- Ты давай папаш не трогай,- предостерег его Кузьмин. И, помолчав, сказал: - На такую жизнь и заработать можно.
- Ага!-Мишка сплюнул.- Уродоваться!
- Если клад не найдешь, будешь ведь уродоваться?
- Как все,- угрюмо согласился Мишка.- Не повезет- я на север от папаши смотаюсь.
- Мишк! - сказал Кузьмин, начиная хихикать.- Я, наверное, дурак - мне денег совсем не хочется... Знаешь, Крестна рассказывала - и деньги у нее были и удовольствия всякие, а счастья не было, одни хлопоты.
- Счастье в труде, да? Это мы учили!
- Ну, а в чем?
- В достатке, уважении,- объявил Мишка.- Ну, в личной жизни...
- Каком, чьем уважении? - спросил Кузьмин. Ему и в голову не приходило, что насупленный Мишка все так точно знает.
- Чего ты привязался? Ну, самоуважении - подходит? - сказал тогда Мишка и еще потратил много лет, работая тяжело и яростно, дозревая до этого смысла.
Они приняли в свою компанию Алешку - в качестве эксперта-историка,- и тот, весьма начитанный, указал им места в парке, где следовало бы покопать. Кузьмин нахохотался до слез, слушая деловой разговор своих компаньонов - так серьезны они были, так рассудительны.
Вечерами, после того, как больных загоняли в палаты, засидевшихся картежников, а то и замершую в укромном уголке парочку спугивала компания деловитых молодых людей с лопатами в руках. Во время этих сельскохозяйственных работ Кузьмин попробовал впервые вино (инициатива Мишки) и табак (Алешка уже покуривал).
Они много спорили - заканчивался десятый класс, двое собирались поступать в институты,- лениво ковыряясь лопатами в тяжелой, сырой земле, дурачились. Алешка до икоты боялся вкрадчивых вечерних шорохов и, когда копать и куролесить надоедало, рассказывал им жуткие истории, а они, переглядываясь, шуршали ветками за своими спинами, попугивали его.
Иногда Алешка читал им свои стихи, и завороженный Мишка и притихший Кузьмин были первой его аудиторией.
О, предначертанность случая!
Однажды Мишкина лопата странно скребнула в земле. Они бросили свои шуточки и принялись копать всерьез. Обнажилась округлая стенка бочонка. Ручками лопат они стучали по ней, вызывая глухой звук. Они оглядывались, начали суетиться. Шепотом поспорили-монастырская казна или монастырское винцо?
Уже смеркалось, и они заспешили: подкопав бочонок, откатили его в сторону, заметили, переглядываясь, что внутри него что-то перекатывается.
- Дубовый! - быстро ощупывая бочонок, сообщил им Мишка.- Солидно заховали. Значится, так, как договорились: мне - половина, вам - другая!
- Д-давай открывай,- заикаясь, бормотал Алешка.- Торцевой обруч сним-ай, дурак.
Им пришлось выламывать дно. В темноте в узкую щель разбитого дна ничего не было видно; они толкались вокруг бочонка, руки их суетились.
- Ну-ка, Леха, снимай куртку, постели - я на нее добро вывалю,- распорядился потеющий Мишка.
Алешка подчинился; втянув голову в плечи и подавшись вперед, он зябко обхватил себя руками. Ноги у него дрожали.
Мишка перевернул бочонок, и что-то, стукаясь о стенки, высыпалось. Сгрудившись, все трое сели на корточки перед бочонком, и Мишка осторожно отвалил его.
- О-о-о! - схватился за щеки Алешка и, опрокинув Кузьмина, сиганув через него, высоко подпрыгивая, ринулся в сторону, прямо на освещенные аллеи парка, навстречу переполошенному собачьему лаю. Было слышно, как он икает, ломясь через кусты.
Воспоминание о выражении Мишкиного лица в ту минуту всю жизнь вызывало хохот у Кузьмина.
- Атанда! - на карачках отползая, шепнул Мишка. Он кинулся к монастырской стене.
На коричневой подкладке Алешкиной курточки белели разъятые косточки детского скелетика, а поодаль - части маленького черепа.
Кузьмин, сначала тоже подавшийся в сторону, еще посидел над ними, ожидая возвращения ребят, а потом, все сильнее разбираемый смехом, пошел домой. За чаем (по обычаю, все жильцы вечером собирались на кухне - пить чай) Кузьмин прыскал, и пьяненький дядя Ваня, распаренно-красный, чисто выбритый по случаю пенсии, ласково ему кивал, и Кузьмин уже совсем было собрался рассказать им эту смешную историю, но Крестна, царившая за столом, взглядом пресекала его попытки.
- Тот пьяный, хоть и старый, а ты как себя вел! - отчитала она Кузьмина в комнате.- Что за пересмешки!
- Слушай, Крестна...- хихикая, начинал в который раз Кузьмин. Наконец ему удалось рассказать ей.
- Ох, дураки! - закачала она головой.- Монастырь-то был женский, захудалый! Ослушниц там держали! Косточки-то хоть зарыли? Отведешь меня завтра.
Она разбудила Кузьмина чуть свет, перелезла вместе с ним через стену. Оглядев разорение, озабоченно покачала головой.
Она встала у ямы на колени, сложила на ее дне косточки. Потом бросила в яму горсть сырой глины и выжидательно посмотрела на Кузьмина. Он бросил на косточки горсть земли, и в нем что-то изменилось.
- Засыпай,- сказала Крестна.
Кузьмин взялся было за лопату, но происшедшая в нем перемена подтолкнула его, и он стал глину ссыпать в яму руками.
- Засыпь ровней и дерном прикрой,- настояла Крестна.- Чтобы больше его никто не беспокоил.- Она встряхнула Алешкину курточку и подала ее Кузьмину.- Ну, иди!
Кузьмин отошел и услышал, как Крестна сказала: "Ну, прощай!" - поклонилась и пошла к стене. У самой стены они оглянулись.
- Вот матери бывают!-высказался дома Кузьмин.- Людоедки!
- Ей воздалось, Андрюша,- шепнула Крестна.
- От кого же это? Может быть, от бога?
- От людей, от совести... Назови это так.
- Так не бывает,- зло сказал Кузьмин.- Такие люди не меняются. Это не люди вообще-то.
- А я? - Крестна подняла на него полные боли, с проступившими слезами глаза.- Какая я, Андрюша?
- Ты? - изумился Кузьмин.
- Я обманула первого своего мужа, Николая Ивановича, и он застрелился.- Она говорила это и все выпрямлялась, поднимала голову, становилась огромной, а он, Кузьмин,- все меньше и меньше.- Да, Андрюша. А в день моей второй свадьбы умерла дочка... Лялечка. Вдруг стала баловаться и поперхнулась наперстком.- Крестна судорожно вздохнула.- А того мужа я бросила в восемнадцатом году... И он умер в тюрьме, от сердечного приступа...
Кузьмин с вытаращенными глазами затряс головой.
- Неправда, Крестна! - останавливая ее, сказал он.
- Это было, миленький мой. Не бойся правды обо мне. Но посмотри на меня - разве это живое лицо? - Она потрогала, как чужие, лоб, щеки и губы.- Я их не чувствую - их нет... Прости меня! И пойми: все плохое делается от головы, а хорошее - от сердца. Живи сердцем!
Кузьмин не понимал ее. Из-под него выбили опору, и он висел над землей, и не за что было схватиться.
Он подошел к Крестне, уперся лбом в жесткое ее плечо.
- Какая страшная штука жизнь! - решил он, помолчав.
- Только когда оглядываешься,- тихо возразила Крестна.- Люби меня по-прежнему, Андрюшенька!- сказала она, всматриваясь в его лицо.- Я тобой свою душу спасаю.
- Я люблю тебя,- ответил Кузьмин. И она прижалась к нему лицом.- Выпей валерьянки,- заволновался он,- сердце болит, да?
- Не волнуйся,- отстраняясь, сказала Крестна.- У меня сердце крепкое. Мне еще тебя выводить в люди надо. А человек живет, пока что-то не сносится: душа или тело. Дело держит человека, душу ему укрепляет.- Она приклонила к нему голову.- Тебе в школу пора,- напомнила она, с любовью оглядывая его, и понаблюдала, как он собирается.Он ушел, а она прилегла отдохнуть. Закрыла глаза и вспомнила тот жаркий летний вечер, почти ночь; затемненный город, глухую тишину пустых улиц, свою слабость и облегчающие слезы в живой теплоте храма, общего горя и общей молитвы. В тот день она получила повестку-похоронку на третьего своего мужа, но было много работы, она печатала до спазма в пальцах, и внимательный начальник канцелярии отпустил наконец ее отоспаться и выплакаться. Город, куда она попала с эвакуированным наркоматом, был мал, жили в тесноте, раздражающей ее, и, придя к себе "домой", слушая тихий плач детей соседки, она припомнила недавний рассказ знакомого о хворающем сыне племянницы. Ей представилось, что он так же скулит, но тут же поняла, что дети плачут вместе с матерью-вдовой, и, взвинченная этой всей безысходностью, она кинулась на улицу, на работу, но, не дойдя до нее квартала, свернула, вошла за ограду церкви. В храме она пробыла до утра, отходя и согреваясь проступившими наконец-то слезами. С того дня лицо у нее стало меняться. На службе к этому долго не могли привыкнуть - она чувствовала на себе удивленные взгляды бывших поклонников, и у нее иногда, против воли, появлялась на губах улыбка - они казались ей, старухе, детьми. Их удивление прошло, странно сочетаясь с испугом и настороженностью, когда она сдала в банк прежде сберегаемые и тщательно запрятанные драгоценности - подарки второго мужа, "цацки".
Когда она вспоминала о том лете, у нее начинала кружиться голова.
Сейчас она встала, оправила постель и пошла на кухню - надо было готовить обед.
- Извини, Анна Петровна,- сказал дядя Ваня,- за вчерашнее. Фронтовики собрались, ну и... Андрюша...
- Андрюша своему делу смеялся,- успокоила его Крестна.
3
Приближались выпускные экзамены и конкурс в институт, а на тумбочке у Крестниной кровати в английском, тонком, с подкладкой конверте лежало письмо, в котором впервые за эти годы четким мелким почерком отец обратился к Кузьмину.
Почти три года Кузьмин писал родителям поздравления к праздникам и дням рождения, трафаретно сообщая об отметках, благодаря за подарки. А Крестна округлыми буквами дописывала короткие письма, дважды в год отсылая им фотографии Кузьмина. В ответ шли наставительные письма, изредка, с оказией, они получали посылки с вещами - пальто, костюмами, обувью. Все эти вещи всегда были впору, потому что на обороте фотографии Крестна указывала рост и размер обуви Кузьмина.
И теперь, круша привычную жизнь, с папиросной бумаги он услышал громкий голос отца: "Дорогой Андрей! Все эти годы я не имел повода упрекнуть тебя, так как ты сознательно относился к своим обязанностям и сильно подтянулся в смысле учебы. Надеюсь, что теперь ты не тот равнодушный мальчик, которого мы с мамой со страхом и болью оставили на Родине.
Думаю, что аттестат зрелости у тебя будет посредственным, и это почти не оставляет тебе шансов для поступления в серьезный институт. Это расплата за легкомыслие и недисциплинированность, которые ты проявлял раньше. Анна Петровна сообщила нам, что благодаря знакомству с биологом ты выбрал медицинский институт. Это огорчает меня.
Я всегда чувствовал глубокое уважение к медикам, ты много раз слышал о том, что во время Великой Отечественной войны они спасли мне жизнь. Это дает мне право, помимо родительского долга, сказать, что у тебя, к сожалению, нет качеств, которые позволят стать тебе настоящим врачом: усидчивости, упорства, воли, чувства ответственности. Я пишу об этом, потому что чувствую себя в ответе за твой правильный выбор жизненного пути.
Я хотел и сейчас хочу, чтобы ты знал - только армия может помочь слабовольным людям. В армии, где сама структура пронизана дисциплиной, человек неглупый обязательно обретает чувство собственного достоинства, так как обязательно находит свое место, как говорится, в общем строю.
Подумай обо всем этом, Андрей, и, прошу тебя, ответь мне, несмотря на свою занятость, хотя бы коротко. Крепко целую. Передай мою благодарность и пожелания здоровья Анне Петровне. Твой папа".
Письмо, адресованное лично ему и прочитанное сначала им, а потом Крестной, лежало на тумбочке, нарушая привычный порядок.
- Зачем ты написала им? - недовольный, спросил он Крестну.
- А чего же прятаться? Ты решил-держи ответ.
Он все тянул с ответом, как вдруг пришла телеграмма - мама и Николашка возвращались домой.
...Сломали на знакомой двери рассохшиеся печати, он вошел в как бы уменьшившуюся квартирку; он узнал, казалось, позабытый запах родного дома.
Крестна мыла окна; Кузьмин безошибочно расставил мебель, снял наволочку, жесткую и желтую, с люстры, и вечером, когда ее зажгли, чтобы попить чай на дорогу, он оказался почти дома, перенесясь на три года назад, в невозможное, оцепенелое время.
Загудел тихо лифт, поднимая кого-то к ним на этаж, и знакомый озноб пробежал по его плечам. Он, кажется, побледнел, и Крестна заметила это.
- Тесно здесь будет,- сказала она.
- Можно я у тебя жить буду? - не глядя на нее, спросил Кузьмин.
- Хорошо,- отозвалась Крестна и отвернулась.
Он поразился тому, какая у него красивая мать.
- Войдем в купе,- сказала мама, и быстрые слезы в ее прекрасных глазах исчезли.
Они сели на мягкие диваны и молчали, любовно переглядываясь.
- Ты совсем не изменилась, Крестна! - улыбнулась мама.- Даже помолодела.
Крестна отмахнулась:
- Вот ты, Ниночка, прямо настоящей дамой стала.- Говорила она это одобрительно и любовалась мамой.- Коля-то большой какой!
- У меня часы есть! - сказал пригоженький Николашка.- И тебе купили,- сообщил он, сидя напротив Кузьмина и разглядывая его, как будто зная про него что-то особенное.
- Посиди спокойно, Коля! - строго сказала мама.- Как твои экзамены, Андрюшенька? - Она смотрела на Кузьмина, и ему казалось - гладила рукой по лицу.
- Нормально,- прокашлявшись, ответил Кузьмин.- Четыре, четыре.
У мамы были новые, нерешительно округлые жесты. Он поразился мягкому, ласкающему движению руки, когда она взяла сумочку, длинный цветной зонтик, поправила завиток волос над нежным ушком. От нее чуждо пахло, она была новой. Он опять удивился, поняв, что эта красивая женщина - его мама.
Едва вошли в квартиру (мама радостно и как-то растерянно огляделась в комнате, провела-погладила рукой сервант), как Николашка потребовал еды. Кузьмин повел его мыть руки.
- А где ванна? - плаксиво спросил Николашка.
- Нет у нас ванны.
- Где же ты моешься? - приготовляясь зареветь, спросил он.
- В бане.
- В сауне? - поморщился Николашка.- Я не люблю сауну, а папа любит, но ему нельзя. А кто тебе спинку трет?
- Дядя Ваня,- улыбнулся Кузьмин.
- Кто это - дядя Ваня, твой папа?
- Смотри, рукава намочил, балда,- сказал Кузьмин.
Он чинно сидел за столом, деликатно, по кусочку, без хлеба сглатывал неведомой нежности колбасу, смаковал крепчайший кофе. Рядом с чашкой, в нетерпеливо и неаккуратно надорванной упаковке лежали пластинки жевательной резинки, и он косился на них. Взять ее он решился только после того, как Николашка, намусорив, заявил, что он сыт, и потребовал конфет. Мама, слегка нахмурясь, протянула Николашке упаковку, а потом, спохватившись, предложила ее и Кузьмину. Потом Кузьмина отправили укладывать Николашку спать в альков за портьерой, на родительской кровати под голубым одеялом.
- А пижама?
- Поспи сегодня без пижамки, Коленька,- отозвалась мама.- Куда она запропастилась?
Мама рылась в распахнутых чемоданах, Николашка притворно захныкал.
- А ну, давай спи,- шепотом сказал Кузьмин.- Не то щелбан заработаешь!
Николашка прикрыл один глаз, выложил ручки, пай-мальчик, на одеяло, но хитрил. Кузьмин угрожающе выпятил подбородок. Тогда Николашка что-то очень быстро сказал ему по-английски и замер, с испугом и интересом ожидая реакцию.
- Спи, иностранец! - сказал Кузьмин и, отвернувшись, еще долго улыбался.
Когда Николашкин нос уткнулся в подушку, полуоткрылся рот, лицо потеряло капризное выражение, Кузьмин вышел в комнату.
Мама и Крестна с удовольствием, молча, рылись в чемоданах, извлекая из них массу красивых вещей. "Все для тебя!" - довольным голосом сказала мама, и Кузьмин, повинуясь странному чувству, попытался благодарно ее поцеловать. С удовольствием он надел лишь тяжелые часы; весь остальной гардероб смутил его изобилием.
"Что бы почувствовал Мишка, успокоение?" - подумал он. Самоутверждающий вид - оценил он себя, глядя в зеркало, однако мама и Крестна находили, что он очень хорош. Они занялись какими-то воздушно-легкими женскими вещами, а он сел в угол дивана и стал листать кипу журналов, привезенных мамой.
Там было много боевой техники. Со вкусом снятая, она вызывала восхищение своим законченным видом: в танках ощущались тяжесть и ломовая сила, в самолетах-коварная стремительность, а ракеты едва удерживались на стартовых площадках. В статьях, помеченных отцом, были угрозы, хвастовство, насмешка.
- Там интересно жить? - спросил Кузьмин, листая журнал мод.
- Нашим - очень трудно,- отозвалась мама, перебирая какие-то свертки в чемодане.- Сумасшедший мир. Для них войны как будто и не было... Несутся без оглядки куда-то...- Лицо у мамы было озабоченным - она не могла что-то отыскать в чемодане.