Иногда Славка Чех не доходил до школы, падал пьяным прямо на улице. Но не замёрз. Родители от своей пьяной жизни померли рано, и остался Славка один. Да он и раньше был один... Отец и мать почти не разговаривали с ним, не обращали внимания. Они просто жили рядом. А он жил совсем один.
И жизнь эта проходила как во сне, иногда он не мог отличить сон от реальности. Было несколько просветов в жизни, когда он не пил, может, несколько недель. Но от этого становилось только хуже. Один из просветов яркий, совсем детский. Славка помотал головой: детское воспоминание так и лезло в трезвую голову.
Тогда была такая же холодная зима. И вьюга. И Славка постоянно мёрз. Спал на печке, пытаясь согреться, но печка часто оставалась нетопленой. Однажды утром Славка вышел во двор и увидел: собака Найда, которую недавно отец притащил откуда-то и сразу забыл о ней, ощенилась. И щенки были такие маленькие, смешные, как игрушечные. Славка не стал, как обычно, допивать вино за родителями. Наскоро похватал объедки, всё есть не стал — понёс Найде.
Недели три Славка не пил: некогда было пить. Нужно было найти еду для Найды, потом найти инструменты, молоток, гвозди, доски, тряпки всякие и утеплить сарайчик, чтобы щенки не замёрзли. У них открылись глазки, и они стали ещё забавнее. Славка планировал их раздарить, а одного щенка, коричневого, с белым пятном на груди, самого смелого и бойкого, оставить себе.
Славка придумал ему кличку — Верный. Лучшего ничего не придумалось. Верный— хорошая кличка для собаки! И теперь у него будет друг. Настоящий друг. Который не будет смеяться и презирать его, вечно пьяного, дурашливого Славку Чеха. Не будет относиться к нему как к совсем пропащему человеку. Ведь он ещё не совсем пропал, нет? Пока жив, есть надежда. А может, он и пить бросит... Когда жить хорошо, интересно, зачем пить?!
Он сидел вечером в сарайчике, и Верный тыкался влажным коричневым носом в ладони, смешно пытался играть, хватая за штаны. Вырастет—будет его, Славкин пёс. Большой, сильный, преданный. И он будет любить его, Славку. А ему оказывается так нужно, чтобы его хоть кто-то любил. Он как-то никогда не думал об этом раньше. А теперь вот понял: это же так нужно, чтобы тебя хоть кто-то любил...
Учительница по математике при виде трезвого Славки удивилась и позже, в учительской, делилась с коллегами:
— А у Славы Чеха, оказывается, глаза умные... Надо же... Как этот ребёнок до сих пор дебилом не стал — просто поразительно... Да...
Старый физик качал головой:
— Мы не знаем всего потенциала мозга, ресурсов интеллекта, так сказать... Может, он умнейшим человеком должен был стать... Атак... Слава Богу, что не дебил...
Всё закончилось внезапно. Утром Славка, совершенно трезвый, насобирал объедков и отправился в сарайчик. Радостный, открыл хлипкую дверь — ему навстречу метнулось что-то страшное, сбило с ног. Он остался сидеть на снегу. Обернулся, вглядываясь, и понял: Найда. Страшная, шерсть дыбом, обрывок верёвки на шее. Найда убежала по снегу в глубь сада и там завыла жутко, протяжно — этот вой потом мерещился ему часто, когда выла вьюга и мела метель.
Сердце замерло, и он уже знал, что не нужно ему идти за Найдой, что ничего хорошего он там не увидит. И всё-таки пошёл, медленно, проваливаясь в снег. Там, в глубине сада, страшно задрав всколоченную голову вверх, выла Найда, а у её лап, лежали мёртвые щенки. Видимо, отец, обнаружил их—в последнее время они уже не мяукали как котята, а звонко тявкали.
Они лежали такие странные, совсем-совсем мёртвые. И среди них—его Верный. Его друг. Славка наклонился и потрогал Верного за маленькую коричневую лапу. Лапка была ледяной и не гнулась. Славка постоял ещё немного, положил свёрток с объедками на снег, а потом медленно пошёл в дом. Он допил, как обычно, вино из полупустой бутылки, потом нашёл целую бутылку водки, открыл и пил, пока его не стало рвать.
Вечером отец избил его за эту бутылку.
Да, после трезвых недель всё стало только хуже. И иногда в кошмарах ему снились страшная Найда, мёртвые щенки и ледяная маленькая коричневая лапка.
Славка потряс головой, освобождаясь от воспоминаний детства. Пора забыть— много лет прошло с тех пор.
Он закрыл дом, повесил сломанный ржавый замок, чтобы дверь не распахивалась от ветра, а воровать в его избушке-развалюшке всё равно было нечего. И пошёл, с трудом пробираясь сквозь метель, на Митейную гору— в монастырь. Обитель находилась в пяти километрах от деревни, но Славка туда раньше почти не заглядывал: пьяных там не привечали, а трезвым он и не бывал.
Но теперь особый случай: пить всё равно нечего, и с последнего места работы выгнали. Так что выбор невелик: либо монастырь, либо кладбище на горе, прямо рядом с обителью. Кладбище древнее, ему лет четыреста, не меньше. Но на кладбище рано Славке, нет уж, своим ходом он туда не пойдёт, подождёт, пока понесут.
С трудом поднялся на гору, прошёл, ковыляя, уже совсем замёрзший по заснеженной пустынной обители и постучал в дверь отца Савватия.
Рассказ отца Савватия
Слава Чех, как его все звали, пришёл в монастырь зимой, в самые холода, и мы разрешили ему остаться. Было ему под тридцать, может, и меньше, невысокий, худощавый, диковатый. Дали ему келью. Дали послушание: рубить дрова, возить воду с источника на монастырской лошадке Ягодке.
Слава был некрещеным и, пожив немного в обители, походив на службы, захотел окреститься. Окрестил я его. После крещения снял облачение, вышел на улицу, смотрю: сидит у храма на скамейке незнакомый мужчина. Подошёл ближе, вгляделся: это же Слава-чех! Я его и не узнал! Благодать крещения сильно меняет людей, некоторые меняются даже внешне. И вот Слава-чех очень изменился: дурашливость отошла, передо мной был серьёзный, степенный мужчина. С удивлением заметил, что у него, оказывается, голубые глаза. Осмысленные глаза, умные! Так преобразило его крещение!
Потом первоначальная благодать, видимо, потихоньку отошла, но печать Святого Духа его сильно изменила. Он очень хорошо ухаживал за Ягодкой, подружился с лошадкой, и она, своенравная, его слушалась. Похоже, Ягодка стала первым другом в его жизни.
Пил ли он у нас? Ну, денег у него не было... В монастыре с этим строго, а своей новой жизнью он очень дорожил. Слава Чех прожил в монастыре лет десять, трудился, молился и умер скоропостижно от сердечной недостаточности. Жизнь у него была трудная, страшная, но Г осподь не попустил ему умереть смертью алкоголика, опившись или отравившись.
Несчастный ребёнок и такой же несчастный взрослый, он был очень одинок — и Господь привёл его в монастырь. «Яко отец мой и мати моя остависта мя— Господь же восприят мя...» И он умер крещёным, труд- ником монастыря. Его отпели, похоронили на Митейной горе, на краю древнего огромного погоста —там, где было свободное место. Помолились о нём всем монастырём, помянули.
Родственников у него не было, на девятый день никто не сходил к нему на могилку по деревенскому обычаю.
Выпал снежок, и Ягодку выпустили погулять по первому снегу. Через какое-то короткое время хватились — нет нигде лошади! А она никогда не уходила сама из монастыря. Пошли по следам, которые хорошо выделялись на снегу. И удивительное дело —Ягодка никогда не была на кладбище, и не могла она знать, где похоронили её друга, а отправилась прямо к нему.
На погосте лежал ровным покровом снег, скрывая следы недавних похорон, а лошадь прямым ходом, не петляя, прошла через всё кладбище, ни разу не сбившись с пути, подошла к могиле и встала рядом с ней. Она стояла, склонившись мордой к земле, и как будто плакала. Отцы в монастыре — народ без экзальтации, навыкший к трезвению, но тут и они чуть не заплакали—так трогательно стояла лошадка над местом упокоения того, кто долго за ней ухаживал.
Животные чувствуют благодать. Видимо, душа нашего Славы обрела милость у Господа, и лошадка безошибочно нашла его могилу, почтила его память.
А нам был урок, чтобы мы ещё помолились за Славу. И мы отслужили на его могиле панихиду.
Молитва Веры
Я приехала в город поздней электричкой и опоздала на последний автобус в монастырь. Позвонила духовнику, и он помог: через полчаса к автовокзалу подъехали его духовные чада, муж с женой, у которых и и заночевала. Встречали меня, совершенно незнакомого человека, как дорогого гостя.
После первой встречи мы продолжали общаться. За время нашего знакомства я узнала эту семью близко, узнала об их жизни. Они разрешили мне записать свои истории, изменив имена.
Мамина родня
Екатерина родилась в селе Татаюрте в Дагестане, у неё есть сестра-близнец Надежда и младшая сестра Людмила. Мама у них русская, её деды и прадеды когда-то жили в станице Александрийской. Это была одна из чисто русских станиц у Каспийского моря, где веками жили терские казаки.
Прадедушка — станичный атаман владел конным и рыболовным заводом, мельницей. Рабочие его очень любили. Бабушка Екатерины, Лидия, была старшей дочерью в семье. Для всех дочерей готовилось приданое, каждая носила серьги с бриллиантами и хранила шкатулочку с драгоценностями. Когда началась гражданская война, красноармейцы утопили богатых станичников на корабле, среди них находились прадедушка и прабабушка.
Бабушка Лидия, которой в то время исполнилось двенадцать лет, спрятала семейные драгоценности. Их гак и не нашли, но забрали всё, что смогли. Младшая сестрёнка бабушки, двухлетняя Даша, как-то играла в песочке. В ушах ребёнка поблёскивали бриллиантовые серьги. В это время мимо проезжали красноармейцы, и Лидия увидела, как один выхватил саблю, а второй отстранил руку, занесённую для удара, —пожалел ребёнка —и просто вырвал серёжки, порвав мочки.
Много лет спустя маленькая Катя спросит у бабы Даши:
— Бабушка, а почему у тебя ушки порваны?
А когда Катя вырастет и поступит в медицинское училище в Кизляре, в 1972 году её вызовут в КГБ, и сотрудники ОБХСС будут допрашивать студентку- отличницу:
— А не рассказывала ли тебе твоя бабушка, где спрятаны сокровища вашей семьи?
Папина родня
У папы в родне были кумыки и ногайцы. Он не стал регистрировать брак с русской, как позднее узнала мама, у него уже была жена-кумычка. Водитель по профессии, отец, видимо, и в других городах имел «жён», тем более что местные законы, сурово хранящие целомудрие женщин, к мужчинам относятся снисходительно и негласно разрешают многожёнство.
Родители у отца умерли, мама при родах, папа вскоре после мамы, жив был только дед. Он жил в горном ауле. В то время русские женщины в Дагестане вели себя по местным обычаям: носили платок и одежду с длинными рукавами, опускали голову, если навстречу шёл мужчина. В Татаюрте, где было много русских, женщины могли выходить на работу, в магазин без мужского сопровождения, а в горах женщина одна не выходила за калитку дома.
Мама соблюдала местные обычаи. Была она женщиной очень красивой, но скромной, одевалась строго, вкусно готовила, и дед принял её и признал внучек, правда, звал их по-своему: Катю — Кумсият, Надю — Назифа, а Людмилу—Лайла. Поездки к деду в горный аул девочки запомнили на всю жизнь и даже научились от него языку.
Традиции гостеприимства
В памяти осталось традиционное горское гостеприимство. В горах путник подвергался опасности замёрзнуть, даже погибнуть, но он знал: если доберётся до ближайшего жилья, его встретят как дорогого гостя. В горских домах даже держали специальные шубы для гостей, чтобы те могли согреться с дороги.
В Татаюрте жили люди многих национальностей, у Кати в классе были русские, кумыки, ногайцы, чеченцы, немцы. Помогали друг другу во всём. Принято было угощать соседей. Приготовит мама хинкал и угощает всех. И их тоже все соседи угощают.
Много лет спустя, когда переехали в Россию, мама на следующий после переезда день также приготовила хинкал и постучала в дверь соседям. Соседка выглянула, очень удивилась:
— Нам ничего не нужно! И ничего нам больше не носите!
И захлопнула дверь. Катя утешала расстроенную маму:
— Мамочка, это большой город! Здесь не принято угощать незнакомых людей!
Как Надю окрестили
Когда близнецам было три года, Надя тяжело заболела. Положили ребёнка в больницу, а там у неё после укола образовался абсцесс. Гной, температура. Отправили Надю с мамой в районный центр, в Хасавюрт. Но и там девочке не стало лучше, она уже отказывалась от еды. Начался сепсис.
Врач попросил маму забрать дочку домой:
— Она у вас всё равно умрёт, везите уж домой, зачем вы нам будете показатели портить? Сами подумайте: и вам пользы нет, и нам один вред... Везите-везите! Ведь видите: мы старались, лечили, но не помогло...
И мама, завернув ребёнка в одеяльце, понесла легкую, ставшую невесомой дочку на автобус. У автовокзала встретила одну верующую старушку, и та, расспросив заплаканную женщину, решительно сказала:
— Окрестить нужно ребёнка! Иди в храм! Прямо сейчас иди! Ни минуты не теряй!
— Так как же я пойду... У меня муж мусульманин. Он хоть и не особо верующий... Но узнает —убьёт!
— Для тебя что важнее: жизнь ребёнка или гнев мужа?!
И мама понесла умирающую Надю в православный храм, единственный в Хасавюрте. Священник сразу же понял, что жизнь в девочке еле теплится и тут же окрестил её.
Выходит мама с ребёнком на руках из храма, а им бабушки говорят:
— С праздником! Христос Воскресе! Пасха ведь нынче!
И кто-то им яйца крашеные протягивает—поздравляет с Пасхой.
Сели они в автобус, едут домой, а у мамы слёзы текут ручьём, она ничего от слёз не видит, одна дума: доченька умирает. Вдруг ребёнок начал в одеяле трепыхаться. Мать испугалась: неужели агония началась?! А Наденька из одеяла выглядывает, и глазки у неё — живые, ясные. И просит слабеньким голосочком:
— Мамочка, кушать хочу...
А у той и припасов никаких — не до еды самой, а ребёнок уже и есть не мог. Схватилась за котомку, а там яйца пасхальные. Очистила дрожащими руками яйцо, положила кусочек в ротик дочурке, та пожевала, проглотила. И просит:
— Ещё, мамочка... только с солью...
И вот мама кое-как до дому доехала, вбегает с Наденькой на руках в дом и кричит страшным голосом:
— Соль, соль! Скорее дайте соль!
Вот так безнадёжная Надя выздоровела. Потом, спустя годы, сама мама вспоминала с улыбкой: ведь так переволновалась, что не молока для ребёнка, не каши просить стала, а соли —яйцо посолить...
Детство
Катя и Надя росли, учились в школе. Помогали маме по хозяйству: у них был огород, куры, бараны. Папа не пил, не курил, но был очень злой, крутого нрава. Сёстры так боялись отца, что маленькими, в отсутствие мамы, заслышав его шаги, прятались под кровать.
Мама никогда не спорила с папой, поперёк слова не говорила. Терпела, даже узнав про жену-кумычку. Терпела, потому что по местным обычаям, если муж бросает жену с детьми, она считается виноватой, и к её дочерям никто не придёт свататься. А если и посватаются, то те, за кого никто замуж не идёт, либо разведённые.
Мама осмелилась расстаться с отцом, только когда дочери выросли, получили образование и уехали из дома.
Татаюрт
Вокруг села Татаюрт земля—глина, на солнце она лопается кусками. Потрескавшаяся от жары глина, и как испарина выступает соль, называется такая земля —солончак. На ней почти ничего не растёт, только верблюжья колючка и кустарник перекати-поле. Летом он зелёный, а осенью отрывается под корень и катится по земле шариком невесомым. Ни дров, ни угля, насобирают перекати-поле, а он горит как бумага. Из деревьев росли тополя, высокие как пирамиды, ствол просто огромный.