня не было родных братьев, сестер тоже, поэтому двоюродные братья были мне как родные.
(Не забыть бы и в этот приезд смотаться на Малиновскую, хотя теперь там никого из родни не осталось).
Так вот, бегая мальчишкой через Журавлевку, я даже не предполагал, что под моими ногами, под землей, схоронилось целое кладбище доисторических животных.
Лишь теперь я узнал об этом.
И это новое знание заставило меня совсем по-иному взглянуть на знакомый с детства городской пейзаж, что был сейчас в гостиничном окне.
Теперь, в зыбком мареве воздуха, колышущемся над разогретым асфальтом, он смотрелся уже не полукольцом конструктивистских бетонных небоскребов, не доморощенным Манхэттеном, любующимся собою в волнах океана, а иначе, совсем иначе.
Я вдруг увидел на этом пространстве, вдоль всего горизонта, шевелящуюся живую массу, подобную надвигающимся грозовым облакам.
Огромное стадо доисторических животных набрело, после долгих кочевий, на это раздольное плато, где лежали обломки стаявшего ледника, где просыхали лбы базальтовых валунов, текли говорливые реки, поросшие вдоль берегов непритязательной зеленью.
Мамонты жили своей обычной жизнью.
Вон там два косматых великана сошлись в бою — сшиблись черепами, бивнями, — то ли что-то не поделили, то ли просто взыграла кровь… А вон там, в сторонке, мамонт взгромоздился на мамонтиху… А еще подале счастливые родители выгуливали своих забавных мамонтят… Кто занят поиском пропитания, а кто уже дрыхнет, храпит, насытив бездонное брюхо.
Лишь один, самый крупный, самый мощный — весь в свисающих складках ноздреватой брони, в рыжих космах шерсти, горбатый от старости, лобастый от ума — наверное, вождь или пророк, — поднял к небу округлые бивни, воздел хобот — и трубит, трубит тревожно, взывая к остальной братии…