– За такую милую работенку платят в два раза больше, чем в любом гражданском институте. Я и сказал, что готов заниматься стиральными порошками или борьбой с блохами, получая обычную зарплату. Тогда мне ответили: «Дашков вы будете работать там, где мы сочтем нужным». Им, видите ли, нужны мои мозги.
И вот с этого момента, вспоминает Люба, у меня стало хуже со здоровьем. Понервничала, наверное. Все было больно. Смотреть в окно – тоже больно. Поэтому я уже не могла считать дни и не помню, когда это произошло – в понедельник или во вторник.
– Сколько миллионов в лагерях погибло? Сколько стран стали нашими придатками, как нас учили, в силу «исторической необходимости?» Молчат. Наверное, Люба, твой больничный опыт – тоже «историческая необходимость». Вернее, крошечная иллюстрация того, что может произойти с тысячами других. С той разницей, что им не будут делать реанимацию.
Славка скривился в мрачной усмешке: – Мы толком не представляем, что происходит на Западе, но даже по количеству открытых публикаций можно кое о чем судить.
Гораздо страшнее, что на Западе, не понимают того, что происходит у нас… Это смертельно опасно «для мира во всем мире». В самом деле, что знают империалисты о Сибири или даже о нашем университете? Только то, что мы им рассказывем.
– Мы с тобой, Славка, тоже имеем смутное понятие о том, что делается в Сибири, куда уж иностранцам! Впрочем необязательно забираться в такую глушь чтобы понять, чем дышит Россия; сегодня, им достаточно было бы увидеть то, что видела студентка Галя – полигоны в районах Саратова и Энгельса..
– Люба, мы врем годами. Врем на весь мир. То и дело «уличаем» американцев-в неблаговидных делах, старательно отвлекая внимание от своих смертоносных делишек…
Эксперименты на людях – обязательная часть военных исследований. Уж кто-кто, а я это знаю доподлинно…Ты уж прости, старуха, но то, что произошло с тобой – не самое страшное. Другим досталось хуже…
Так же, как и мы, экспериментировали на людях – по воровски, не предупреждая их, – только японцы, оккупировавшие часть приморского Китая. Судя по западной прессе, это было еще до второй мировой. Но япошки «экспериментировали» на китайцах, в ту пору их врагах, а мы, гуманисты, на своих. На своем собственном народе. И все эти годы. Такого в мире действительно не было. Нигде и никогда…
Царица химфака, черт бы тебя побрал, ты внемлешь или снова дремлешь?!
Я о тебе говорю. И о себе!…У нас смертью занимается большинство гражданских институтов под маской полимеров или чего-то еще. Все разговоры о контроле – по сути – детский лепет… Американские ученые об этом говорят, а мы вынуждены молчать, чтобы тут же не отправиться в лагерь или на тот свет.
– Вот ты и помалкивай, Славка, – сказала я, – помалкивай, пока тебя не заткнули? Мне всех жалко, а тебя, старого друга, больше других. Веди себя потише…
– У нас и тихих, если власти что вбредет в башку, могут убрать в два счета. Сотни военных химиков было уничтожено в тридцатых годах. Только потому, что они слишком много знали. Сейчас в центре Москвы живет Л.Волин, случайно уцелевший в то время, он по сей день рассказывает об этом факте только самым близким людям. Да, если бы знать раньше, что мой допуск будет страшным камнем на шее…
– Тебе повезло,– сказал он напоследок,– что из-за здоровья ты смогла получить свободное распределение. Сматывайся куда-нибудь подальше от химии и университета, со временем о тебе забудут.
Правда, я бы на твоем месте показал бы им, как выражался Хрущ-Кукурузник, кузькину мать. Пусть университет заплатит за свои бандитские проказы… Ты на виду – сейчас тебя не тронут! Я не зря с утра тебя тормошу. Донимаю ненавистной тебе политикой. Плюнь им в кровавую харю, Любовь! За живых и за мертвых, которых везут и везут из «ящиков». За меня, кстати, тоже…– Он вздохнул печально.– Только вот не дадут тебе ничего сказать. Кинешься в наш справедливый щемякин суд – заткнут глотку. Просто-напросто не примут дела.
– Не примут?! Я и без твоего тормошения, Славка, хочу их тряхнуть так, чтоб до конца жизни не забыли!
Какая грязь, и в ней я долго чувствовала себя, как рыба в воде. Без кожи жить тяжко, это я по Гале знаю, но я и без кожи раздену эту банду догола, обещаю.
– Только ты, Люба, имеешь и право и возможность что-то рассказать о всяких СПЕЦах. Кто-то обязан сказать во всеулышанье, что они – уголовники! Банда из леса, убивающая честной люд.
– Я им не прощу своей беспомощности, не прощу им наших девочек в этом треклятом СПЕЦОбухе. Обещаю, Славка!
Он взял мой диплом, чтобы отвезти его к машинистке и, уже натягивая пальто, спросил: – К тебе зачастил некто Маркиш, приличный малый?
– Он племянник расстрелянного еврейского поэта Переца Маркиша.
– А, член семьи изменника родины. Судя но всему, он к тебе неравнодушен… Ладно, дипломную работу притащу тебе завтра вечером.
9 апреля 1970 года я видела Дашкова в последний раз.
Славка не появился ни на следующий день, ни через неделю, ни через год. Весь курс спрашивал меня, что случилось со Славой Дашковым. И лишь один человек сказал, что его нужно разыскивать, выручать, если надо, – тот самый Юра Маркиш, о котором напоследок вспомнил Славка.
Мы подали заявление в милицию, чтоб узнать его адрес, и поехали к Дашкову домой, куда-то в тьмутаракань. Среди кривых останкинских переулков мы с трудом отыскали маленький покосившийся домик. Дверь была незаперта. В комнате с выцветшими обоями и пятнами сырости на потолке пахло плесенью. В углу стоял фотоувеличитель, по полу были разложены фотографии, какие-то кристаллы, цветы, кошки, мое фото на полстены, и Славка, снятый в зеркале. Казалось, он всматривается во что-то из другого мира, и без очков глаза его были грустными и тревожными. Я открыла его портфель – там лежал учебник спектроскопии, зачетка и мой диплом, уже отпечатанный на машинке. Странно, что он бросил тут мой диплом. Он не такой парень. С ним явно что-то случилось…
На следующий день на химфаке развесили – распределение на работу выпускников 1970 года. От слов «почтовый ящик» у меня рябило в глазах, а против фамилии Дашков зияла белая бумажная пустота.
Глава 9 «Встать, суд идет!»
В своих первоначальных записях, начатых по горячим следам, ЛЮБА отвела общению с советскими судом все начало своего повествования, чуть ли не треть его. По счастью, время опережает наше представление о жизни, развеивает страхи. Сейчас о том советском суде уже можно сказать короче: он – БАСМАННЫЙ.
БАСМАННЫЙ СУД – как известно, это выражение вошло в наш обиход недавно, когда Президент России Путин решил упечь в тюрьму новоявленных бизнесменов-миллиардеров, претендовавших на независимость.
А до того – экологов и журналистов, осмелившихся его критиковать. Это словотвочество нашего века. «Не будет вам независимости!» по сути, сказал Президент, ощутивший себя диктатором и решивший, что для его единоличной диктатуры Россия уже дозрела.
Диктатура и подмятое им общество – проблема для России не новая и, я бы сказал, типовая. И слово БАСМАННЫЙ, хоть оно не было ранее названо, появилось не сегодня. Оно существовало все годы «российского судопроизводства»: «С сильным не борись, с богатым не судись»– свидетельсвует вековечная русская пословица.
О «тройках» НКВД и других судах советских лет и говорить нечего.
Изменилось ли что-нибудь ныне, когда с прежним разбоем вроде бы давно покончено, и суд порой перестает быть опаснейшим для народа рычагом власти?
Попробуем бросит взгляд на этот, НАРОДНЫЙ СУД, когда он был вынужден рассмотреть заявление гражданки Любови Борисовны Рябовой, обвинившей Московский Государственный Университет…
– Прошу встать! Пожилой судья по фамилии Пискарев и две женщины-заседательницы чинно, гуськом движутся к длинному столу ПРАВОСУДИЯ, не глядя на немногочисленную публику. Заседание рядовое, мало кого интересующее. В первом ряду, сказали судье, сидят отец и мать истицы. Ни прессы, ни телевидения в зале нет!
– Скажите, истец, – Хриплый голос Пискарева звучит так, как будто в зале есть еще и ответчик, которого в зале нет и который так и не появится здесь ни до конца гласного судебного процесса, ни после него…
.– Когда вы, истец, впервые обратились в суд?
– В семьдесят втором году.
– Почему не в «роковом» для вас 1968 году, как вы сообщаете в своем заявлении, когда Столичный университет поступил с вами, скажем так, неблагородно…
– Почти четыре года я не могла получить ни одного документа.. Ни из Института Обуха ни из Университета, они спрятались, затихли, как нашкодившая уличная шпана… Будто нет на свете ни такого СПЕЦобуха, ни такой отравленной Университетом Любы Рябовой! И в глаза ее не видели…
Ничего не было!
Будьте любезны, взгляните на акт расследования. Мне его выдали лишь через три года после того, как меня отравили, – в семьдесят первом…
И суду известно, что вопреки закону, УНИВЕРСИТЕТ ТАК И НЕ ВОЗБУДИЛ УГОЛОВНОГО ДЕЛА..
– Мы разбираем ГРАЖДАНСКИЙ иск к Университету, – нервно прохрипел судья, – и прошу не отвлекать суд не относящимися к делу замечаниями. И хотя СУДЬЯ Пискарев произнес это сдержанно, заседательницы насторожились, как зайцы, почуявшие запах человека. Судья, успокаиваясь, долго перебирает бумаги на своем столе и спрашивает:
– Истица, вы получали денежную компенсацию за повреждение вашего здоровься – в период с шестьдесят восьмого по семьдесят второй год?
– Нет. Я уже сказала, что мне не выдавали документы. И разговаривать о том не желали. Мол, ничего, о чем говорит пострадавшая, не было. Все – фантастика, выдумки больного человека…
– Истица обвиняет Московский Университет в ущербе, нанесенном ее здоровью пять лет назад, – поясняет Пискарев народным заседателям.
Судья чем-то слегка напоминает моего отца – такой же сухощавый, с выцветшими от возраста глазами. У него тоже есть дочь. Судя по фотографии, которую я видела у него в кабинете, мы – ровесницы. Чтобы он сказал, если бы это случилось с его дочерью?.
– Расходы… Компенсировал… – монотонно-скрипучее эхо отдается у меня в висках.
Я чувствую себя насекомым, заживо приколотым к доске. Cyду ясно, что если университет не прислал хотя бы самого задрипанного представителя, плевать он хотел на все мои обвинения и бумажки вместе взятые.
– Почему вы не обратились к адвокату? – спрашивает одна из заседательниц тоном психиатора, беседующего с тихопомешанным.
Я молчу, мучительно подбирая слова.
– Никто не брался за мое дело.
Заседательницы смотрят на меня с досадой и недоверием. Пока что в их глазах я была учеником, поднявшим руку на своего учителя, профессора МГУ.
– Но вы ведь закончили университет и вам вручили диплом, – обрушивается на меня вторая заседательница, похожая на седеющую ворону.
… Укоряющий смысл ее слов ускользает от меня, и я снова думаю о ней, о той Рябовой… В некотором роде это мой двойник. Мы появляемся на свет в один год, мы вместе поступаем в Московский Университет, мы обе учимся на химфаке, благополучно переходя с курса на курс. Правда, у нас разные имена, но на это почему-то не обратили внимания. Ее зовут Таня. То, что произошло со мной – ошибка, недоразумение. То есть все это должно было случиться не со мной, а с ней. Во всем виновата путаница в фамилиях. Нас перепутали. Как цыплят в инкубаторе. Я бы никогда не догадалась, что может сделать с человеком обычная канцелярская неразбериха. За пять лет на химфаке мы разговаривали один раз. Зто был наш последний день в университете. Большая химическая аудитория, торжественные речи, цветы,напутствия. Двум Рябовым вручают два одинаковых диплома. Мы внимательно смотрим друг на друга.
– Постойте! – я впервые слышу ее голос. – Мы больше никогда не увидимся… Вы можете рассказать мне правду?
Она, человек с воли-вольной, может ли она, беззащитная Таня, поверить, понять, что ее ждало там?!
– …Когда-нибудь… Не сейчас. Извините, я спешу. Я очень спешу. В другой раз… Ухожу, понимая, что мы никогда не встретимся. Моя однофамилица так и не узнает, что вся эта история была предназначена для нее, а не для меня.
– Вы хотите получить деньги с Университета который дал вам бесплатное образование, путевку в жизнь! – разносится по залу суда.
– Путевку на тот свет – взрываюсь я.
Белесые глаза судьи темнеют, отчего все его лицо становится более резким, будто он очнулся от глубокого сна.
– Мы вас слушаем, – говорит он почти спокойно.– Постарайтесь вспомнить все по порядку. И расскажите, что произошло 14 октября 1968 года.
Рассказываю во всех деталях, уже читателю известных.
– Непонятно! – перебивает судья. – почему студентка четвертого курса не была знакома с ближайшим аналогом иприта?
– Потому что этих аналогов много. Например, только в одной американской лаборатории было испытано на животных сотни веществ, подобных иприту.
– Позвольте, тут нет логической связи. Мирные полимеры, – а вы, судя по документам, работали на мирной кафедре полимеров, они же не имеют ничего общего с химическим оружием.
– Так кажется всем, кто никогда не был связан с химфаком Московского Университета.
– В документах сказано, что индивидуальными защитными приспособлениями вы не пользовались, – встрепенулась ворона. – Почему?
– Пшежецкий не дал мне противогаза, не говоря уже о защитном костюме?
– Где написано, что он не дал? – возражает ворона. – Тут сказано лишь, что вы им «не пользовались».
– А почему вы сидите без противогаза?
– Как почему? С какой стати я должна сидеть в противогазе?
– А с какой стати я должна была работать в противогазе? Как я могла знать, что вещество ядовито, если Пшежецкий «не указал мне на его токсичность.»
– Допустим! Но он мог приказать вам надеть противогаз. – Ворона даже привстала со стула.
– Вы предполагаете, что противогаз лежал рядом, а я просто забыла его надеть? Или Пшежецкий натягивал на меня противогаз, а я сопротивлялась? Думаю, женщине в двадцать два года было бы достаточно намека на возможные ожоги лица, чтобы она надела на себя даже водолазный скафандр.
Очнувшись от раздумий, судья Пискарев спрашивает: «Вы расписывались журнале инструктажа?»
– Где я могла расписываться, если в акте расследования сказано: «Журнала инструктажа не было».
– Скажите, гражданка Рябова вы знали, что со сломанной вентиляцией работать не положено?
– Знала.
– Почему нарушали правила?
– Я подчинялась преподавателю.
– Это нигде не отмечено,
– В акте указывается, что «весь синтез длился пять минут.» Пшежецкого не было только в тот момент, когда синтез отравляющего вещества подходил к концу.
– Ваш преподаватель живой человек! – протестует ворона.
– Пшежецкий вышел не в туалет, а в соседнюю комнату.
– Таких деталей вы знать не можете.
Долго и подробно выясняли, где в этом здании туалет и двинулся ли туда Пшежевский. Выяснилось, что он исчез лишь в ближайшую комнату.
– Хватит нам туалетных подробностей!– вскричала ворона, поняв, что ее отвлекающий маневр не прошел.
– Скажите, пожалуйста, – продолжает Пискарев, – когда Пшежецкий предложил вам делать курсовую в его лаборатории?
– Сойдя с автобуса, я пошла к химическому факультету. Пшежецкий встретил меня в своей машине, чтобы отвести к себе в корпус.
Нависшие брови судьи стягиваются жесткими складками на переносице,
– Понятно… Очевидно, вы были очень хорошо знакомы, если ваш научный руководитель заезжал за вами на машине.
Огонек интереса тут же вспыхнул в глазах заседательниц. Их воображение завертелось, как пропеллер самолета, отрывающегося от земли .
– Во-первых, Пшежецкий не заезжал за мной на машине, а заехал только в то утро. Во-вторых я видела его несколько раз в жизни.
– Но он же был вашим научным руководителем! – Холодно, саркастически замечает судья.
– Я занялась научной работой только на четвертом курсе и приходила к нему в лабораторию один раз в неделю.