«Я беседовал с иноком Ферапонтом дважды. Было видно, что он очень собранный. Углублённый внутрь себя. Он деятельно занимался Иисусовой молитвой. А это сразу видно. Как видно? А сосредоточенность... Когда человек напряжённо удерживает молитву, когда он старается быть в предстоянии перед Богом, это ощущается... Отсекаешь помыслы и хранишь молчание... Внутреннее и внешнее.
Знаю людей, которые держали Иисусову молитву, в Оптиной были и сейчас, конечно, есть многие братья, которые стараются держать эту молитву, но ни у кого из них тогда не чувствовалось такой внутренней сосредоточенности, как у отца Ферапонта.
Я стремился к внутреннему деланию, искал таких людей, и он был такой. Насколько он продвинулся в молитве —одному Богу известно. Но то, что он находился в этом делании,—это да.
Великим постом я приехал в Оптину и, побеседовав с отцом Ферапонтом, спросил у него совета про себя самого. Но он не стал от себя ничего говорить, а отправил меня к старцу, отцу Илию. И старец благословил меня остаться в Оптиной на год, сказал поступать в семинарию.
Я много, долго размышлял. А после гибели братии почувствовал такой духовный подъём! Знаешь, когда за Православие страдают, это очень вдохновляет! Понимаешь? Они своей жизнью заплатили, а ты вообще ничего не сделал...
Вот—рассказал. Поделился. А сейчас, извини, нужно идти служить панихиду»
А спустя несколько минут воспоминаниями делится со мной иеросхимонах отец
Серафим (в 1993 году— иеромонах Михаил):
«Отец Василий, отец Трофим, отец Ферапонт — это люди, которые подвизались, искали Бога и созрели для вечной жизни. Отец Василий был ярким человеком, ему Г осподь даровал мощный дар проповеди, дар слова. А стихи духовные какие он писал! Молитвенник. На нём была такая благодать... Он шёл впереди всех!
Отец Ферапонт молился. Он и молчал, потому что молился. Когда молишься, не до суетных разговоров... У него в дневнике последняя запись—слова Исаака Сирина: «Молчание есть таинство будущего века». Царской силы был человек и физически и духовно. Он каждую ночь вставал и делал пятисотницу. Ночью, отрывая время у сна. Пятисотницу ночью мало кто делает... На пол телогрейку, чтобы звук заглушить от земных поклонов...
Отец Трофим всегда всем помогал. Богатырь. На траулере работал — несколько коробок тяжеленных в одной руке нёс. Он постоянно находился в доброделании. Божий человек.
Все трое убиты подло — в спину.
Многие чувствовали, что произойдёт что-то страшное. Я после пасхальной заутрени во Введенском храме шёл в скит, чтобы готовиться к средней литургии. Шёл, как обычно, дорожкой к скиту в предрассветной темноте и вдруг почувствовал ужас. Он охватил меня так сильно! Никогда в жизни я не чувствовал такого ужаса! Отец Мелхиседек делился потом, что испытывал страшное уныние.
А ещё раньше, у храма, на меня вдруг вышли трое, в кожаных куртках. Они шли прямо на меня, и у них были такие взгляды, полные злобы, что я сразу подумал: «Убийцы!» Хотя ещё ничего не знал о предстоящем убийстве. Атам снимали фильм об Оптиной. И как раз мощный луч света. И эти трое стушевались, развернулись, ушли в темноту. Я сейчас думаю, что тоже мог погибнуть. Но я был не готов тогда, и Г осподь не попустил.
А они были готовы. На них печать Божия была — Господь взял лучших из нас. Их привезли потом на машине, а они лежали, как живые, мягкие, на лицах— мир и покой. Иногда говорят: «Убили первых попавшихся...» Нет. Они были избранники Божии. Умереть за Христа—это честь, которую ещё нужно заслужить.
Всё, сейчас будет чин о панагии. Помоги Господи!»
После послушания в этот день мне нужно было на почту. Приезжаю, а в почтовом отделении огромная очередь. Душно, жарко. А тут ещё передо мной стоит пожилая женщина очень словоохотливая и начинает со мной разговаривать. Я, уставшая, отвечаю неохотно, а потом вслушиваюсь в её слова и понимаю, что эта встреча неслучайна. И рассказывает она мне о чудесной помощи убиенной братии! Вот что рассказала мне Галина Дмитриевна, жительница Козельска:
«Тяжело стоять, жарко... Ну ничего... А ты, милая, в Оптиной, небось, трудишься? Как узнала? Ну вас, оптинских, видно: молодые сейчас нечасто юбки длинные и платки носят... Я раньше в монастыре часто бывала...
Да... Сейчас вот редко езжу, а раньше часто... Почему редко? Думаешь, сколько мне лет? Не-ет. Не семьдесят. Мне восемьдесят лет! Так что уже тяжело... В ближний храм хожу. С мужем. У меня три года назад муж появился! Может, тебе это и забавным покажется: в такие годы замуж выходить... Но ты сначала послушай...
Знаешь, в жизни у меня много скорбей было. Росла с мачехой. Она меня не любила. Обижала очень. Потом замуж вышла, а муж пить начал. Тоже сильно обижал. А потом дети выросли, разъехались далеко, муж умер. И осталась я совсем одна. И была у меня такая скорбь —одиночество...
Вот как-то, три года назад, приехала в Оптину, смотрю: а там люди окружили отца Илия. Знаешь старца Илия? Я тихонько подошла. А он вдруг ко мне поворачивается: «Как поживаете, матушка?» А я смутилась и отвечаю: «Да вот старая уже, а пожить ещё хочется...» А он улыбается и спрашивает: «Двадцать лет хватит?» А мне как раз семьдесят семь исполнилось. Я и выдала: «Тогда уж, батюшка, двадцать три, чтобы как раз до ста лет дожить!» Он улыбнулся. Я унывала, а от его улыбки сразу легче на душе стало!
Пошла в часовню к убиенной братии. Смотрю: там девушка записку за крест прячет. Я у неё спрашиваю: «Что это вы делаете?» Она засмущалась, но всё же отвечает: «Вот прошу у отцов помощи... Они помогают... Господь их слышит...» И вышла из часовни.
Подумала я, подумала и тоже решила написать записку. Вслух поделилась:
— Отцы наши дорогие, любимые! Вот пока нет никого в часовне, я вам расскажу... Так мне тяжело одной, так одиноко! Помогите, пожалуйста! Знаете, жизнь несладкая была. И пролетела так быстро! Вот, может, ещё поживу, даже и лет двадцать... Только тяжело мне очень
одной... А ещё домик я хотела продать. Никак не продаётся... Давно уж... Помогите, если можно...
Это я сказала, а в записке только и написала: «Очень одиноко мне. Раба Божия Галина».
И что ты думаешь?! Не прошло и недели, как продала я очень удачно домик! И на этой же неделе познакомилась я со своим дедушкой! Где? А в храме! Дедушка у меня, знаешь, какой хороший! Георгий! В честь Георгия Победоносна! Очень верующий и добрый человек. Он у меня ветеран войны...
И так мы с ним хорошо зажили, что теперь и умирать не хочется... Вот три года живём... Мне — восемьдесят, ему—восемьдесят шесть. Может, кто-то и думает, что в таком возрасте спутник жизни не нужен... Только нам так хорошо вместе! После моего одиночества мне это так утешительно! Утром он встанет, (я-то забываю часто, а он —никогда), всегда сам святой воды попьёт, частицу просфоры скушает и мне принесёт. На службу в храм всегда вместе ходим. Ещё гуляем вместе, природой любуемся... Иногда ночью он встанет, я тоже проснусь, смотрю, а мой дедушка уже у икон стоит, тихонько молится... И так мы и живём мирно, дружно: отец Василий, отец Трофим и отец Ферапонт обо мне позаботились! Очередь моя подходит... Видишь, сколько я тебе рассказала...»
Вот такие три рассказа... И закончить мне хотелось бы стихами отца Василия на смерть иеромонаха Рафаила. Звучат стихи так, как будто написаны о нём самом и об иноках Трофиме и Ферапонте:
Нашёл бы я тяжёлые слова О жизни, о холодности могилы,
И речь моя была бы так горька,
Что не сказал бы я и половины.
Но хочется поплакать в тишине И выйти в мир со светлыми глазами.
Кто молнией промчался по земле,
Тот светом облечён под небесами.
Отец Василий, отец Трофим, отец Ферапонт, молите Бога о нас, грешных!
Истории монастырского киоска
Про пирожки
Люблю проводить свой отпуск в паломнических поездках. Не просто побыть несколько дней в святом месте второпях, наскоком, а пожить там, потрудиться во славу Божию, почувствовать себя почти своим в святой обители, увидеть её жизнь изнутри.
И вот я в Оптиной. Любимая моя Оптина!
В каждом святом месте своя благодать. Приехав, услышала такой диалог двух паломниц.
— Я только что от святого Александра Свирского.
— Да что вы?! И в Оптину? Ну и как вам Оптина?
— Знаете, в обители Александра Свирского более строгая атмосфера. А здесь как-то мягко, как дома. Что-то тёплое, родное. Может, это из-за природы?
Я живу в Оптиной уже месяц. На этот раз моё послушание—в хлебном киоске. Хлеб монастырский, бездрожжевой, на хмелю. Вкусный! А уж про пирожки и говорить нечего — объедение. С творогом, с рыбой, с грибами, с картошкой, с изюмом, с повидлом, с курагой. Глаза разбегаются — какой пирожок попробовать? Плюшки с сахаром и маком! Только успеваю подавать покупателям пакетики с пирожками. И наливать чай.
Сначала послушание кажется игрой. Вспоминаю детство. Во дворе под кустами сирени строим магазин. Игра захватывает всех. Рыжий Вовка приносит кирпич и доску. Это весы. Собираем листья лопуха —это овощи в нашем магазине. Когда магазин полностью обустраивается и совершается пара покупок, игра заканчивается. Весь интерес заключался в создании магазина. А процесс покупки лопухов, разноцветных стёклышек и другого «товара» уже не так привлекателен.
Теперь я могу поработать в настоящем монастырском киоске. Справа —стены и блестящие золотые купола Оптиной. Виден ангел с трубой на одной из башенок, собирающий верных под крылья обители. А если встать на крылечко киоска, то видны луг, жёлтая дорога, убегающая вдаль, сочная июньская зелень. Густой и тёплый воздух, солнце любовно и мягко согревает оптинскую землю. Голубое лёгкое небо с белыми невесомыми тучками. Несколько домиков с огородами, прилепившихся рядом с монастырём. Щебечут птицы, петух важно кукарекает. Смотришь вдаль, и сердце замедляет своё биение, мир и покой царят в душе.
Рядом с киоском — важные галки, шумные голуби, шустрые воробьи, ждущие от меня вкусных крошек. Самый крохотный и смелый воробышек дважды влетает через окошко ко мне в киоск и расхаживает по прилавку. Приходит важный рыжий кот и требует внимания. Кормлю его, и он, насытившись, укладывается на пороге, там, куда падают солнечные лучи. Греется на солнышке и мурлычет.
Уходя на обед в трапезную, забываю кота в киоске, не заметив, что он в тенёчек перешёл, за табуретку. Возвращаюсь назад, Миша—о нём речь ещё впереди — кричит: «Иди скорей, у тебя там кот торгует пирожками!» Я пугаюсь: «Батюшки, кошмар-то какой! Неужели проказник залез в пирожки? Ну всё, конец моему послушанию!»
Нет, рыжий и близко к ящикам с пирожками не подошёл, не обманул доверия. Видно сквозь окошко палатки, как он важно сидит на моём табурете, голова на уровне стола рядом с калькулятором. На подошедших паломников-покупателей смотрит важно и спокойно: дескать, всё в порядке, ждите, сейчас вы получите свои пирожки.
С утра послушание кажется лёгким и весёлым. Но к концу дня ноги болят, в голове гудит, соображаю плохо. И считаю уже медленно. Скоро нужно уносить столы и стулья, а послушника, который этим занимается, не видно. И тут на помощь приходит Миша.
Про Мишу, который не знает о кризисе
Миша достался мне по наследству от предыдущей послушницы монастырского киоска. Начинаю работу и вижу, что неподалёку подолгу сидит мужчина лет сорока пяти. Одет он худо, небрит, на голове лыжная шапочка. На ногах тапочки. А глаза добрые и ясные, как у ребёнка.
Миша помогал тем, кто нёс послушание в монастырском киоске. Нужны мужские руки: воды в бочку натаскать для чая, расставить столы и стулья утром и убрать их вечером или в случае дождя. Протереть столы и убрать одноразовую посуду, забытую покупателями-паломниками.
Вообще-то принести воды и расставить столы и стулья—это послушание брата, который привозит хлеб и пирожки на тележке и увозит пустые ящики. Но он очень загружен работой, и не всегда его можно дождаться. А Миша тут как тут.
В выходные желающих попить чая с монастырскими пирожками так много, что я порой остаюсь без обеда. Выйти на улицу и прибраться некогда. А тут Миша:
— Водички принести, а?
— Давай тряпку, там детишки чай пролили, надо стол вытереть, во!
— Щас дождяра ливанёт, давай мебель твою начну убирать.
Миша сейчас нигде не работает. Решил отдохнуть летом. А осенью собирается опять устраиваться на работу. У Миши летние каникулы.
Знающие Мишу люди говорят, что он всю прожитую жизнь работал грузчиком.
А этой зимой работал на мойке автобусов. Говорят, что он не пьёт. Очень добрый и кроткий человек. Но умственное развитие у Миши как у ребёнка.
Он говорит про себя:
— Я, это, не очень умный. Живу, во!
— Миша, как ты учился?
Смущённо улыбаясь, показывает один палец, а затем два пальца:
— Колы да двойки! Во! Восемь классов закончил!
— Миша, ты почему с работы ушёл?
— Автобусы мыл! Зимой! Во! А ты попробуй зимой холодной водой автобусы мыть!
У Оптиной иногда стоят нищие, просят милостыню. Миша денег не просит.
— Миша, ты на что живёшь? Ты не просишь милостыню?
— Не! Я машины мою. Мне за это дают денежку. А иногда ничего не дают. Смеётся.
Сегодня Мише за работу дали сто рублей. Миша счастлив. Он гордо показывает мне сторублёвую бумажку: «Деньги!» Сидит за столом. Время от времени достаёт сто рублей, разглаживает, рассматривает, снова бережно кладёт в карман.
К киоску подходит блаженненькая Мария, она уже пожилая, но улыбка у неё как у ребёнка. На плакате, висящем на груди, написано: «Помогите сироте Марии на лекарства».
Миша суетится, подбегает ко мне:
— Во! Марии дай чаю! И пирожков! Это... С картошкой и булочку с маком! Во! Я заплачу! У меня есть деньги!
И Миша радостно протягивает свою драгоценность — сторублёвую бумажку. Миша покупает Марии то, что любит сам, ведёт старушку, усаживает и радостно угощает. Он счастлив. У него есть деньги, и он может потратить их на более нуждающегося человека.
Миша радуется простым вещам —солнцу и дождю. Чаю и булочке. Воробьишке, клюющему крошки с его ладони. Рыжему коту за калькулятором. Возможности помочь людям. У Миши нет кризиса. Он не читает газет и не знает о нём.
— Миша, у тебя родители живы?
— Не! — Миша отвечает коротко и отходит.
Сидит за столом, думает, видимо, о грустном, затем подходит:
— Алёнушка! А я свою мамочку знаешь, где похоронил? На новом кладбище! У меня мамочка очень хорошая была. Она меня строго держала — во! И любила! А теперь я один совсем. Плохо, Алёнушка, одному.
— Ну, ничего, Мишенька! Да и не один ты! Ты же со мной!
— Да, я с тобой! Я тебе помогаю, да?!
Мишу угостили конфетами. Он приносит их мне:
— Алёнушка, сестрёнка, конфеты, во!
Ему приятно поделиться своей радостью.
У Миши есть мечта.
— Алёнушка, а знаешь, хочу я свой домишко! У меня там банька будет, во! Хочу завести два поросёнка, барашка, гусей. Хорошо!
К киоску подходит милиционер:
— Миша! Мишка! Ты чё не бреешься? Ты у нас, этот, как его, комильфо! Дон Жуан!
И обращаясь ко мне:
— Он вам не мешает?
Миша смущён словом «комильфо». Я вижу, что он очень деликатен. При всей простоте, Миша своей скромностью и тонкостью чувств мог бы соперничать с самым образованным человеком. Миша краснеет и пытается улыбаться милиционеру, и я чувствую, как ему неудобно за грубые шутки. Душа у него детская и чистая.
Сегодня у Миши сплошные искушения. После милиционера к киоску приехал холёный мужчина на дорогой иномарке. Купил, долго выбирая, пирожок с рыбой и кофе. А потом подошёл к сидящему за столом Мише и, присаживаясь, бросил ему: «Пшёл вон отсюда! Развелись тут, бомжи несчастные!»
Миша покраснел и встал. Бросил взгляд в мою сторону и кротко отошёл от киоска.
Сел на бордюр рядом с колонкой. Сидит. Г олову опустил.
Мужчина из иномарки подходит ко мне второй раз: «Налейте, пожалуйста, ещё кофе».